Татьяна МЕДВЕДЕВА

21.05.2015

24 мая Иосифу Бродскому исполнилось бы 75. Без его «Пилигримов», рождественских стихов, «Сретенья», «Писем римскому другу» невозможно представить русскую поэзию. И вместе с тем — непримиримый конфликт с Советской властью, судебный процесс «за тунеядство», ссылка, психушки, выдворение из СССР, а спустя годы — Нобелевская премия по литературе. Своими размышлениями о гении-изгнаннике — драматичном разрыве с Родиной, жизни и триумфе на Западе, об особенностях его неповторимой поэтики — делится c читателями «Культуры» его младший современник поэт Юрий Кублановский.

культура: Как Вам видится — из-за чего возник конфликт поэта с советской системой? 
Кублановский: Мне об этом говорить несложно: я ведь и сам был смолоду поэтом-самиздатчиком, вполне при этом аполитичным. Бродский всю жизнь подчеркивал: «Я человек частный» — то есть вне политики. Но Советская власть почти тотально регламентировала культуру. У советской литературы были свои жесткие правила, связанные с идеологической государственной машиной. Можно было даже порой — в меру — фрондировать, как это делали «шестидесятники». Но нельзя было жить и писать так, словно социалистической структуры вовсе не существует. А Бродский смолоду был человеком внутренне свободным.  Его поэзия заполонила собой самиздат тех лет. Еще в 1964 году, на одной из первых же лекций в университете, я получил от кого-то бледную машинопись (машинописную копию. — «Культура») стихотворений тогда мне еще неизвестного Бродского. Его стихи были в каждом интеллигентном доме, и это раздражало власти донельзя...  Пожалуй, типологически он был ближе мне, моему поколению, чем «оттепельной» плеяде. Помню, однажды я шел на журфак МГУ, на вечер Евтушенко, Ахмадулиной и Окуджавы. Совершенно неожиданно Евтушенко привез туда Бродского — только из ссылки. Вхожу я во двор, а они вдвоем. Тогда я впервые увидел Бродского и даже не тотчас понял, с кем это сидит Евтушенко на ступеньках у памятника Ломоносову. Евтушенко — уже знаменитый, к нему очередь студенток за автографами. А рядом — Бродский, смотрит в другую сторону. И никому как бы не нужен. Потом на концерте он вышел читать прекрасные стихи «Одной поэтессе». Зал хлопал кисло. Уже тогда мне стало ясно, что это совсем другой, «послеоттепельный», тип стихотворца. И стихи его, что циркулировали тогда в самиздате, были совсем другими. Эти стихи решали свои задачи — так сказать, экзистенциальные, а уж никак не общественные... 

культура: Могла ли его судьба сложиться иначе — чтобы не было осуждения за тунеядство, ссылки, выдворения из страны? 
Кублановский: В данном случае советская власть вовсе не «выдворила гения», как Вы говорите. «Выдворила» она Солженицына, а Бродского она выпроводила. Это разные вещи. С 1963 года он пошел своим путем, который мог привести его только за границу — ведь в ссылке он уже побывал, устраивать над ним второй политический процесс никто не хотел. С другой стороны, Бродский надеялся попасть на Запад как-то иначе и не навсегда — например, женившись. Он не предполагал вечной разлуки с родителями, с Питером — городом, плотью от плоти которого он, еврей с Литейного, все-таки был. А Советская власть, что ж, она не была бы сама собой, если бы дорожила такими людьми, которых не могла приручить, которые бы творили, в конечном счете, во славу отечественной культуры, но игнорируя наличие социалистической идеологии. 

культура: Какую духовную эволюцию прошел Бродский на Западе? 
Кублановский: Очевидно, что очень большую. Одно из последних написанных еще в Отечестве стихотворений было «Сретенье». Стихотворение прекрасное, вровень с религиозными стихами Пастернака из романа «Доктор Живаго». Когда через десять с лишним лет мы встретились с Бродским в Париже, я был подраненным эмиграцией новичком, а он — моим, так сказать, Вергилием. Мы шли в сумерках по мосту Александра III, справа угасала яркая щель заката. Я спросил у Иосифа — как он вдруг так неожиданно написал глубоко христианское «Сретенье», а потом это его поэтическое движение было им же самим на Западе абортировано? «Не хотел отнимать лавры у Бориса Леонидовича», — отвечал Иосиф. И я теперь думаю вот что. Тогда, в начале 70-х годов, у нас закипало независимое религиозное возрождение. И «Сретенье» Бродского совершенно искренне отдавало ему дань. Но, приехав на Запад, поэт понял, что там это совершенно неактуально. На этом славу себе не сделаешь, а то, что Бродский был до нее чрезвычайно охоч — эмпирический факт. И он стал поэтом экзистенциального уныния, агностиком. Это, безусловно, намного больше соответствовало ему, чем православное неофитство. 

