Екатерина ГЕЛАДЗЕ-ДЖУГАШВИЛИ

01.03.2013

В 2005 году в Тбилиси мизерным тиражом в издательстве «Универсал» были впервые изданы уникальные воспоминания матери Иосифа Сталина Екатерины Геладзе-Джугашвили, хранящиеся в архиве МВД Грузии. В 2012-м эти мемуары вышли на английском под заголовком My Dear Son («Мой любимый сын»).                                                                         

Себя я помню с Гамбареули.

Гамбареули была окраина Гори. Совершенно отрезанная от города, она ютилась под пологом горы Квернахи, на берегу реки Куры. Из-за многочисленных болот оно было гнездом малярии. Поэтому человек, который бы там захотел жить, должен был быть совсем безответственным, Но что поделаешь, бедность заставляет многое вытерпеть человека.

Гамбареули не была родиной моих родителей. Мой Отец Глахо, или Георгий, был крестьянином из Свенети. Мать, Мелания, была из Плави. Оба они считались крепостными князей Амилахвари и служили им, пока не поженились.

Отец мой по ремеслу был гончарником. Он очень старался угодить Амилахвари, но не смог стерпеть гнет барина, убежал из Свенети и с семьей поселился в Гамбареули.

Хотя Гамбареули был вреден для здоровья, но для ремесла отца он оказался выгодным. Здесь было много глины, что для гончара было очень кстати. Помимо этого, отсюда было удобнее добираться до Гори.

У меня были два брата — Гио и Сандала (Сандро). Гио стал кирпичником. Сандала пошел по стопам отца и стал гончарником. Братья стали помогать друг другу и поставили семью на ноги. Но как раз в это время Отец заболел малярией. Почти два года он был прикован к постели и в страшных муках отдал душу Богу. Мы остались сиротами. Плохой климат и, еще хуже, плохая пища истощили меня и моих братьев. Я тоже заболела малярией и, наверное, меня тоже постигла бы участь отца, если бы одно обстоятельство не спасло нас. К счастью, отменили крепостничество. В это было трудно поверить, но эта весть все же, как звук колокола, распространилась по всем деревням, и конечно в Гамбареули тоже. Сельчане стали выпрямлять спину и поднимать головы. У них появилась надежда, какие только песни не слагали в народе. В каждом селе появился свой балагур. Бранили бар и приковывали их к позорному столбу. Бросали шапки в воздух и с криками «ура» шли в Гори, чтобы самим убедиться в правоте этого события. А барины в страхе куда-то исчезли. Вместо них балагуры вымещали злобу на княгинь, сочиняя уйму шутливых и непристойных стихов. Наш Гамбареули тоже не отставал. Все праздновали. Пели и плясали. Потом снялись с этой Богом забытой местности и нашли более здоровое жилье на поместьях своих баринов.

По совету матери мои братья тоже решили сменить место жительства. Гио и Сандала запрягли арбу, положили на нее всю нашу домашнюю утварь, усадили меня с матерью на арбу и поехали в Гори гостить у наших дальних родственников.

Какое счастливое было это путешествие!

Гори был празднично украшен, люди бушевали как море. Блеск военного парада слепил глаза. Музыка громыхала. Священники служили заупокойную. Ремесленники шли со своими знаменами. Зурна и сазандари, сладкий дудуки и песни непрерывно сменяли друг друга. Не доезжая до Гори, наша арба встала на мостик. В это время послышалось громкое хлопание в ладоши и возгласы «ура». Я не смогла удержаться, вскочила и, как подобает девочке лет восьми-девяти, стала хлопать, но не удержалась на ногах, свалилась и покатилась под арбу. Колесо арбы чуть не переехало меня, я вскрикнула. Братья остановили арбу, испуганные, подбежали вытаскивать меня. Я была любимицей братьев. Когда они достали меня из-под арбы, осматривали меня побледневшие, не повредила ли я чего-нибудь. Среди пассажиров оказался один знахарь, он положил мне на лоб пятак, пробормотал что-то и завязал платком. Мама успокоилась, но как только я села на арбу, меня снова охватило любопытство. Посмотрела на море людей, не смогла сдержаться, вскочила, сняла платок с пятаком и отбросила в сторону, стала сильно хлопать в ладоши и кричать: «Ура! Ура! Ура!» У мамы от страха чуть сердце не лопнуло, она подумала, что со сменой места в меня вселились бесы и я сошла с ума. Она схватила меня, шлепнула на место рядом с собой и побранила: «Сиди здесь, мерзавка, что за черти в тебя вселились, не суетись, обязательно хочешь попасть под колесо арбы?»

Она больше ни на шаг не отпускала меня от себя. И в самом Гори, когда мы сошли с арбы, водила меня за руку, пока не пришли к родственникам. Это были Мате Нариани и его супружница, которая очень хорошо встретила нас, сердечно, с родственным чувством и любовью.

Мате оказался очень добрым человеком. Он, оказывается, очень хорошо знал моего отца. Вспомнил его и выпил за упокой. Потом выделил нам на своем дворе маленький кусок земли. Мои братья засучили рукава и поставили добротную лачугу. Мате и соседи помогли нам, кто кирпичем, кто кровом, кто лесоматериалом, а кто гвоздями. Так что мы вскоре стали жителями Гори, в русском квартале, как раз там, где было здание духовной семинарии, прямо напротив. В этом квартале почти все дома, были земляными, они были так глубоко зарыты в землю, что только по дыму, поднимавшемуся оттуда, можно было догадаться, что там люди живут. Наш дом был намного лучше: высокий, с окнами и двором. И русский квартал оказался намного лучше, чем Гамбареули. Свежий воздух вылечил меня. Если в Гамбареули у меня голова всегда была тяжелой и часто болела, здесь я словно очнулась, ожила, окрепла, среди моих ровесников стала желанной и красивой девушкой.

Почти пять или шесть лет жила я так вольно и в счастье и радости проводила свою молодость. Вот в это время стал приходить свататься к моим братьям Бедауриант Михака, он хлопотал о неком Бесо Джугашвили, которого Осеф Барамов принял старшим закройщиком в обувной мастерской. Бесо сватался ко мне. Вскоре и сам объявился, познакомили нас. На второй день Гио сказал мне, что, мол, он наш будущий зять и как он тебе, мол, нравится. Я покраснела, в глазах появились слезы, от стыда я опустила голову. Гио усмехнулся, очень хвалил мне Бесо, мол такой и такой человек. Не смогла отказать ему, в душе даже обрадовалась, потому что мои ровесницы давно положили глаз на него и мечтали выйти за него замуж. Стали ходить в гости друг к другу. Скоро состоялась помолвка. Мои подруги чуть не лопались от зависти. Думали, я причиняю им какой-то вред своим замужеством. Сторонились меня. Злые языки не умолкали и после венчания.

