Татьяна МЕДВЕДЕВА

27.04.2017

Уроженец Рыбинска, он вошел в отечественную словесность опальным автором самиздата. Жил на Западе в эмиграции, дружил со многими выдающимися современниками — от Бродского до Солженицына. Сегодня проникновенный лирик и прозаик известен также в качестве публициста, поднимающего острые актуальные темы. 30 апреля Юрию Кублановскому исполнится 70. «Культура» побеседовала с ним накануне юбилейной даты. 

культура: Вашу биографию читаешь как захватывающий роман. А кому Вы более всего признательны? 
Кублановский: Очень большому количеству людей, близких и дальних. Бабушка Людмила Сергеевна Соколова и ее круг — благодаря им я из первых, что называется, рук соприкоснулся с дореволюционной Россией. Так что мне не пришлось ломать голову над тем, какою она была. Я знал — прекрасной и самобытной. Сам быт: всегда горящая лампада в углу, кузнецовские чашки с потертым благородным узором, подшивки «Нивы» и «Родины» — все отпечаталось в сердце. Мама — преподаватель литературы, отец — актер, при всей советскости была в них искорка богемности, мне передавшаяся, и даже с избытком. И, конечно, в моей жизни случились встречи с людьми, которые повлияли на мое сознание и формирование характера. Отец Александр Мень стал моим духовником и помог воцерковиться. Иосиф Бродский опубликовал в Америке первую мою книгу и очень поддержал, когда я оказался в эмиграции, на чужбине. Мировоззренчески огромную роль сыграл Солженицын. Наши судьбы сплелись, когда в 1974 году я пустил в самиздат письмо в его защиту. Публицистика Александра Исаевича, а также знакомство с людьми, снабжавшими меня «тамиздатовскими» трудами русских философов, — все это со мной навсегда. Да что говорить, судьбой я не обделен: хоть по касательной, а соприкасался едва ли не со всеми выдающимися литераторами-современниками. И теперь, на старости лет, мысленно чувствую себя с ними в одном кругу — кругу уходящей русской культуры.

культура: А какие обстоятельства повлияли на Ваш характер? 
Кублановский: У меня довольно рано проявилась тяга к независимости. Помнится, в классе шестом был председателем совета отряда и, как тогда полагалось, носил на рукаве лычки. Но в один прекрасный момент, столкнувшись с какой-то явной советской несправедливостью, их сорвал на глазах у изумленных соклассников. Так что в комсомоле не состоял. После университета, в начале 70-х годов, отправился на Соловки работать экскурсоводом. Конечно, ехал в неизвестное мне культурное и географическое пространство. И вернулся в Москву уже другим человеком. Во-первых, я там с жадностью проглотил курсы истории Соловьева, Ключевского, Забелина и других, живя в довольно экстремальных условиях полярной ночи и тридцатиградусных холодов. А во-вторых, узнал, что такое лагерь. Оттуда и веду новый отсчет своей жизни и, если угодно, своего характера. В 1974-м я выступил с вышеупомянутым письмом в защиту высланного Солженицына. Начался период самиздата и деклассированности. Потом было восемь лет чужбины. Я занимался журналистикой в Париже и Мюнхене. Третий этап — 90-е годы, когда вернулся на Родину и 10 лет вообще не выезжал на Запад. Так что пережил и криминальную революцию, и власть олигархии в полной мере. И вот новый век: Россия сбивчиво пробует искать себя на традиционных путях. Много вокруг провалов, беды, но есть и большие, очень большие свершения. Например, возвращение в русское лоно Крыма и Севастополя. Мы не сдали там своих соплеменников, как делали сплошь и рядом в 90-е, и это очень в общественном плане меня взбодрило.

