Дарья ЕФРЕМОВА

01.04.2015

Издательство АСТ выпустило «Зону затопления» Романа Сенчина. Повесть о строительстве Богучанской ГЭС и переселении жителей сибирских деревень в город некоторые критики назвали ремейком распутинского «Прощания с Матёрой». Другие увидели в ней иной, постмодернистский смысл — эсхатологический образ Потопа, спастись от которого удастся немногим. Стоит ли работать «по мотивам» великих произведений? Существует ли подлинный деревенский уклад сегодня? Можно ли повлиять на общество художественным словом? «Культура» побеседовала с писателем. 

культура: Говорят, Валентин Григорьевич лично благословил Вас на создание этой повести. Не боялись писать после Распутина? 
Сенчин: Благословил — громко сказано. На одном литературном мероприятии год назад я спросил Валентина Григорьевича, можно ли сегодня писать о новых ГЭС и переселении из деревень. Не секрет, что в литературе есть закрытые темы — после великого произведения глупо говорить о том же самом. «Прощание с Матёрой» — как раз такой текст. Вроде бы все сказано, поставлена точка. Но жизнь продолжается, появляются новые грани... Я, конечно, с ним об этом не рассуждал. Только спросил — можно ли. Распутин, как-то воспрянув, ответил: «Конечно. Нужно. Нужно бить в набат». И добавил, что у него сил уже нет, и веры нет, что его слово что-то изменит. В 2009 году он и еще несколько человек совершили поездку по Ангаре от Иркутска до плотины Богучанской ГЭС. Это и стало основой для фильма «Река жизни». Тяжелая картина, горькие слова говорят пожилые люди. И от Ангары-то почти ничего не осталось — цепь водохранилищ: Братское, Усть-Илимское, теперь вот Богучанское. В фильме показаны старинные сибирские села — Кеуль, Кежма, Паново, которые вскоре должны были исчезнуть. Последние месяцы доживали. После этого путешествия очень быстро умер один из его участников — иркутский издатель Геннадий Сапронов, и Валентин Григорьевич совсем, кажется, разуверился в переменах к лучшему.

культура: А Вы? Книга вышла не очень-то оптимистичной. Кстати, как относитесь к определению «ремейк»?
Сенчин: «Ремейк Распутина» — звучит смешно. «Зона затопления» — ремейк «Прощания с Матёрой» в той же мере, в какой все произведения о Великой Отечественной — ремейки «В окопах Сталинграда». Распутин — огромный писатель, один из последних представителей той большой литературы, что была в 60–70-е. Часто перечитываю его повести и рассказы «Деньги для Марии», «Последний срок», «Уроки французского». Его проза, совсем не радостная, парадоксальным образом укрепляет меня, да и многих читателей. Конечно, существуют и критики «деревенщиков». Но их нападки — нелепость хотя бы потому, что распутинская проза стала последним большим всплеском русской литературы. После нее — или полный штиль, или слабая рябь. 

культура: Как родилась идея написать роман о Богучанской ГЭС? Были автобиографические предпосылки?
Сенчин: Я родился и вырос на Енисее. С детства знал, что ниже по течению строят самую «большую ГЭС в мире» — Саяно-Шушенскую. Был знаком с ребятами, которых переселили из зоны затопления Саянского водохранилища. Не раз там бывал: помню запах прокисшего аквариума, который исходил от этого скопления воды, где гнили деревья, чернозем... Страшное, какое-то нереальное зрелище, когда плывешь по водохранилищу, а под днищем лодки стоят деревья — верхушки в полуметре от поверхности... Иногда вода спадает, и открываются следы поселков, затопленные леса. Бывая в Красноярске зимой, поражаешься — мороз за сорок, а Енисей не замерзает, через город мчится черный, парящий поток, взбудораженный Красноярской ГЭС. Мне казалось, что Саяно-Шушенская — последняя из такого рода электростанций, а оказалось, что их продолжили строить. Тот район, где появилась Богучанская, раскинулось новое искусственное море, мне дорог. Кусочек моей родной Сибири. И я решил попробовать написать о том, как это происходит сейчас. В «Зоне затопления» есть личные воспоминания о Туве, Красноярском водохранилище, которые я вложил в уста одного из персонажей. 

культура: У героев были прототипы? Вы рассказывали, что встречались с переселенцами в Абакане, Минусинске, Красноярске. Кто-то особенно запомнился, может, чем-то удивил?
Сенчин: Раскрывать не буду, хотя кое-кто фигурирует в книге под настоящими именами и фамилиями. Удивили, в общем-то, все. Кежемский край — удаленный, изолированный уголок Сибири. Большинство деревень стояли во многих километрах друг от друга. И в каждой — свой говорок, свои слова, которые понимали только местные жители. Потрясающая черта — разговариваешь с человеком, и он по строю речи, по поведению кажется коренным сибиряком, а начинаешь расспрашивать, оказывается, приехал тридцать лет назад с Волги или двадцать лет назад из Казахстана. Но место, где довелось пожить, сделало его вот таким, коренным. Познакомился с двумя старушками, которых еще детьми, вместе с родителями, выслали — одну из Латвии, другую с Западной Украины. И они считают настоящей родиной этот уголок. Хотел сказать «суровый», но о Сибири до сих пор очень много штампов. Морозы, климат... Это, конечно, есть. Но самые большие и мясистые помидоры растут именно в Сибири, здесь можно выращивать баклажаны, арбузы, перец. Кежемский край был очень удобным для жизни, недаром русские поселились там еще в семнадцатом веке. Теперь эти люди распылены по разным городам Сибири. Искал тех, кто рад переселению, — стоило показать и таких ради художественной правды, но не нашел. Есть один персонаж, но он вряд ли вызовет симпатию... Люди в большинстве не хотели ехать в город. Многие просили выделить землю, помочь перевезти срубы, технику, сохранить хозяйство. Но им давали квадратные метры — и все. С недовольными начальство очень грубо поступало. У меня в книге есть несколько таких моментов.