Но по правде говоря, у горийских девушек был повод обижаться. Бесо в то время был очень завидным женихом, карачохели, с красивыми усами, хорошо одетый. Он был городским, с городским лоском. Одним словом, на голову выше горийских женихов.

Свадьбу справили большую. Нашими шаферами были Яков Эгнаташвили и Михо Цихитатришвили, они были карачохели, и наша свадьба прошла с большим блеском. Друтие карачохели по их подсказке подходили к нам и делали богатые подарки. Нас венчали в соборе. Фаэтоны были богато украшены багдадами, привели зурначей и певцов

Они все были друзьями наших шаферов. Особенно отличался один молодой боец, Ходели. Широкоплечий, с тонкой талией… Словом, один другого лучше парни, веселые, удалые и щедрые.

Якоб Эгнаташвили, как старший шафер, очень помогал нам и на свадьбе и потом. Всегда старался помочь нам в создании семьи. Я считала себя счастливой женщиной. Мой Бесо тоже оказался хорошим семьянином, приносил деньги, семья ни в чем не нуждалась, он был набожным и у него было доброе сердце. В воскресенье всегда ходил в церковь. Моя мать и он вместе ходили молиться, они очень сдружились. Бесо часто говорил мне: Ты мне вместо моей матери. Бесо очень гордился собой. Любил водить меня с собой в церковь. После церкви мы ходили на базар и нагруженные разными покупками возвращались домой. Одним словом, многие позавидовали бы нашему семейному счастью. Бесо так объяснял происхождение своей фамилии: «Наши предки был гуртовщики. Поэтому нас звали «джоганами», а то раньше мы были совершенно другой фамилии, по его словам, их предки были из Гери, крепостные Мачабели. Но Гери, оказывается, очень беспокоили осетины — горцы, были и большие кровопролития. Пока Мачабели не вняли их просьбе и не поселили их в Лило. Бесо очень почитал икону св. Георгия Гери, и считал его своим фамильным покровителем до конца.

Наше семейное счастье было бесконечным. Бесо стал мастером своего дела, отделился от Осефа Барамова и открыл собственную мастерскую. Когда узнали об этом, карачохели стали помогать Бесо, кто чем мог. Наш старший шафер Яков заказал станок, Гига Ходели выделил ему угол в своем духане, и заказчиков тоже много приводили из своих знакомых.

Через год наше счастье ознаменовалось тем, что у нас родился сын. Бесо чуть с ума не сошел от радости. Справил большие крестины. Яков Эгнаташвили очень помогал, как крестный отец, но радость сменилась горем, так как ребенок скончался в двухмесячном возрасте. Бесо от горя начал пить. Семейное счастье дало трещину. На второй год у нас родился второй сын. Его тоже крестил Яков, но и этот ребенок не выжил и скоро умер. Бесо чуть не сошел с ума. Все это он приписывал немилости иконы Гери, моя мать поддакивала ему, как верующая. Мать стала ходить по бесчисленным гадалкам. Однажды даже пошла в Карагаджи, для выяснения причины нашего семейного горя. Там тоже обвинили икону Гери. Купили икону св. Георгия, стали ставить свечи, ходить в Гориджвари, где дали обет, пойти в Гери помолиться и сделать пожертвование, если наш третий ребенок выживет (я уже была беременна). Третий ребенок тоже родился мальчиком: Бесо сказал: «Рука Якова не оправдала, должны попробовать руку второго шафера». Эгнаташвили на это не обиделся. Ускорили крестины третьего ребенка, чтобы он не умер некрещенным. Мать повесила ребенку на шею амулет и напомнила Бесо, что они дали обет идти в Гери для пожертвования. Бесо ответил: «Только бы ребенок выжил, на коленях пойду и ребенка приведу на плечах». Вот такие истории приключились с нами до рождения моего Сосо. Хотя ребенок выжил, он был очень слабого телосложения, хрупкий, никак не обрастал мясом. Если где-нибудь появлялась заразная болезнь, то он первым подхватывал его. Не любил есть мясо, зато любил фасоль. Очень забавно пачкал все лицо при еде.

Моя мама очень беспокоилась о здоровье ребенка. Не давала покоя мне и Бесо, дескать идем для исполнения обета, данного св. Георгию. Бесо долго отмахивался от нее, пока Сосо однажды не потерял голос, сидя на сквозняке. Наш плач сотрясал всю округу. Соседи сочувствовали нашему горю. Все думали, что и Сосо умрет, но ребенок выздоровел, остался жить. Но это стало поводом, чтобы Бесо повел нас молиться в Гери. Пошли в такую даль, но по дороге с нами случилось много несчастий. Пожертвовали овцу, заказали благодарственную службу, но когда Сосо увидел молящихся, особенно когда одну незамужнюю девушку, будто «охваченную злым духом», одетую в белое, подвесили над пропастью для «исцеления», ребенок вскрикнул и от страха уткнулся лицом мне в грудь. Мы быстро вернулись в Гори. Радость матери не знала границ. А мой ребенок даже во сне вздрагивал, трясся, обнимал меня, бредил, и я с трудом успокаивала его.

Сосо рановато стал говорить. Всё помню, чему какое имя он давал. Как мы радовались, смеялись. Хотел всё, что блестело, хныча, вытягивал руки и лепетал: «Нда-а... дундала нда...» — значит «хочу дундала», и все блестящие вещи для него были «дундала». Страсть как любил цветы. Особенно ромашки и васильки. При виде ромашки он начинал ерзать, вытягивал руки и лепетал: «Зизи нда – а, зизи …» Ромашка для него была «зизи». С помощью этого «зизи» он сделал первые шаги. Музыку тоже любил. Мои братья Гио и Сандала очень хорошо играли на дудуки.

Когда они были в хорошем настроении и играли слаженно, радости Сосо не было границ: «Уклаи, мама, уклаи»… Для него и дудуки и всякие инструменты были «уклаи». Из птиц любил иволги и ззал их «гогия – гогия». У мамы руки отваливались от усталости. Водила Сосо в сады, чтобы показать «гогия – гогия». Или насладиться пением соловья. В общем, мой сын очень любил песни и пение птиц...