культура: Вы стоите в нашей словесности — вне литературных групп. Откуда такая позиция? 
Кублановский: Так карта выпала. Я, действительно, издали сохраняю доброжелательные отношения со многими коллегами, но живу особняком, в одиночку. Нередко перечитываю знаменитое стихотворение Евгения Баратынского «Последний поэт» из позднего сборника «Сумерки», над которым, кстати, развязно иронизировал Белинский. И сам порой себя чувствую таким последним поэтом. Я всегда стремился, с одной стороны, оберегать традицию, с другой — ни в коем случае не быть эклектичным. А в итоге оказался «двух станов не боец, а только гость случайный». Я и не с авангардистами, и не с эклектиками-традиционалистами. Иду третьим путем. То же самое в общественной жизни: не западник-либерал, но и, упаси Бог, не патриот-сталинист. Этот третий путь нащупываю и в государственной сфере, и вот — в поэтической. Самостоянье человека — залог величия его. Часто повторяю про себя и вслух эту гениальную афористичную пушкинскую строчку. 

культура: Собственную поэтику Вы определяете — «новизна в каноне». Как работаете над словом? 
Кублановский: Это поступательный и — по жизни — эволюционный процесс. Давно в Рыбинске писал авангардистские верлибры, сравнивал все со всем, обожал раннего Маяковского и «Треугольную грушу». Но потом, по мере того как во мне крепла вера и боль за судьбу Отечества, захотел другого: перекинуть мост над трясиной соцреалистической поэзии — в дореволюционную, в Серебряный и даже Золотой век. Своими собратьями стал чувствовать не советских литераторов, а тех, кто был до того, и белых ворон соцреализма, скажем, Арсения Тарковского. Позднее я познакомился с творчеством Семена Липкина и Инны Лиснянской. Ценю Александра Кушнера и Олега Чухонцева. Еще большую роль для меня играли авторы самиздата, к примеру, несравненная Елена Шварц, замечательный Сергей Стратановский. В самое последнее десятилетие я встретился с прекрасной поэзией Дениса Новикова, есть несколько сильных стихотворений у Бориса Рыжего. Совсем недавно Павел Крючков обратил мое внимание на «Пастернаковское поле» Олеси Николаевой, реквием не только по Переделкино, но и по всему изуродованному, загубленному в отношении ландшафтов Подмосковью.

Отдельно в моем культурном сознании стоит гениальная «Элегия» Александра Введенского. Одно стихотворение сыграло для меня такую же роль, как целый поэтический мир.

культура: Значительное место в Вашем творчестве занимает христианская тема. Но при этом Вы не впадаете в соблазн учительства...
Кублановский: Чем живу, о том и пишу. И никогда не считал, что должны быть какие-то специальные православные стихи. Если есть в тебе религиозное чувство, то оно так или иначе попадет в поэзию — в ее дух, в ее слово. 

культура: В отличие от Вас, мало кто из наших поэтов обращался к теме Византии...
Кублановский: Начал писать об этом еще в конце 80-х, после того как побывал на Афоне. Кстати, первый мой триптих о Византии был опубликован в «Вестнике русского христианского движения» Никиты Струве в Париже. И я помню — Солженицын присылал из Вермонта письмо, в котором очень хвалил эти стихи. Ему тоже все это было близко. Когда думаешь о русской истории, какая она, где ее корни, то невольно уходишь на глубину, уходишь к государству ромеев. И начинаешь размышлять — почему же оно так оплевано европейской исторической традицией, западными идеологами. У либералов со времен Просвещения, а то и раньше, понятие «византийский» выглядит как синоним какого-то обскурантизма и «затхлости». Разобраться в данном вопросе очень помогли труды нашего замечательного ученого Сергея Аверинцева. Я понял, что Византия была специфической, очень оригинальной, со своим лицом, цивилизацией, которую европейские мародеры растоптали в крестовых походах. А потом решили это преступление замазать и сделали из православной империи жупел. Тема стала органичной для меня, она попала в стихи под влиянием впечатлений от Греции, от Афона, от поездок в Константинополь... 

культура: Стойкий образ Вашей поэзии — переправа. С одной стороны, это «речной атрибут», с другой — образ перехода из земного бытия в небесное...
Кублановский: Да, Вы зорко подметили. Переправа для меня накрепко связана с детством, с Рыбинском. Я же с Волги. Когда еще не было там моста, дорога шла зимой по льду между вешек, воткнутых темных веток — чтобы не сбиться со снежно-льдистого пути. Летом на моторках, а то и просто на веслах мы добирались до другого берега. Ходил паром. Паромная переправа! Какая поэзия! Каждый год при случае обязательно переправляюсь через Волгу в Мышкине, в Романове-Борисоглебске. А в последнее время, когда подолгу живу на Оке, плаваю в Тарусу. Переправы мне часто снятся, это образ, который бежит у меня по жилам. Сейчас готовится к выходу новая книга, куда войдут все стихи ХХI века. Она так и называется — «Долгая переправа». 

