Анна АЛЕКСАНДРОВА

06.08.2022

Материал опубликован в майском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Этого художника искренне любила самая разная публика, среди его поклонников был даже император Александр III — при том, что следовавшего классическим канонам, воспевавшего идеалы античности живописца критики нередко ругали. Масштабная выставка «Генрих Семирадский. По примеру богов» наглядно показала, что академизм не был ошибкой или тупиковой ветвью общеевропейского искусства. Напротив, нашел свое продолжение в творениях современных российских авторов.

Он родился в 1843 году в слободе Ново-Белгород неподалеку от Харькова. Отец будущего художника, офицер драгунского полка, в 1850-м был удостоен потомственного дворянства. В период обучения в гимназии Генрих начал брать уроки рисования у Дмитрия Безперчего, ученика Карла Брюллова. Поначалу юноша выбрал совсем не творческую профессию. Следуя воле родителя, окончил физико-математический факультет Харьковского университета и, будучи страстным коллекционером бабочек, свою выпускную работу защитил на тему «Об инстинктах насекомых». Лишь после этого уехал в Санкт-Петербург поступать в Императорскую академию художеств. В 1864 году его зачислили вольнослушателем, в 1866-м перевели в ученики. С первых лет обучения Генрих проявил себя как талантливый художник.

На открытой в эти дни в Новой Третьяковке выставке можно увидеть созданные в 1868– 1869 годах (в рамках академической программы) эскизы: «Сошествие Христа в ад», «Разрушение Содома и Гоморры» и «Избиение младенцев». За эти выполненные в технике сепии работы Семирадский получил первые премии, что позволило ему участвовать в конкурсе на соискание Большой золотой медали. Он тщательно готовился, написал полотно «Доверие Александра Македонского к врачу Филиппу» (тоже можно увидеть на действующей в Москве выставке). Сюжетной основой на сей раз послужил рассказ о том, как заболевший Александр принял лекарство от своего друга-доктора, несмотря на присланную завистниками записку, в которой говорилось, что в переданной врачом чаше якобы находится яд. За это произведение живописец получил желаемую медаль, а вместе с нею — звание неклассного художника первой степени и право на шестилетнюю пенсионерскую поездку за границу.

Его эстетическая программа к тому времени вполне сложилась. Будучи академистом, он черпал вдохновение в античном искусстве, утверждал, что «великий гений эллинов — это солнце для академий всего мира». Не избегал идеализации сущего, полагая, что именно красота — наивысшая ценность. О представителях античной культуры говорил: «На своих лучших образцах натуры совершенствовали они свои идеалы».

У направления, к которому относится творчество Семирадского, было немало противников. Академистов называли «беспечальными художниками». Во второй половине XIX столетия большую популярность завоевали передвижники, которые не идеализировали, а обличали действительность. Глашатай их движения, могущественный критик Владимир Стасов однажды в гостях у скульптора Марка Антокольского жарко заспорил с Генрихом Ипполитовичем. Вот как описал эту сцену Илья Репин:

«Когда Владимир Васильевич сказал, что эта скульптура Антокольского из дерева для него выше и дороже всей классической фальши — антиков, Семирадский с напускным удивлением возразил, что он с этим никак согласиться не может: что уже в древности у греков были рипорографы и что Демитриас, афинский жанрист, не так уж высоко ценился у тонких меценатов античного мира.

Владимир Васильевич сразу рассердился и начал без удержу поносить всех этих Юпитеров, Аполлонов и Юнон — черт бы их всех побрал! — эту фальшь, эти выдумки, которых никогда в жизни не было.

Семирадский почувствовал себя на экзамене из любимого предмета, к которому он только что прекрасно подготовился.

— Я в первый раз слышу, — заговорил он с иронией, — что созданиям человеческого гения, который творит из области высшего мира — своей души, предпочитаются обыденные явления повседневной жизни. Это значит: творчеству вы предпочитаете копии с натуры — повседневной пошлости житейской?

— А! Вот как! Следовательно, вы ни во что не ставите голландцев? А ведь они дали нам живую историю своей жизни, своего народа в чудеснейших созданиях кисти.