Но насколько я была счастлива, воспитывая сына, настолько была и несчастна: мой Бесо стал больше пить. Много уговаривал его наш добрый друг Яков, чтобы он бросил пить, но Бесо опять за свое. Не считался ни со мной, ни с матерью. Все чаще пил с заказчиками. Они заставляли его пить. При каждом очередном заказе выпивали «магарыч». Отбился от рук мужчина, не смог побороть себя. Всех приглашал на выпивку. От того, что много пил, стали дрожать руки. Так хорошо уже не мог шить обувь, как раньше. Мастерская держалась только на подмастерье. Бесо стал раздражительным и очень безалаберным, только и думал, как бы что-то вынести из дома, совсем не думал о семье. Подружился с каким-то русским ссыльным. Очень хвалил Фоку, мол он очень умный человек, но я его ум как-то не замечала. Он тоже очень любил пить горькую. Однако сердце у него было доброе. Мой сыночек очень подружился с ним. Однажды даже канарейку принес ему. Сажал сына на шею и скакал вместе с ним. Когда бегал, так смеялся, что его хохот стоял на всю округу. Моя мать все время поила его водкой. Вино он не пил. Дело кончилось тем, что бедняга очень опустился, стал попрошайничать, ходил весь в лохмотьях, опух. Однажды, сильно выпивши, сел посреди дороги и там же умер в снегу. Похоронил его мой муж, так как у него не было ни кола ни двора, ни родственников.

О своем горе я рассказала братьям, потом крестному Якову, но ничего не помогло. Бесо не бросал пить. Мои братья решили поселить нас рядом с ними, если будете ближе к нам, сказали они, может, он перестанет плохо себя вести. Сменили комнату, я вернулась туда, откуда Бесо меня взял, но все зря, он не смог бросить пить. День за днем становилось все хуже. Взяла и переехала еще дальше, чтобы увести его с того места, сняла комнату в доме священника Христофора Чарквиани, думала, может, это поможет, но опять зря тот же Фома — та же шкура. И тогда он не бросил пить.

Мой Сосо был очень чувствительным ребенком. Как только он слышал с улицы голос отца и его песню «балам-балам», сразу же подбегал ко мне и просил пойти переждать у соседей, пока отец не уснет, а то, говорил, «будет опять обижать тебя». Семейные неприятности позже еще более усилились из-за Сосо. Он очень переживал из-за поведения отца, стал замкнутым, часто грустил, больше не ходил играть с ровесниками, даже в Арсена-разбойника, говорит, хочу научиться книгу читать. Как-то он от нашего подмастерья услышал «Стих об Арсене», с тех пор упрашивал меня научить его читать, чтобы самому прочесть об Арсене. Я тоже хотела отдать ребенка в школу, но Бесо думал иначе, мол: «Должен я обучить сына ремеслу, чтобы стал мне помощником, в его возрасте я уже считался правой рукой моего отца. Он начал обучать ребенка своему ремеслу и научил-таки, но ребенок заболел. Оспа чуть не забрала его у нас.

Очень уж свирепствовала оспа в тот год, почти в каждой семье стоял плач. Наш крестный Яков потерял троих детей в один день. Чуть умом не тронулся бедняга, таял на глазах. Почти каждый житель Гори разделил его судьбу. Меня Бог миловал, ребенок был очень плох и у меня даже не было надежды, что он выживет. В лучшем случае, думала я, он ослепнет на оба глаза, но мне повезло.

Одна маленькая история в связи с болезнью: На третий день болезни у Сосо поднялась температура. Он начал бредить, требовал показать Кучатнели. Мама завернула мутаку в одеяло, подвела Сосо и сказала: вот твой Кучатнели, здесь лежит. Сосо два раза ударил его: «Вот тебе», — сказал он и подкосился в ногах. Мы его уложили в постель. Обрадовались, что ребенок успокоился, хотя температура не спадала.

Спасся мой сын от смерти. Соседи поздравляли меня. Они очень переживали из-за моего горя. Помогали мне, чтобы Сосо поправился. Бесо в это время ушел от меня. Ухаживай за ребенком, сказал он мне и уже не вспоминал о том, чтобы водить ребенка в мастерскую. Строго наказал хорошо кормить и поить ребенка, чтобы окреп, но не спрашивал чем и как. Сколько ночей я провела в слезах. Днем не смела плакать, это очень действовало на ребенка. Он прижимался ко мне и, огорченный, смотрел мне в глаза. Говорил: «Мама, не плачь, а то и я заплачу». Я сдерживала себя. «Разве я плачу», — смеялась ему и целовала, хотела показать, что в моем сердце нет ни капли горести. Как только ребенок поправился, попросил книгу.

И я, и моя мать очень хотели отдать ребенка в школу. Обе мечтали, чтобы мой сын учился в духовном, мы были набожными очень и всегда заглядывались на епископа, приехавшего из Тбилиси, которого встречали колокольным звоном. Сколько раз мы мечтали, чтобы наш Сосо стал епископом. Однажды, я решила поговорить с Бесо об учебе Сосо. Ребенку уже восьмой год, сказала я, и он остается неучем. Бесо рассердился и сказал, что я сошла с ума. Он считал погибелью ученого сына. Ты постарайся, сказал он, чтобы ребенок хорошо окреп, обучился моему ремеслу и стал помогать семье, видишь, говорит, я уже ни на что не способен. Опять начались раздоры. Наконец попросила, что стану прачкой или печь хлеб, только чтобы он не оставлял ребенка неучем. Он очень обиделся, возмутился. «Сын мой, как хочу так и воспитаю», — сказал он. Я не уступала: «Зачем твой? Ребенок мой, и я должна содержать его своим трудом!» Но плачь сына разнял нас, а желание отдать ребенка в школу во сто крат увеличилось.

Осуществить мечту о школе мне помогла семья Чарквиани. Старший сын Чарквиани учился в духовном училище. Был очень старательный и работящий. Тихий, усердный. Сам учился, и учил младших сестер и брата, чтобы они не остались неучами. Софья, теща Чарквиани, была очень чувствительной женщиной, я пожаловалась ей, мол, так и так мое дело, помоги мне, попроси Котэ, чтобы он и моего сына научил грамоте. Софья очень любила меня, уважала и всегда когда видела пьяного Бесо, бежала к нам. Знала, что он обижал нас и прятала меня с ребенком у себя. Сама заходила к нему, успокаивала, раздевала, укладывала в постель и не отходила от него, пока он не засыпал. Вот эта Софья, когда узнала о моем затруднении попросила Котэ: «Сынок вместе с нашими Пета и Сона, научи и ее Сосо грамоте, чтобы как-нибудь приняли его в школу». Котэ не отказал. Когда увидел усердие Сосо, он тоже постарался. За одну неделю всю азбуку переучили. Котэ удивлялся его способностям, мой Сосо оставил его младшего брата и сестру далеко позади и пошел намного вперед.

