Все начиналось с «Комсомольца»
22.01.2019
В Музее Москвы проходит выставка «Родное ретро. 1962–2002. Московская сага фотографа Михаила Дашевского». Автор — доктор технических наук, крупнейший специалист в области виброзащиты зданий, еще в начале 60-х заболевший светописью и вступивший в 1969-м в легендарный фотоклуб «Новатор». В фокусе — 40 лет из жизни Белокаменной: от уютной патриархальной Солянки до бунтующей столицы 90-х и сноса пятиэтажек в начале нулевых. Впрочем, показан быт и других городов СССР: Душанбе, Ялты, Вильнюса. «Культура» побеседовала с маэстро о Картье-Брессоне, отличиях молодых и зрелых мастеров и о том, как незаметно снимать людей.
культура: Когда впервые взяли в руки камеру?
Дашевский: Еще в школе у меня появился «Комсомолец». В институте обращался к фотоаппарату по работе, чтобы запечатлеть укладку бетона, перекрытие Волги, — я же гидротехник. По распределению попал на Братскую ГЭС. В вузовской компании был Паша Комаров, на год старше меня. Однажды показал мне фото: березу, снятую снизу и напоминающую конус. Я заинтересовался, хотя еще не знал, что автор — Родченко. В 1960-м во время отпуска вернулся в Москву. Мне предложили место в научно-исследовательском институте строительства. Так и закрепился в столице. Не расставался с камерой, приносил свои творения в редакции. Приятель, заметив мои старания, рассказал о фотоклубе «Новатор». Пришел, познакомился с участниками, моими ровесниками, и с основателями — Александром Хлебниковым и Георгием Сошальским. И остался. Нас учили не лгать, снимать то, что думаешь. Говорили о необходимости ходить на выставки, слушать музыку.
культура: Расскажите немного о «кухне» фотографа.
Дашевский: Вот, например, «Ночное кафе». Эта работа хорошо показывает, чем отличается молодой репортер от заматеревшего. Шел в гости к приятелю, жившему на Садовой-Самотечной. Рядом с его подъездом было кафе: увидел запотевшее стекло, силуэты людей. Повернул обратно, побежал на 24-й автобус, чтобы доехать до своей квартиры на Солянке. Схватил «Зенит», пленку, штатив. Вернулся к кафе. Стал судорожно снимать, и вдруг пленка порвалась. Только после этого пошел в гости. Последний кадр перед обрывом пленки оказался удачным. Сейчас иногда увидишь что-нибудь, подумаешь: какой может получиться снимок. Вздохнешь и пойдешь дальше.
культура: Люди реагируют на фотоаппарат?
Дашевский: У меня с собой обычно небольшая «Лейка», практически незаметная. Могу сделать кадр в автобусе, и никто не обратит внимания. Десятилетия назад было куда сложнее. Помню, сидит напротив пассажирка. Как запечатлеть? Нажимаю на кнопку камеры и говорю: «Не работает. Что ж такое? Ну-ка, еще раз попробую. Опять не выходит». Женщина на меня глянула — чудак что-то бормочет — и снова задумалась о своем. Получился естественный, живой снимок.
В «Новаторе» был умелец, подаривший мне так называемое «кривое ружье». Это труба вроде бленды, которая надевается на объектив. Сбоку в ней дырка. Внутри стоит стеклянная призма. В общем, можно фотографировать тайком. Людям кажется, что объектив направлен в другую сторону.
культура: Вам важны искренние эмоции?
Дашевский: Конечно. На выставке всего два постановочных фото. Например, мне очень понравилось крыльцо, но без человека было пусто. Попросил шестилетнюю дочь Зою присесть. Другая работа — изображение коммунальной кухни, забитой посудой, на подоконнике — девушка. Тоже предложил ей позировать — для композиции. С этим фото связана любопытная история. Снимал на аэрофотопленку — высокочувствительную, с удивительно мелким зерном. На негативе оказались видны мельчайшие соринки, пылинки. Все перекочевало на отпечаток. «Фотошопа» еще не существовало. Я на спор с самим собой, глядя через лупу, тоненькой кисточкой закрасил дефекты. И увидел, как заиграли фактуры: стекло стало стеклянным, железо — железным. Ожил фон, который мы обычно не замечаем.
культура: За каждым кадром — своя история?
Дашевский: Да. Вот, например, четыре снимка из 60-х: гастроли сенегальского балета. Люди, заполнившие деревянный театр в саду «Эрмитаж», ждали чего-то классического. И вдруг на сцену выпорхнули сенегалочки — голые по пояс. Зал напрягся. Однако магия танца в итоге победила: приняли хорошо. Другое фото — огромная лужа в подворотне на Пятницкой. Кстати, ее можно увидеть и в наши дни. Ничего не изменилось, только дерево на заднем плане стало толще.
Еще случай: в лаборатории попросили апробировать только что купленную камеру «Салют». Пошел снимать празднование Судного дня в синагогу в Большом Спасоглинищевском переулке. Здание камерное, людей пускают в два приема. Полчаса пробирался внутрь. Началась молитва. А зеркало у фотоаппарата опускалось слишком громко. Ребе посмотрел на меня, потом сделал испуганные глаза. В перерыве подхожу: «Простите, нельзя снимать во время богослужения?» Он в ответ: «Вы еврей?» Говорю: «Конечно!» Ребе: «Разве не знаете, в субботу работать запрещено».
культура: Что важно для Вас как репортера?
Дашевский: Со своими героями нахожусь по одну сторону баррикад, ощущаю внутреннюю, духовную связь. Это мои люди, а я — их хроникер. Не воспринимаю съемку как поездку на сафари: лишь бы у человека был рот открыт пошире, лицо поглупее, тогда, мол, в редакции похвалят. Вообще, у меня часто нет никакого экшна. Вот снимок под названием «С работы»: пассажиры автобуса едут домой. Тихая жизнь сама по себе. Называю это документальным импрессионизмом. Главное — собственное впечатление, которое нужно передать зрителю.
культура: Есть любимый фотограф?
Дашевский: Великий Картье-Брессон. Впрочем, один автор для меня еще выше: Уильям Кляйн. Однажды мне подарили альбом, где был его снимок. Оказывается, Кляйн приезжал в Советский Союз. Его привели на собрание в Академию наук. Представьте: докладчик выступает с сообщением, партийная секретарша пишет протокол. На стене портрет Ленина — бугристый. Я подумал: подобную сцену вижу у себя в институте минимум два раза в год. Почему сам не снял? Стал искать другие работы Кляйна. Они лишены идеологичности, «чернухи», просто цепко схвачены детали. Например, по Киевскому вокзалу идет мужик, на голове — две шляпы, одна на другой, видимо, некуда было положить. Брессона подобные вещи не интересовали. Он прежде всего получал удовольствие от геометрии, компоновки — недаром начинал как художник. А Кляйн для меня идол в некотором смысле.
культура: Вам ведь тоже ближе не геометрия, а история, некий гуманистический посыл?
Дашевский: Да. Правда, мне нужно, чтобы этот посыл был подан не в виде сырого мяса, а все-таки «оформлен» — как хороший шашлык.