— Позвольте! — вставил быстро Семирадский. — Да, но ведь это все так мелко и посредственно в сравнении с великой эпохой классического искусства.

— Хо-хо! А Рембрандт, а Вандик, Франц Гальс! Метсю... Какое мастерство, какая жизнь!.. Ведь согласитесь, что по сравнению с ними антики Греции представляются какими-то кастрированными: в них не чувствуется ни малейшей правды — это все рутина и выдумка.

— Зато в них есть нечто, что выше правды, — горячился Семирадский. — Про всякое гениальное создание можно сказать, что в нем нет правды, то есть той пошлой правды, над которой парит «нас возвышающий обман» (по выражению Пушкина); и великие откровения и красоты эллинов, которую они постигли своей традиционной школой в течение столетий, были выше нашей правды. Вот кто обожал формы человеческого тела. И на каких моделях?! На своих лучших образцах натуры совершенствовали они свои идеалы. И только их гениальные скульпторы на основании анатомического изучения тела могли установить для всего мира каноны пропорций человеческого тела. Возьмите, например, античный слепок, кисть руки, — не смейтесь — попробуйте отыскать в натуре что-нибудь подобное.

— Да ведь это-то и есть мерзятина, от которой тошнит, — кричал, уже выходя из себя, Владимир Васильевич.

Его начинал не на шутку сердить этот заносчивый диалектик, с таким неподдельным пафосом защищавший устаревшие академические святости... Во все время продолжения этого спора мы были на стороне Семирадского. Это был наш товарищ, постоянно получавший по композициям первые номера. И теперь с какой смелостью и как красиво оспаривал он знаменитого литератора!».

В 1871 году «защитник академических святостей» отправился за границу. Проехав через Польшу, остановился в Мюнхене, где начал работать над картиной «Римская оргия блестящих времен цезаризма» (ее также можно увидеть в экспозиции Новой Третьяковки). Многофигурную композицию некоторое время спустя представили в выставочном зале Мюнхенского художественного общества, а затем показали на академической выставке в Санкт-Петербурге. Там ее приобрел великий князь Александр Александрович, будущий император Александр III.

Посетив Дрезден, живописец приехал в Италию и поселился в Риме. Вскоре начал участвовать во Всемирных выставках, что принесло ему международное признание. Картина «Продавец амулетов» получила золотую медаль в Филадельфии, а в Париже за полотна «Светочи христианства» и «Трудный выбор (Женщину или вазу?)» мастера наградили большой золотой медалью и орденом Почетного легиона.

В 1878– 1879 годах Семирадский работал над росписями Храма Христа Спасителя –— циклом по мотивам жития святого Александра Невского, а также композициями «Тайная вечеря», «Крещение», «Въезд в Иерусалим». От большей части тех работ сохранились лишь эскизы и фотографии. Однако часть фресок помог спасти случай: через два года после освящения храма «Тайная вечеря» оказалась испорчена из-за сырости; отреставрированная, она все равно продолжила разрушаться, а в конце 1890-х лучше других сохранившиеся фрагменты были сняты со стен и упакованы в ящики. Сегодня они находятся в фондах Музея Москвы, который предоставил их на выставку в Третьяковку.

В 1879-м художник написал картину «Танец среди мечей» (впоследствии утраченную), два года спустя выполнил ее копию. Писатель Генрих Сенкевич об этом произведении отозвался так: «Только тот, кто собственными глазами смотрел на окрестности Рима и Неаполитанский залив, сумеет понять, сколько правды и души в этом пейзаже, в этой голубизне и в этом созвучии розовых и голубых цветов и в этой прозрачной дали. Если бы эта картина была только пейзажем, если бы ни одно человеческое существо не оживляло тишину и покой, — даже тогда она была бы шедевром».