Приближался сентябрь. Все хотели отдать детей в училище, из села Нагвели приехал сам священник Христофор Чарквиани. Софья начала теперь к нему приставать: «Дорогой, похлопочи. Помоги этим людям и как-нибудь устрой мальчика в духовное». В то время в духовную семинарию принимали только детей священников и дьяконов. Христофор оказался ловким и смелым человеком. Ни с кем не церемонился. Он почитал нас, так как на нашей свадьбе он пел в соборе и наш Яков ему украдкой положил в карман красную десятку. Кроме того, он очень любил и Бесо — сам тоже любил выпить, и они часто выпивали вместе. Он никогда не заказывал обувь для себя или детей без того, чтобы потом не выпить магарыч. Поэтому он серьезно отнесся к просьбе Софьи. Подумал, подумал и нашел выход из положения. Сам написал заявление, мол, так и так, сын моего дьякона (Бесо он представлял как своего дьякона) очень способный мальчик и прошу принять в училище. Помогло, ребенка допустили к экзаменам. На все вопросы ответил без запинки. Он азбуку перечитал, считать умел хорошо, в молитвах тоже проявил себя с хорошей стороны, ребенка посчитали таким подготовленным, что приняли его в средний класс, а не в младший. Я была счастлива. Мы с матерью благодарили Христофора.

Бесо взбеленился. Зачем, говорит, ребенка губите. Шло время. Мой Сосо первым учеником перешел в следующий класс, но Бесо это не радовало. Сам он год за годом, от пьянки, терял работоспособность. Наш подмастерье, Дата Гаситашвили, уже работал самостоятельно, иногда помогал, как мог, семье любимого мастера. Но что толку, когда Бесо сам уже совсем не работал и оставил мастерскую на руках молодого, неопытного подмастерья Вано Хуцишвили. Он больше исполнял роль мальчика на побегушках, помогал в хозяйстве, таскал воду, подметал двор. До того, чтобы научиться ремеслу в мастерской и помогать нам, было еще далеко. Семья выжила только с помощью Якова Эгнаташвили. Он всегда помогал нам. Правда, Яков был крестным отцом моих детей, но у него тоже была своя семья, после смерти троих детей появились еще дети, мне было неловко. Муж был рядом, а семья рушилась. Бесо не хотел оставлять пить, и уже сваливал на меня неудачи нашей семьи, все время ругался со мной, говорил, что если бы я не отняла сына у него, сейчас он был бы красой мастерской, так как у него была хорошая рука. Учеба Сосо — для него значило терять сына. Однажды он пришел домой сильно пьяный. Сосо тогда был во втором классе. Потянулся, чтобы ударить меня. Тут и Софья подоспела. Пусть, говорит, отдаст сына, она хочет погубить его. Он насильно повел Сосо в мастерскую и дал в руки шить обувь. Весь мир на ноги поставила, даже моих братьев, крестного Якова, Михака, учителей. Всех умоляла, помогите, он хочет отобрать у меня сына. Бесо упорствовал, никому не хотел отдавать сына. Хвалил его руку, и сейчас, мол, такую отличную обувь сшил, и если так будет работать, будет красой нашей артели, устабашем из устабашей, а в школе он пропадет. Вмешались учитель Захар Давыдов и директор училища Беляев, у которого была жена грузинка, очень милая и добрая женщина. Все укоряли его. «У тебя такой способный сын, — говорили они, — ты должен гордиться, а ты мешаешь ему». Много уговаривали. Помог глас мира, но Бесо это посчитал позором и навсегда покинул семью, поехал опять в город, работать. Ушел, но это уже был не тот Бесо. Прежний самолюбивый Бесо пал жертвой выпивки.

После ухода Бесо стало очень трудно жить. Как всегда большую помощь нам оказывали крестный Эгнаташвили и его семья. Его супруга Мариам очень любила нашу семью, жалела моего Сосо. Сирота сиротой, говорила она, но еще труднее при живом родителе считать его мертвым. Всегда присылала полную корзину продуктов, рукой мальчика. Так что я и мой сын были сыты. Я, как уже говорила, было очень гордой. Правда, ни Яков, ни Мариам ни разу не попрекнули меня, но до каких пор мы должны были быть на их иждивении? Я всегда была обязана Якову. Ссору и распад нашей семьи он принял близко к сердцу. Наши с Бесо примирения всегда стоили ему очень дорого. А тогда не хотела я, чтобы моя семья сидела на его шее. Поэтому я начала работать сама. Не стыдилась никакой черной работы. Даже стирала. Учителя тоже вошли в мое положение, в особенности Беляев. Он был очень скромным, любящим человеком. Очень любил моего Сосо, как первого ученика. Когда он узнал о делах нашей семьи, забеспокоился, послал свою жену, приободрил, еще послал со служанкой постирать белье и щедро заплатил. Потом я стала шить. Сперва жене нашего крестного Якова сшила одеяла. Оказалось, что у меня очень хорошо получается. В Гори прошел слух обо мне как о хорошей мастерице одеял. Стала работать за двоих. От одеял я перешла на шитье белья, потом на платья, одним словом, шитье стало для меня и моего сына источником существования, других средств у меня не было.

Как раз в это время в Гори две сестры Дарья и Лиза Кулиджановы, которых звали девицами Чичгогия, на улице Окони, открыли ателье женской одежды. Они были наслышаны о моем мастерстве и пригласили меня туда работать. Испытали, приютили.

Я стала шить, не только как они, но и лучше них, но у них было знание, а у меня нет, так, чтобы открыть самостоятельное ателье, и мечтать нельзя было. Семнадцать лет я оставалась там и работала не покладая рук. Иглу не выпускала из руки. Они меня уважали. В первую пору давали мне сорок копеек, потом пятьдесят копеек, а потом и восемьдесят не жалели. А если были срочные заказы по праздникам и выходным, не жалели даже рубль двадцать. Так я содержала моего маленького Сосо, когда Бесо нас оставил. Моим трудом я не дала увянуть сердцу ребенка и все давала ему в свое время, чтобы не грустил и не почувствовал отсутствие отца.

