Дарья ЕФРЕМОВА

01.09.2016

Красивый, крупный, артистичный, «самый литературный из сотен литераторов» Сергей Довлатов скрывался под маской анфан террибль и рядился в гоголевскую шинель. Эта игра оказалась настолько убедительной, что автора стали путать с персонажем, а вымысел с реальностью. 

Прилично ли об этом говорить, но они были друзьями моего детства. Не пионерского, конечно, а школьно-выпускного. Простосердечный и грубоватый фотограф Жбанков, всегда имевший при себе заначку и развлекавший элитных эстонских барышень байками о перепутанных в морге покойниках. Альтруистичная Хлопина из машинописного бюро: могла бы стать корректором или даже выпускающим, если бы не вредила себе дерзкой истеричной прямотой. Обаятельный функционер Шаблинский — помимо непрошибаемого конформизма, приходилось прощать ему пристрастие к мундштукам из фальшивого янтаря и выражения «имманентный дуализм» и «спонтанная апперцепция». Красавчик, безответственный ухажер Кленский. Даже нелепый Эрик Буш, фрик с лицом американского киногероя — добродушный неудачник, нищий альфонс и глупейший диссидент. 

В повестях, где нет ангелов и злодеев, а «сплошные многоточки», как выразилась, желая блеснуть интеллектом, юная таллинская секс-богиня, открывалась сама жизнь: не правильная, не порочная — какая есть. Без лакировки, эвфемизмов, нравоучений, хрестоматийных цитат. Саркастический, романтичный, меркантильный и бесшабашный мир поколения, которое потом назовут «последним советским». С его надеждами и безысходностью. Неприкаянностью и цинизмом? И это тоже. Из компании журналистов «Советской Эстонии», не говоря уже про зэков, стоило бежать бегом, если бы режиссером не выступал Сергей Донатович, «большая личность и большой вызов», русский Хемингуэй в потрепанном пальто, с легкостью превращавший в персонажа и самого себя. Уехал. Оставил телефон химчистки. Из всех пожитков — фанерный чемодан, набитый пожелтевшими газетными вырезками: «десять лет вранья и притворства», чувства, люди, разговоры. Креповые носки, найденные в том самом чемодане, — и вот литеры на ундервуде выстукивают имя красавицы Аси Пекуровской, первой любви и первой жены. 

Знавшие Довлатова отмечали, что он был самым «литературным» из сотен литераторов — не только в том смысле, что мог до ярости, до хрипоты вести какой-нибудь высоколобый спор. Создавал пространство, превращая эмпирическое в эстетическое, складывая из клочков, обрывков фраз, ситуаций и эпизодов метатекст русской традиции. Когда маленький человек, трогательный у Пушкина и Чехова, зловещий у Гоголя (превращение Башмачкина в привидение вдохновило Кафку, Беккета и Камю), ставший «героем зловонных и темных углов» у Достоевского и Горького, нашел забавное в своем трагизме и, кажется, даже обо всем на свете позабыл. Достал фужеры, поставил пластинку Вивальди, пригласил на танец чужую жену, та назвала его Мишей, было противно, решил уйти, но остался. Или, надеясь получить повышение по службе, выдавал на-гора, купил блестящие ботинки и кофейного цвета пиджак, но по какой-то прихоти судьбы взял и вышиб мельхиоровый поднос из рук жены главного редактора прямо на званом ужине. А могла бы и собака заглянуть в радиорубку: «Труженики села рапортуют...» — «Гав! Гав!».

Именно эта гротескность, доведенная до художественной точности, по наблюдению друга и критика Довлатова Евгения Рейна, и заставляет верить: все описанное — правда, герои не вымышлены, а «пойманы, как бабочка на булавку». Ведь «истинное искусство уничтожает свой материал, становится единственным образцом в духовной вселенной».

Совсем уж несчастным, постаревшим и заброшенным довлатовский персонаж стал в некурящей малопонятной Америке. Но, и это важно, в кургузую шинель кутался именно лирической герой, не сам автор. Красивый, колоритный, свободный, одевавшийся элегантно и даже нарядно, Довлатов был любимцем публики и в Ленинграде, и в «игрушечном» Таллине, на Брайтон-Бич и на Манхэттене. «Его весело приветствовали в магазинах, на океанском берегу, в барах, куда мы два или три раза заходили, — вспоминал Рейн. — Наступил обеденный час, и он повел Лену и меня в ресторан «Одесса», где снова оказался желанным и знаменитым гостем. <...> На фоне всего этого ошеломительного пейзажа он принимал друга, деликатно (да-да, деликатно) показывая, как может повернуться жизнь, как следует принимать эти новые обстоятельства». 

Да что там... Редактору культовой эмигрантской газеты, одному из самых издаваемых авторов «завидовал» даже Курт Воннегут. «Чем я могу помочь человеку, который постоянно печатается в «Нью-Йоркере»? Ведь сам я там не печатаюсь», — отшутился американский классик в ответ на какую-то просьбу. «Главная моя ошибка — в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану веселым и счастливым. Этого не случилось», — признавался Сергей Донатович. 

Он умер в Нью-Йорке в 1990-м, не дожив до 50-летия. Так и не успел вернуться в Ленинград, о чем отчаянно мечтал все годы эмиграции. Был поднят на щиты диссидентами, хотя их откровенно недолюбливал: «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов». Объявлен борцом с режимом, коего не замечал. И, да, с ним ушел из литературы смешной маленький человек. Тот, что живет не как хочет и не как надо, а как умеет, по-щедрински хитрый, по-чеховски трогательный, по-шукшински непосредственный. Такой как есть. С многоточкой.