культура: Существует стереотип, что теперешний деревенский житель — забулдыга, который только и мечтает поскорее смыться в город. Все-таки распутинская Дарья, родившаяся до революции (лет своих не знает, церковные книги куда-то увезли) и нынешние переселенцы — представители разных времен...
Сенчин: Один из героев моей книги, уже пожилой человек, замечает, что в юности думал: вот умрут тогдашние старики и старухи, и кончится деревенская жизнь. Будут жить на земле, но по-городскому. К этому, кстати, при Хрущеве приучали, отсюда и совхозы, которые противопоставили колхозам. Но, старея, те, кто хотел жить по-городскому, превращались в таких же, как прошлые поколения, стариков и старух. Не знаю, какими будут лет в семьдесят те, кому сейчас тридцать-сорок, но наверняка в шортиках большинство из них не станет щеголять. И на сленге разговаривать. Природа диктует свое. Насчет выпивки... Заметил: чем глуше, чем дальше от города или райцентра, тем сильнее люди зависят от своего труда, а не от зарплат и автолавок. Там мало пьют. Бывают, конечно, гулянки, случаются сцены, которых и у Шекспира не сыщешь, но черное глушение водки — редкость. Разумеется, таких островков деревенской цивилизации с каждым годом все меньше. Один из них — в Кежемском районе — исчез с запуском Богучанской ГЭС три-четыре года назад.

культура: Вы пишете о деревне со знанием дела...
Сенчин: Формально я вырос в городе, но наш Кызыл, до революции называвшийся Белоцарском, до сих пор достаточно деревенский. Много изб, огороды чуть ли не в центре. Бабушка жила в частном доме, после ее переезда в Минусинск у нас была там вроде как дача. Но не для отдыха, а для выращивания овощей, для кроликов, для кур... А в начале 90-х родители переехали в деревню километрах в пятидесяти от Минусинска, и я смог не только наблюдать, но и участвовать в поселковой жизни. В то время были перебои с доставкой хлеба из поселка, точнее, с «центральной усадьбы», где располагалась пекарня. Это приводило к беспорядкам. Многие могли бы сами печь хлеб, но где взять зерно? После того как закрыли ферму, даже украсть стало невозможно. Растить свиней тоже не получалось — свинью травой не прокормишь. В общем, грустная картина. Сейчас, говорят, получше, но ненамного. Работы нет, но почти все получают какие-нибудь пособия, пенсии. Организовывать свое дело, заниматься фермерством боятся — столько раз уже обманывали, что теперь никакие уговоры не действуют. Поселковая и настоящая деревенская жизнь, в глубинке, — разные истории.

культура: Получается, уходящий мир крестьянской цивилизации существует по большей части в литературе. Считаете, что можно повлиять на ситуацию художественным словом?
Сенчин: Повлиять не пытаюсь. Главная задача литературы — не морализаторство, а честное отображение происходящего. Для меня литература — прежде всего документ. Художественность, талант автора делает этот документ бесценным. Если начинать специально выстраивать повесть с учетом нравственности, обязательно влить туда дозу духовности, то ничего хорошего не получится. Такие попытки бывали не раз, и все они (отсчет от героических од времен Ломоносова) терпели неудачу. 

культура: Тезис покажется многим сомнительным...
Сенчин: Со мной спорят по этому поводу, стыдят даже. Но я  согласен со словами Василия Шукшина: «Нравственным или безнравственным может быть искусство, а не герои... Честное, мужественное искусство не задается целью указывать пальцем: что нравственно, а что безнравственно, оно имеет дело с человеком «в целом» и хочет совершенствовать его, человека, тем, что говорит ему правду о нем».

культура: Вопрос о смысле искусства, его задачах — сложный. 
Сенчин: Об этом еще Толстой с Чеховым спорили. Они считали друг друга большими художниками, но во многом не соглашались. Как-то раз Чехов слег с обострившимся туберкулезом, и его пришел навестить Толстой. Хотел поддержать, но вместо этого стал высказывать свой взгляд на литературу. Антон Павлович, которому врачи запретили разговаривать, принялся горячо возражать. Через несколько лет Чехов навестил в Крыму умирающего, как тогда все считали, Толстого. Они снова почти разругались. И Лев Николаевич пошел на поправку... Это напоминает историю с протопопом Аввакумом и его соратниками. Их держали в разных землянках, но иногда стражники по ночам выпускали узников, разрешали поговорить. И они тут же начинали спорить о вопросах веры. До драк доходило, но и помогало укрепляться в своих принципах, да и, остыв, осмыслив, принимать некоторые доводы оппонентов. Вообще, в литературе заложена критика существующего положения дел. Никуда от этого не денешься. Сегодня мы живем при капитализме и причин критиковать действительность более чем достаточно. А указать путь, показать свет в конце туннеля — это уже сверхзадача, с которой справляются единицы из сотен тысяч пишущих. Я не моделирую своих героев. Чаще всего они взяты из жизни. Простые люди, но каждый неповторим, у каждого — свои мысли, свой взгляд, своя речь. Иногда бывают люди необыкновенные, как, например, герой моей повести «Полоса». Но он не выдуман. Жаль, конечно, что таких немного. Быть необыкновенным в нашем строгом мире — тяжелый труд.