Из старых воспоминаний больше всех меня радует тот момент, когда Сосо делал первые шаги. Это было для меня всё. И сейчас, в глубокой старости, эти воспоминания, как свеча, горят передо мной и радуют меня всем сердцем.

Как я уже говорила, мой Сосо очень любил цветы, особенно васильки и ромашки. Моя мать и Сосо очень хорошо ладили. Мать водила его по садам, там же в ручье умывала ему лицо. Однажды увидела, что ребенок пытается сделать первые шаги. «Дочка, сказала она, кажется, ребенок хочет ходить, давай поможем, и мои руки отдохнут». Я обрадовалась, и там же возле лестниц нашего дома присела. Ребенок стал лепетать. Мать взяла ромашку. Ребенка поставила у моих коленей, сама встала неподалеку, помахала ему ромашкой и на своем языке позвала ребенка: «Зизи, мой родной, зи-зи…» При виде ромашки Сосо от радости чуть с ума не сошел, глаза загорелись, и он начал ерзать. «Зизи … зизи …» — пролепетал он и протянул руку к бабушкиной ромашке. Моя мать тоже от радости чуть ли не летала: «3изи, обрадуй меня, зизи...» — говорила она и махала ему ромашкой, словно в танце.

Ребенок снова пролепетал: «Зизи-зизи...», потом ... прислонился к моему колену и подготовил ногу для шага. «Зизи.. .- зизи…» — говорила бабушка. Ребенок как будто задумался, потом залепетал, отпустил руку и — потихоньку пошел... головой уткнулся в подол моей матери и стал, довольный, ворковать, как голубь, будто хочет похвастаться первыми шагами.

Наступил мой черед. Я показала яблоко: «Кака, сынок, кака.. иди ко мне, иди та-та…». Но он предпочел бабушкину ромашку. «Зи-зи… зи-зи…» — воскликнул он и стал искать ромашку. Ко мне и шагу не сделал. «Я тебе покажу, — подумала я ,— посмотрим, что лучше, бабушкина ромашка или мамина грудь. Раскрыла кофту и показала ему грудь… Сосо с улыбкой посмотрел на меня, я обрадовалась. Немного засуетился, потом нахмурился, призадумался, напоследок улыбнулся и с лепетом «гг... гг...» зашагал и уткнулся мне в грудь. От радости я чуть с ума не сошла. Но очень удивилась, когда он оставил грудь и в ту же минуту стал смотреть на ромашку. Снова произнес «зизи» и опять поковылял к бабушке.

Нашей игре помешал Фока. Оказывается, он тайком наблюдал за нами. Так громко расхохотался, что мы повернулись к нему. Как только я увидела его, сразу же вбежала в дом вместе с ребенком. Он подошел к матери и передал ей для ребенка краснощекое яблоко. Мать захлопотала. Дала выпить водки. Накормила. Когда он опустошил бутылку, развеселился, стал петь и с плясом ушел. Матери было очень жалко его, кто знает, говорила она, почему его сослали сюда.

О «дундала» у меня тоже есть воспоминания. Однажды Ходлиани пригласил нас на свадьбу. Повели туда мы и нашего мальчика. Когда привели невесту и жениха, гости стали их поздравлять, мой сын схватил цветок на фате невесты и потянул к себе. Невеста испугалась. Жених посчитал это дурным знаком и нахмурился. Я стала ругать ребенка, схватила его за руку, но не смогла оторвать. «Дундала нда-а» — стал он плакать и не отпускал цветы. Крестный Яков стал за него заступаться, стал ругать меня, зачем ребенка ругаю, что он понимает. Мальчик, словно поняв, что нашел хорошего заступника, рассердился, стал рвать цветы и кричал: «Дундала нда-а, дундала нда-а…» Яков рассмеялся. Поцеловал Сосо и приласкал: «Ты что же это, сейчас уже хочешь украсть невесту, а когда у тебя вырастут усы, что тогда сделаешь?» Все рассмеялись. Жених повеселел и тоже очень много смеялся. Невесте поправили фату. Моего мальчика успокоили тем, что отрезали один цветок. «Вот, это твоя дундала», — сказал крестный Яков и вместе с Дата Гаситашвили отправил его домой.

Дата Гаситашвили был наш подмастерье, недавно приехавший из Руиси. Он очень полюбил ребенка, и когда вел его домой, по дороге встретил одного русского, которому понравился мой сын и сказал: «Какой хороший «саранчик». Дата нахмурился: как это «саранчик»? Он подумал, что это ругань и сильно побил того русского. Дело рассматривали в суде. Когда Дата объяснил, что он назвал мальчика «саранчиком», судьи много смеялись и дело закончилось примирением, угощал всех наш крестный Яков, что обошлось ему в копеечку. В детстве мой Сосо и вправду «саранчиком» был, как я ни старалась, он никак не полнел. Несколько раз еле спасся от смерти. Было ему тогда, наверное, четыре или пять годиков, когда Бесо из города привез на праздник Преображения два прекрасных арбуза. Хотели освятить их в церкви, как положено. Бесо разрезал один арбуз. Пока мы собирались идти в церковь, мой Сосо достал один кусок и съел. Бесо рассердился на него, почему, мол, съел без благословения. Мальчик обиделся. Просили пойти с нами в церковь, но ни в какую. Встал возле двери, и ни шагу. Мы помолились в церкви. Освятили арбуз, орехи и виноград. Совсем забыли, что Сосо остался дома один, рассерженный. Когда мы вернулись, Сосо опять встал в дверях. Много просили, но обедать не вошел. Бесо рассердился, пусть стоит, пока не надоест. Когда накрыли на стол, подослали к нему крестного Якова, но он и с ним не пришел. Бесо сказал: «Садитесь, пообедаем». Обед растянулся. Когда закончили, достали арбуз и стали есть, в это время открылась дверь и Сосо говорит: «Плохие!... Плохие!… Плохие!»