культура: Многие знакомые Бродского побаивались его интеллектуальной мощи, непростого характера. А как у Вас складывались отношения? 
Кублановский: Мы познакомились после вышеупомянутого вечера в МГУ. В доме его друзей супротив Тишинского рынка. Помните его маленькое очаровательное «Прощайте, мадемуазель Вероника»? «В дом с аптекой я приду пешком...» — 1967 год. Кстати, эта аптека там еще до сих пор. Иногда я прохожу мимо и вспоминаю ту далекую молодость. А «мадемуазель» Вероника Шильц живет в Париже, она крупнейший исследователь скифской культуры, кавалер ордена Почетного легиона. Мы были тогда молодыми поэтами и читали Бродскому свои стихи. Я читал, помню, поэму «Летняя медицина», от которой не сохранилось ни строчки. Следующая наша встреча была та, в Париже, которую я тоже уже упоминал. Потом в Нью-Йорке. Мы говорили всегда от души, от сердца. Бродский, расчувствовавшись, мне тогда сказал: «Первый разговор за 15 лет» — первый после России. Даже если это было преувеличение, все равно приятно. Помнится, я жаловался ему на заглаженность своих стихотворений, которую никак не удается преодолеть. «Кажется, у меня тоже так было, — поделился Иосиф. — Новое началось со стихотворения «Холмы» 1962 года, написанного под влиянием польских поэтов в русских переводах. Польского я, конечно, тогда еще не знал». Я тогда чуть не опоздал на самолет. Бежал к трапу под дождем, по летному полю, на ходу трезвея... 

культура: В 90-е годы мы ждали, что Иосиф Бродский вернется в Россию, как многие эмигранты, или хотя бы приедет на какое-то время. Почему он этого не сделал? 
Кублановский: В последнем нашем телефонном разговоре я спросил: мол, тебя стали на Родине печатать и прочее, неужели нет хотя бы чисто «бабьего» — я так выразился — любопытства? Приехать и посмотреть на Россию после коммунистического развала. «Вот чего нет, того нет», — отвечал поэт. Он, думаю, суеверно боялся дважды входить в одну и ту же реку. Боялся за свои нервы, за свое здоровье. Какие бы были психологические, да и просто физические нагрузки! Сколько никотина, алкоголя, суеты общения... Мэр Собчак, говорят, обещал предоставить ему чуть ли не дворцовые апартаменты. А Бродский не купился. И не приехал. Россию как таковую он знал худо, и навещать ее ему было совершенно неинтересно. 

культура: Каково значение Бродского для русской культуры и литературы? 
Кублановский: Первая обширная сплотка его стихотворений появилась в журнале «Новый мир», как раз в дни «нобелианы». Лев Лосев рассказывал мне, что журнал принесли прямо в стокгольмский номер Иосифа. Прочитал, и его просто перекосило. Подборка явно свидетельствовала, что Бродского на родине знают поверхностно. Впрочем, так в ту пору и было. Потом его поэзия буквально накатила на наше общество. У Бродского появилось много молодых эпигонов. Это было даже комично, когда юные стихотворцы вдруг чуть не поголовно начали брюзжать, роптать на жизнь, на Творца и заниматься перечислением предметов. Теперь это, кажется, все поулеглось, осело. И стало ясно, как обогатил Бродский отечественную поэтику. После Нобелевки мы встречались только раз — на его вечере в Амстердаме. Бродский читал, сидя на стуле, на солее псевдоготического храма, превращенного в концертный зал. В конце его попросили: что-нибудь из Пушкина. И он тут же без запинки прочитал «Памятник». Все пространство вокруг его стула к этому времени стало белым — он отрывал сигаретные фильтры, когда курил. Первая сигарета выкуривалась еще с фильтром, а потом он стал курить, судорожно их отрывая. Для большей крепости. И я тогда подумал: после двух инфарктов, как же так — выкуривать пачку, а то и полторы-две за два часа выступления. Вечером мы долго и тепло говорили по телефону. Но больше так и не встретились. Я вернулся в Россию в 1990 году. Одна из первых больших статей о стихах Бродского была мной опубликована в «Новом мире». 

В «лихие 90-е» любой свободный критический разговор о Бродском стал приравниваться либеральным участком прямо-таки к какому-то культурному святотатству. Но Иосиф Бродский фигура масштабная и мощная. Его мировоззрение было гораздо глубже, чем у наших доморощенных демократов: тогдашние его едкие, но очень сильные стихи об Украине — тому явное свидетельство. Безусловно, что в наши дни возвращение Крыма его бы очень обрадовало. Его масштабность особенно заметна при нынешнем измельчании вкусов и культурных запросов. Так, например, национальную премию «Поэт», учрежденную чубайсовским РАО ЕЭС, получил в этом году бард диссидентских кухонь Юлий Ким. Думаю, не случайно, что выразившие открытый протест по этому поводу поэты Евгений Рейн и Александр Кушнер — друзья Иосифа Бродского и литераторы его круга.

культура: Бродский остался для Вас загадкой? 
Кублановский: А как же? Любое творчество имеет в своем остатке загадку. И чтение — по жизни — настоящего поэта есть не просто культурное наслаждение, но и попытка разгадать тайну его творческого мира. Попытка до конца никогда не реализуемая. Настоящее творчество неисчерпаемо, отсюда и его особая притягательность. С годами поэзия Бродского не умаляется в моем сознании, но растет. Отступают все идейные претензии и раздражение на его жажду мирового успеха. Остается главное: подвиг творчества, за который поэт сполна расплатился, уйдя из жизни в 55. Я уже сегодня старше его на 13 лет. Но для меня он навсегда — старший, во многом — недосягаемый.