Особые способности мастера в изображении различных ландшафтов, всевозможных фактур и деталей подмечали многие. К примеру, Александр Бенуа утверждал: «Целиком свое большое дарование Семирадскому удалось проявить только в пейзажах, в которых он сумел, как никто, выразить прелесть южной природы, а также еще — в удивительно мастерской передаче разных аксессуаров: шелковых и шерстяных материй, бронзы и мрамора, перламутра и терракоты. К сожалению, Семирадский не понял круга своих способностей и создал лишь крайне ограниченное количество пейзажей и вовсе не писал чистых натюрмортов, но почти все время брался... за многосложные махины, в которых эти чудные неаполитанские пейзажи и славно написанные античные вещи заслонялись толпой позирующих для живых картин... статистов. Семирадский имел колоссальный успех... так как он сумел... угодить всем партиям — каждому преподнести что-либо по вкусу, даже и ненавистникам академий. Кто не мечтал погреться в лучах южного солнца, приютиться в тени серебристых олив, дремать в душистой траве, прислушиваясь к сонливой трескотне сицилийских акрид. Пейзажи Семирадского, теплые и светлые, бесспорно в состоянии вызвать эти впечатления до иллюзии. Его отлично написанные вазы, канделябры, барельефы, статуи, ларчики, диадемы и прочие античные предметы радовали многочисленных поклонников античности, рвущихся на богомолье в Помпею и Бурбонский музей».

В 1886-м живописец начал трудиться над гигантским полотном «Фрина на празднике Посейдона в Элевзине». Сам он вспоминал об этом так: «Не знаю до сих пор, примет ли Россия официально участие в парижской Всемирной выставке? На всякий случай готовлю большую картину, крупнее Нероновых светочей. Сюжет ее — Фрина, являющаяся в роли Афродиты во время празднеств Посейдона в Элевзине. Давно я мечтал о сюжете из жизни греков, дающем возможность вложить как можно больше классической красоты в его представление. В этом сюжете я нашел громадный материал! Солнце, море, архитектура, женская красота и немой восторг греков при виде красивейшей женщины своего времени, — восторг народа-художника, ни в чем не похожий на современный цинизм обожателей кокоток».

Три года спустя Генрих Ипполитович показал эту картину на персональной выставке в Академии художеств, где она вызвала восторг зрителей. Критики приняли работу прохладней, по мнению Стасова, на «большом полотне нет... ни одного греческого лица. Среди множества мужчин и женщин... — кто некрасив, кто банален, и во всех них греческого нет ни на единую йоту... все равнодушны, невозмутимы, за исключением лысого старика в левой части картины, который... жадно улыбается на голую женщину, выражая на своем лице животную похоть отцветшей дряхлости».

Вердикт маститого специалиста был суров: картина «в высшей степени холодна и равнодушна». Тем не менее Александр III «Фрину» приобрел, а при покупке впервые высказал желание создать в Санкт-Петербурге национальный музей русского искусства (будущий Русский музей).

Очень много и плодотворно работавший художник скончался после тяжелой болезни в 1902 году. На действующей в Новой Третьяковке выставке можно также увидеть работы его современников: знаменитого британского живописца сэра Лоуренса Альма-Тадемы, братьев Павла и Александра Сведомских, польских мастеров Степана Бакаловича, Вильгельма Котарбинского. Их творения позволяют проследить, как менялся, трансформировался европейский академизм. Произведения давно минувших эпох соседствуют с работами современных авторов — прежде всего представителей Новой академии изящных искусств, петербургского объединения рубежа 1980-х–1990-х. Произведения Тимура Новикова и Ольги Тобрелутс утверждали классические идеалы в то время, когда искусство уходило не только от классики, но и от фигуратива вообще, как и от эстетики в целом.

Эта выставка работала более двух месяцев, так что у зрителей была возможность полюбоваться тщательно выписанными персонажами Генриха Семирадского и убедиться в том, что он ничуть не лукавил, когда утверждал:

«Конечно, я мог бы (поскольку обладаю техникой) значительно сократить расходы на картину и писать многое без натуры: картины мои были бы гораздо дешевле, но я глубоко убежден, что они сразу бы попали в уровень дюжинных, становясь доступными, стали бы посредственными. В одном я не допускаю экономии — в работе: только при расточительности возможно достигнуть в картине впечатления богатства, роскоши; остановиться в картине перед издержкой — это первый шаг к ремесленности, к упадку. Слово «сойдет и так» не должно быть никогда произнесено художником, который еще не потерял веры в свой талант и не подавлен материальным недостатком. Такой программы держались и держатся лучшие художники Европы, и это только может привести к блестящим результатам».