Мы рассмеялись. Крестный Яков чуть не съел его. Встал из-за стола, посадил мальчика на свое место. Положил целый арбуз перед ним, но оттого, что он долго стоял на сквозняке, его просквозило и он упал в обморок. Мы все начали кричать, в это время пришла наша соседка Фефо, и она привела его в чувство. Был и второй несчастный случай, когда мы чуть не потеряли ребенка. Тогда мой Сосо уже ходил в школу. Целым и невредимым я отпустила его в школу, а оттуда его принесли на руках. Оказывается, когда он возвращался из школы, Копинов позвал его с другого тротуара: иди сюда, хочу, мол, тебе что-то показать. Мой Сосо перепрыгнул через канаву и пошел к нему. В это время на него с разгону наехал фаэтон и лошади чуть не растоптали его. Когда принесли ребенка, он был без сознания. Я чуть с ума не сошла. В течении двух недель он не мог говорить. Фельдшер Ткаченко, да поможет ему Бог, очень помог нам и привел доктора Любомудрого. Оба они каждый день ходили, успокаивали меня и говорили, что все обойдется, что ребенок все перенесет. Потом вмешался и доктор Сааков. Он тоже добрым человеком был. Как только услышал, что умирает такой-то мальчик, тут же оказался у нас. Ни один из них за лечение ничего не взял. Все бескорыстно помогали нам и подарили жизнь моему ребенку: на третьей неделе Сосо уже пошел в школу. Сааков даже подарил ему рубль на карманные расходы.

Как я уже говорила, наша совместная жизнь с Бесо была уже невозможна. Бесо переехал в Тбилиси. Там он почувствовал горечь одиночества и любовь к сыну. Несколько раз он даже прислал какие-то гроши, на имя сына. В конце просил помириться. Клялся, что больше не будет пить, что будет присматривать за сыном и оставит его в училище. Когда мои братья узнали об этом, стали хлопотать, особенно Гио, пригласили крестного Якова, посоветовались, решили, что я должна пойти ему на уступки. Гио дошел до того, что стал меня упрекать, будто я во всем виновата.

— Моя Кеке, твоя такая жизнь позорит нас. Что скажут люди, когда ты будешь жить без мужа? Опозоримся — и всё. Что вцепилась в этого ребенка, если Бесо не хочет, чтобы он учился, не надо и все. Мы тоже безграмотные, но этим свет не кончается. Отпусти ребенка на отцовский лад, пусть от него научится ремеслу. Это намного лучше, чем бормотать аллилуйя. Мальчик способный, хорошо изучит ремесло и поправит семейные дела. Зачем тебе его учеба? Кому от этого будет прок, разве его учеба поможет, когда он в рясе голову перед тобой склонит. Зато Бесо исправится, если ты разрешишь ему воспитывать сына на свой лад — в мастерской.

Я не смогла сдержаться и начала плакать, я категорически была против.

— По миру пойду, попрошайничать буду, а сына из училища не выведу, — сказала я.

Здесь и Яков мне помог. Когда понял, что мое решение окончательное, успокоил Гио. Не принуждай, как материнское сердце подсказывает, пусть так и поступит. Братья рассердились, целую неделю не разговаривали со мной.

«Как хочешь, Гио, — сказала я, — если даже я помирюсь с ним и отдам сына в мастерскую обучать ремеслу, Бесо все равно не перестанет пить, и каждый день слушать его «Бала-Бала» и ссоры нет сил… Потом, как хорошо ребенок учится. Все училище его хвалит. При живой матери разве можно выводить такого способного ребенка из училища, какая глупость. Пока я жива, я не могу сына оставить посреди дороги и позволить зарабатывать на жизнь шитьем обуви. Он должен учиться, и пока я жива, я не подведу его, не встану против него».

И как я могла его подвести? Когда все учителя его так хвалили. Заботились о нем. Свимон Гогличидзе любил говорить, у твоего сына, мол, такой голос, что он еще удивит весь мир. И я любила ходить в церковь духовного училища и слушать пение сына.

Так как я сама видела способности ребенка, кроме того что все его хвалили, я во многом себе отказывала, а ему давала все в свое время. Любила, чтобы он всегда ходил чисто одетый, с иголочки. Как слабого ребенка, всегда тепло укутывала его шарфом. Он тоже сильно меня любил. Я уже говорила, когда он видел пьяного отца, его глаза наполнялись слезами и губы синели, он обнимал меня и просил, чтобы я спряталась у соседей, чаще всего у тети Софьи, пока Бесо не заснет.

Прошло время, голоса Бесо уже не было слышно. Никто не сообщал мне, жив он или мертв. И я не спрашивала о нем, наоборот радовалась, что без него, сама, а вскоре шитьем поставила на ноги семью. Напоследок Бесо еще один раз просил помириться, но я отказала. Без неприятностей и бесконечных ссор мне было лучше жить одной и своим трудом прокладывать сыну дорогу, если даже для того понадобилось бы жить впроголодь. Сколько раз я у его головы встречала рассвет, все мечтала поставить его на ноги, пока могла и старость не одолела меня.

Моя мечта сбылась. Сын повзрослел, стал любимцем друзей. Для учителей лучшим учеником. Всю учебу в духовном училище закончил так, что ни разу не оставался на второй год. Учился на «отлично», считался первым учеником.

После окончания духовного училища все поздравляли меня. Свимон Гогличидзе очень огорчался. «У меня училище осиротело, кто теперь будет петь в хоре?» — говорил он. Но меня не это беспокоило, а то, что делать теперь, как устроить сына в семинарию. В нужде и в горести я вырастила сына, и теперь он стоял — на голову выше меня, и как раз сейчас я должна была отпустить его в город учиться. Даже думать об этом было трудно. Мой Сосо так вырос и повзрослел, что мы ни разу не разлучались. Даже шагу от меня не ступал. Летом, когда на три месяца распускали учеников отдыхать, он от меня ни на шаг не отходил, и читал книги, сидя рядом. У нас не было родственников, чтобы отпустить его в деревню отдыхать. Его единственным развлечением была прогулка. Особенно он любил ходить вместе с друзьями на другой берег, к подножью Гориджвари, опять же чтобы заниматься. Позже, когда перешел в семинарию, осмелел и вместе с Мишей Давиташвили ходил в Цроми. А до поступления в семинарию был всегда со мной. Мы были очень близки, он не мог без меня, а я без него, но любовь и жажда к учебе заставили его оставить меня. Другого выхода не было, и я должна была позволить сыну жить по его устремлениям.

