Егор ХОЛМОГОРОВ

12.02.2016

«Был советский студент Мэлс. Теперь перед нами стиляга Мэл! Казалось бы, всего одна буква… Но давайте вспомним, что означает имя Мэлс. В нем зашифрованы святые для нас имена. Маркс. Энгельс. Ленин. Сталин. А теперь давайте подумаем. Что означает небрежно выброшенная буква «С»?» В феврале 1956-го в роли новообращенного паренька из фильма «Стиляги» оказалась вся страна. 

После секретного доклада Никиты Хрущева на ХХ съезде литера «С» из формулы советского человека пропала. Но сила действия равна силе противодействия — ​если посмотреть на сегодняшнюю Россию, то, похоже, одна выброшенная буква пересилит все остальные. Маркс — ​просто нудный экономист. Энгельс — ​открытый русофоб. Ленин — ​подложил «атомную бомбу» под нашу страну. И только Сталин — ​вождь и победитель, предмет восторгов некоторых и сдержанного одобрения большинства. О нем можно высказываться негативно, но никак не презрительно.

Пройдя полный шестидесятилетний круг, история переставила метки: Сталин — ​великий государственный деятель, ХХ съезд и «развенчание культа личности» — ​сомнительное мероприятие, пошатнувшее положение государства, приведшее к разрастанию партийной олигархии и крушению Советского Союза.

Почему так произошло? Прежде всего стоит понять, что ХХ съезд не прекратил репрессий, не демонтировал культ, не привел к наказанию особо отличившихся держиморд с Лубянки. Все это происходило и без секретных докладов.

К началу 1950-х многим стало очевидно: система дает сбои. Фабрика непрерывных посадок, сотни тысяч политзаключенных, жизнь в осажденной крепости — ​и все это дано как награда народу-победителю, освободившему пол-Европы. Чудовищный уровень государственного насилия буквально вымораживал страну.

При этом система утратила всякий смысл после «ленинградского дела» — ​показательной расправы над лучшей частью российских коммунистов. Тем самым Сталин фактически свернул и эпоху «тоста за великий русский народ», и период потепления отношений с Церковью, запрограммировав крах своей модели. Ведь любой из сталинских преемников, схватившихся за власть на трибуне мавзолея, исходил из того, что в любом случае должно произойти снижение уровня государственного террора, освобождение несправедливо заключенных, прекращение гипертрофированного культа, расширение внимания к повседневным нуждам народа. В этом были согласны и представитель полицейской касты Берия, и первый среди чиновников Маленков, и лидер партийной бюрократии Хрущев.

Основные элементы десталинизации были засвечены задолго до съезда: освобождены и реабилитированы тысячи зэков, наказаны некоторые из тех, кто сажал, облегчено положение колхозных крестьян, развернуто массовое жилищное строительство (спланированное, впрочем, при Сталине), расширен выпуск товаров народного потребления. Да и в советской печати и кино стали говорить свободнее.

Но демонтаж репрессивной машины был начат еще Берией. Социально-экономические реформы инициировал Маленков — ​на него буквально молились колхозники. Чем мог выделиться среди конкурентов Никита Хрущев — ​глава партийного аппарата? Ну, конечно, — ​врезав врагам идеологически, предав предшественника анафеме. Так и состоялся ХХ съезд, на котором Хрущев поставил себе задачу политически уничтожить мертвого льва, представив его как очередного уклониста, наподобие Троцкого, Зиновьева и Бухарина (каковых, кстати, не реабилитировали). Главное, что «кукурузник» ставил в вину Сталину, — ​расправа над «ленинской гвардией» и «невыполнение завещания Ленина», требовавшего не допустить концентрации в руках генсека абсолютной власти.

В одну кучу было свалено все. Личные качества Сталина — ​нетерпимость и подозрительность, отстрел внутренних врагов, вымыслы о том, что Верховный «планировал операции по глобусу», депортация народов за сотрудничество с гитлеровцами — ​фактический пересмотр этого пункта Хрущевым был проведен вскоре так бездарно, что на Кавказе погибло множество русских людей.

Если осторожная и выборочная десталинизация ускорила развитие страны, то организованное Хрущевым землетрясение поколебало устои Союза и весь мир. Партийцы сходили с ума и кончали с собой, не выдержав страшной «правды» о любимом вожде. Именно на этой волне в Венгрии начался кровавый военный мятеж. Даже поляки простили «разоблачение Сталина» в обмен на широчайшую автономию. Мао и китайские коммунисты, проявив (или симулировав) конфуцианское сыновнее почитание, возненавидели московских ревизионистов, посмевших оскорбить могилу отца, и началось тридцатилетнее противостояние Москва — ​Пекин, серьезно осложнившее геополитическое положение СССР.

Но самым драматичным образом ХХ съезд повлиял на отношения Советского Союза с Западом. Миллионы «полезных идиотов» в капстранах — ​коммунистов и друзей СССР — ​были в одночасье скомпрометированы: оказывается, они поддерживали ужасный тоталитарный строй. Правые получили подтверждение своей правоты, а левые возненавидели Россию раз и навсегда. В Старом Свете зародился «еврокоммунизм», восторженно встретивший недавно «арабскую весну» и киевский майдан, активно ратующий ныне за гей-браки и неистовую толерантность.

При этом сталинский СССР представлял собой цивилизационную альтернативу Западу. Более того, на отрезке 1943–1949 годов предпринималась попытка выстроить ее на русских национальных ценностях. А хрущевский и далее брежневский СССР стал рассматривать себя как левое крыло западного мира. Советский Союз стал «Западом для бедных», жители которого стремились «догнать и перегнать», дабы у нас все просто стало «лучше, чем там».

Не менее драматичные последствия имел ХХ съезд в виде разгрома ближнего сталинского крыла и внутри страны. «Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов» отправились на заслуженный отдых. Наступило тридцатилетие «украинской диктатуры» в КПСС: Хрущев, Брежнев, Подгорный, бесконечные Кириленко, Кириченко, Черненко, Щербицкий — ​Политбюро напоминало Сорочинскую ярмарку. Будучи представителями Малороссии — ​кто по крови, кто по духу, благодаря длительной работе на украинской земле, многие из них не могли и не хотели поддерживать принцип первенства русского народа в СССР.

К тому же Хрущев вынужден был постоянно подкармливать свою основную опору — ​региональных первых секретарей. Так начали закладываться основы местных каганатов, которые при Брежневе расцвели в рашидовщину, кунаевщину, алиевщину, в фактическое отпадение Украины, купавшейся в привилегиях и накормленной Крымом. А затем наступил конец.

Если Ленин заложил теоретическую модель распада СССР, то именно Хрущев посеял его организационные ростки. Но не менее важной была идейная бомба. Сталинизм, безусловно, оставался продолжением большевизма — ​этакой беспощадной утопии, губившей русских крестьян, духовенство, интеллигенцию и офицеров. Но в его основе лежала идея построения социализма в отдельной стране, вместо превращения нашего народа в передовой отряд мировой революции. Поэтому, вольно или невольно, сталинизм ассоциировался с патриотизмом. И процесс, запущенный Хрущевым, оказался в руках «советской интеллигенции» не орудием против коммунизма, а огромным подспорьем в деле разрушения патриотической идентичности России.

И когда сегодня либералы — ​эти наследники ХХ съезда — ​болтают о необходимости «остановить возвеличивание Сталина», они всего лишь имеют в виду, что хотели бы добить наше Отечество полностью.