культура: Водная стихия тоже близка Вашему мироощущению и дарит вдохновение? 
Кублановский: Действительно, сначала была речная тема. А с тех пор, как стал чаще бывать на море, а то и на атлантическом побережье Европы, мне и во сне, и наяву порой мерещится многослойная лазурная толща, масса... И когда думаю о водном пространстве, речном или морском, всегда чувствую, как просыпаются огонечки вдохновения — это мое. 

культура: Но Вы также много размышляете о судьбе России. Об этом высказываетесь и в стихах, и как публицист. Что же нас бросает в какие-то крайности — то военный коммунизм, то «дикий» капитализм? 
Кублановский: Все это очень сложно. Россия понесла огромный урон в XX веке. Если бы не потери Первой мировой, перемоловшей сотни тысяч русских солдат и офицеров, — не было бы Февраля и Октября. Но и дальше не лучше: террор, войны, наконец, недавняя криминальная революция... Много выбито мужского населения, да и женского, всегда во времена катаклизмов погибают лучшие.

Не скоро народится и вызреет новое, нами столь жадно чаемое... Солженицын когда-то мне написал: вместо красного колеса по России покатилось желтое, и еще неизвестно, какое тотальнее. Очень медленно, но все-таки, надеюсь, неуклонно пробивается то, что поможет России выжить рядом с гибнущей западной цивилизацией, которая не понимает и боится нашу страну. 

культура: В этом году мы осмысляем уроки революций 1917-го. У Вас есть строчка: «Становится жалко и красноармейца, не только царя...»
Кублановский: Эта строчка продиктована конкретным рассказом Андрея Платонова «Река Потудань». Но так всегда и бывает в поэзии: оказывается, что образ шире, чем тот импульс, которым он продиктован. Со временем я начинаю понимать русскую революцию в ее неисчерпаемой многогранности. Когда-то считал, что это однозначно страшная катастрофа, устроенная какими-то пришельцами вроде латышских стрелков, китайцев, инородцев... Теперь думаю, что все-таки произошла в значительной степени национальная революция. Утопия, на которую польстились многие, даже такие гении, как Платонов, Петров-Водкин, Пастернак. И красноармейцы тоже оказались пушечным мясом истории. Белое движение мне намного ближе, но становится жалко и красноармейца — не только царя, Врангеля и тех героев Белой армии, что на кораблях покидали Крым после поражения в Гражданской войне. 

культура: Сейчас главное для нас — избежать новой смуты? 
Кублановский: Дважды наши либералы вставали у руля государства и оба раза не справились с управлением: в 1917-м и на рубеже 90-х годов. Целились то в царя, то в коммунизм, и каждый раз попадали в Россию. Третьего выстрела она может уже не выдержать. Так что единственное, на что можно рассчитывать, — это на национальную и государственную эволюцию. Глубоко убежден, что любая революционная буча будет для России непоправимой катастрофой. 

культура: Когда-то Павел Басинский определил Вашу сущность: смиренник-аристократ. Вам нравится образ?
Кублановский: Не мне оценивать такие определения. Помнится, одно интервью со мной называлось «Эстет или моралист?». Это, пожалуй, ближе к моим характеристикам. Я, с одной стороны, человек с очень сильным эстетическим чувством, а с другой — далеко не беспредельщик в поисках красоты. Тема, которую развивали такие выдающиеся мыслители, как Кьеркегор, Лев Шестов, Николай Бердяев и многие другие, — как сочетать мораль и эстетику, красоту и нравственность — для меня предмет постоянных размышлений. И если мне такое в поэзии удалось, то это не может не радовать.

Фото на анонсе: Владимир Астапкович/ТАСС