Все было так, но однажды мой Сосо вошел в дверь в плохом настроении. У меня чуть сердце не лопнуло от страха. «Что с тобой, сынок?» — спросила я. Со слезами на глазах он сказал, что может потерять год, потому что в семинарии приема не будет из-за того, что там был бунт. Многих отчислили. Для новоприбывших осложнили прием. Если поступающий не был сыном церковнослужителя, о нем и слышать не хотели. Я обнадежила сына, сказала, что в этом деле могу помочь ему. И вправду, нарядилась и обошла всех учителей — Гогличидзе, Захара Давидова, Илуридзе. Все единогласно обещали, что моему сыну, как первому ученику, окажут всяческую помощь. Я всегда гордилась, что мой сын был зеницей ока для училища — это правда. И когда пришло время, ему дали такую справку, что могла и камень расшибить. Я набралась мужества, чисто одела сына, и с надеждой двинулись мы в город. Для Сосо это была первая поездка за пределы Гори. Когда я его посадила в поезд, он очень радовался, суетился, все смотрел в окно. Ему понравился поезд. Каждый раз, когда поезд останавливался на какой-нибудь станции, каждый раз спрашивал, не приехали ли мы уже, очень торопился, хотел приехать в город и узнать, как решится его судьба. Когда мы доехали до Авчала, сын вдруг загрустил и начал тихо плакать. Я испугалась, не заболел ли он. «Что с тобой, сынок?» — спросила я и обняла за голову, но оказалось, его другое беспокоило. «Мама, когда мы приедем в город, отец меня найдет, похитит и заставит стать сапожником, — сказал он, — а я хочу учиться. Если он так со мной поступит, я умру, а сапожником не буду». Я поняла его горе. Поцеловала и вытерла ему слезы. «Зачем ты должен умереть сынок», — сказала я, пока я жива, никто не может помешать тебе учиться. Я тебя никому не отдам». Так успокоила я своего сына.

В город мы приехали в очень удобное время. Было одиннадцать часов. Большое движение города удивило моего сына, но не это было главным. Теперь и я заразилась его страхом, все Бесо мерещился, перепугалась до смерти, боялась, как бы вдруг откуда-то не появился Бесо и не отнял у меня сына. Сердце бешено колотилось. Но что я могла сказать и без того перепуганному сыну. Представила самое худшее и решила, что как только он приблизится ко мне, чтобы отнять сына, стану кричать, позову городового, соберу весь свет. Но мой страх оказался напрасным. Бесо нам нигде не встретился, и весь день прошел спокойно.

Сразу же по прибытии в город мы стали искать квартиру. Правда, там у меня было много родственников, но я была гордой и не хотела никого беспокоить. Мне хотелось одной, без помощи родни, самой пробить дорогу сыну, выйти в люди. Найти комнату оказалось не так просто, как я думала. Уже темнело. Мне показывали такие комнаты, за которые я не смогла бы платить. Но наконец в районе Анчисхати, во дворе Картвеловых, мне открыла дверь одна армянка. Родня у нее была на даче, и она была одна. Так что она даже обрадовалась моему приходу — будет, мол, хоть с кем-то поговорить — и приютила на две недели. Потом, когда а ей сказала, что, может быть, надоедаю ей и что нам следует найти другую квартиру, она не отпустила. Двадцать два дня оставались мы у нее. Мы вошли в ее дом со счастливой ногой: она в тот месяц вышла замуж, и жених оказался хорошим человеком. «А сейчас счастливее меня никого нет на белом свете», — говорила она и словно летала от счастья. Когда нужно было платить за квартиру, она обиделась: мол, оскорбляете меня. И не только не взяла плату, но даже красивый платок мне купила. У тебя, мол, счастливая нога, и вместе с тобой в мой дом вошел добрый ангел, что6ы осчастливить меня.

Раз уж армянка уступила нам квартиру, теперь нужно было искать семинарию. Тут нужна была «лестница», чтобы найти влиятельного человека, который бы помог в этом трудном деле. Была у нас одна дальняя родственница, которая давно жила в городе. Я подумала, может, она поможет. Сердце мое так подсказывало, я направилась к ней и не ошиблась, выбрав ее для помощи.

Она была из фамилии Нариани по имени Като, была замужем за одним бедным столяром, Иване Касрадзе, жили они на Мтацминда. Когда я утром проснулась, взяла в руки железную палку и ходила до тех пор, пока не нашла Като. Она обрадовалась, спросила, зачем я приехала. Я рассказала о своем затруднении и познакомила ее с Сосо.

Като с большой теплотой отнеслась к нам. Обнадежила: не бойтесь, это такое дело, что можно легко уладить, и закрутилась, как белка в колесе. Меня оставила в своей квартире, сама вбежала на верхний этаж, к человеку, который, по ее мнению, мог помочь моему сыну Сосо. В тот же день выяснилось, с каким человеком мы имели дело и почему Като так обнадеживала меня. Оказывается, наша Като жила в доме священника Чагунава. Этот священник был в училище экономом и пользовался большим влиянием в семинарии. Като обратилась не прямо к Чагунава, а к его жене Мако, которой рассказала всю правду о нашей жизни, что я своим трудом вырастила сына, да такого хорошего, что он первый ученик в духовном училище. А сейчас хочет поступить в семинарию. Одним словом, уговорила ее и попросила за нас: «Если поможете этой женщине, то считайте, что построили одну церковь». Мако пригласила меня с сыном к себе. Ей очень понравился мой мальчик. Обнадежила меня. «Не бойся, — сказала она, — я помогу тебе, чтобы приняли твоего сына в семинарию». И правда, очень проворной женщиной оказалась Мако. Не отставала от мужа и просила его за нас. Потом он сам познакомился с нами и тоже обещал помочь. На второй день Чагунава, оказывается, посетил Тедо Жордания, который учительствовал в семинарии и пользовался хорошей репутацией. Жордания обратился к своим сторонникам. Все стали хлопотать. Моего Сосо допустили к экзаменам. Я большего и не хотела. Я радовалась и знала, что мой сын на экзаменах прославит меня. Экзамены начались почти через две недели. До этого я спросила Като, чем могу отблагодарить эту добрую женщину. Узнав, что Мако хотела шить одеяла, я обрадовалась и попросила доверить это дело мне. Мако не хотела, чтобы я даром работала, но я не уступила, сшила отличные одеяла, она осталась довольна, но я ни гроша не взяла у нее.

Начались экзамены. Я очень волновалась. Чагунава наблюдал за каждым шагом сына, чтобы он не опозорил его. Через три дня он передал мне через Като слова: «Труднейшие экзамены так сдал твой сын, что уже решено принять его за государственный счет, только одежду придется купить самим. Спокойно езжайте в Гори и позаботьтесь о деньгах для покупки этой одежды».

Кто думал об одежде. Счастливее меня ни одной матери не было на свете! Обрадованная, полетела я в Гори и стала шить. Старалась срочно собрать сто рублей, чтобы на имя Чагунава послать в город и внести в семинарию. Но не прошло и двух дней, как Мако обрадовала меня телеграммой: «Твой сын прославил тебя и так хорошо сдал экзамены, что его приняли на полный Государственный счет».

Так осчастливил меня Чагунава. Я думала, что он мне подарил весь свет. Через месяц я увидела Сосо в форме семинариста и от радости плакала.

В первое время я очень тосковала. Все ночи проводила в тревогах и слезах. Очень трудно было мне разлучиться с Сосо, не могла выносить пустоту, воцарившуюся в доме. Повесила на стену старинные часы, чтобы тиканье хоть немного оживляло меня. Никогда не проверяла, который час показывали они, точно ходили или нет. Только каждое утро поднимала с грохотом гири, чтобы они не перестали ходить. Только они подавали теперь мне голос, и никто другой. Сосо чувствовал, как трудно было мне одной. И правда, это было невыносимо сидеть одной в комнате. Поэтому мой сын в неделю два раза писал мне письма, поддерживал, ободрял и писал, что вскоре спасет нас от нужды. Каждое письмо как будто прибавляло жизни на сто лет. Прижимала письмо к груди и ночью вместе с ним спала. Каждый день обязательно перечитывала каждое письмо. Сперва последнее, потом предпоследнее, и так далее. Пока не доходила до конца. В конце целовала каждое из них. Заворачивала в платок и бережно прятала, чтобы после работы еще раз достать и прочесть. Ночью, когда я их читала, мне все время мерещился мой сын, так живо, как будто вот-вот подойдет и обнимет меня — такой, каким я его видела в последний раз, когда он прощался со мной, одетый в форму семинариста.

Сосо хорошо учился и в семинарии. Я с нетерпением ждала каждое Рождество, Новый год и Пасху, потому что в это время моего мальчика на две недели отпускали домой, отдыхать, но чувствовала, что мой Сосо уже стал другим. Это был не прежний юнец с пушком на губе, а возмужавший юноша с усами. Видя такого молодца, которого я воспитала своим шитьем, мне даже не верилось, что я и вправду одна вырастила его. Он прижимался ко мне, как пятилетний мальчик. Но я видела, как с возрастом он становился все замкнутее и уже недолго оставался у меня. Помню, когда он в первый раз приехал на Рождество, привез мне сахар из своего пайка. Всего полторы горстки, но меня так обрадовал маленький подарок, что весь год ела его, по маленьким кусочкам, чтобы чувствовать запах своего сына. Тогда и он очень любил меня, не отходил от меня, целовал и обещал, что вскоре кончатся мои беды и горести. А я говорила: ты только живи, сынок. Делай хорошо свои дела, а мне ничего не надо.

Но со временем, приезжая на каникулы, он уже не так восторженно обещал мне лучшую жизнь, даже как будто избегал меня. Все труднее становилось говорить со мной, открыть душу. Наоборот, старался меньше говорить и скорее уйти из дома.

Потихоньку стали сплетничать и, в конце концов, мне прямо сказали, что Сосо стал бунтовщиком. Я знала, что бунтарей всегда преследовали. Я хотела, чтоб мой сын стал епископом, и что за черт дернул его стать бунтарем. Я надела на голову чихти (часть головного женского убора в Грузии) и помчалась в город. Когда я пришла к нему, он рассердился. «Чего ты примчалась, и кто тебя спрашивает, чем я занимаюсь и чем нет!» Очень обиделась на его такой резкий ответ. Такое случилось впервые в моей жизни. «Сынок! — воскликнула я, — ты же у меня один, не губи меня! Как ты сможешь победить Николая, не надо бунтовать. Это оставь тем, у кого дома есть еще братья и сестры». Сосо взял себя в руки, поцеловал меня и успокоил. «Обманули тебя, ты же видишь, я опять в семинарии, я не бунтарь. Если бы я был таким человеком, меня бы сразу же посадили в Метехи». Это была его первая ложь. Обнадежил и отправил меня в Гори.

Но соседи оказались правы. Сосо и правда выбрал другой путь, потому он оставил семинарию раз и навсегда. Потом начал ходить к рабочим. Совсем не посещал меня, сторонился. Наконец, слышу, что моего сына из-за бунтовства посадили в тюрьму. Эта весть чуть с ума меня не свела. Сразу же, с криком и плачем помчалась в город. Я думала, как только подойду к Метехи, сразу же откроют дверь и отпустят моего сына. Но там встретила еще больше неприятностей, чем представляла. Во-первых, поездка оказалась очень неудачной. Как только я приехала в город, откуда-то из подвала неожиданно появился Бесо, заметил меня и перерезал мне дорогу, он уже был навеселе. Я испугалась, что за неудачный день, подумала я, повернулась к нему спиной, чтобы избежать неприятностей, но Бесо не отставал. «Куда ты идешь, подожди, — бежит за мной и ругается, — остановись, а то уже кровь кипит». Подумала: «Я слабая женщина, куда от него денусь, может, и вправду убьет ножом» — и остановилась. Бесо был в такой ярости — я видела. Сжимал кулаки, хотел ударить. «Ах ты, такая-сякая, — говорит он, — где мой сын? Почему отняла, если не могла усмотреть? Зачем нужно было его учить? Он хочет разрушить, перевернуть мир, ты не знала, что этого ему никто не простит? Это ты во всем виновата, только ты… Если бы ты не отдала его в училище, сейчас он был бы настоящим устабашем у меня, а сейчас он сидит в тюрьме. Зачем мне такой сын. Я сам убью такого сына. Я сам расправлюсь с сыном, который опозорил меня…»

Кто знает, что он еще говорил и грозил мне. Что было делать, спорить с ним? Это не имело смысла. Люди стали собираться, было очень стыдно. Но все же я спокойно ответила: «Зачем так говорить, пусть такой сын опять моим будет, пусть опять меня позорит». Этими словами мы расстались.

В Метехи мне сына не показали. Но Сосо все же смог с одним человеком сообщить, чтобы я не пугалась; что ему очень хорошо и что мы скоро увидимся. Мой родной! И впоследствии всегда так было, когда его сажали в тюрьму или ссылали в Сибирь, — он всегда сообщал мне о себе. А сейчас я кончила горевать. О моем «каторжном» сыне теперь все знают. Он здоров, и этому я рада. Какое счастье, что он смог достичь своего и стал защитником угнетенных. Если бы Бесо мог увидеть эту нашу гордость!

Сосо очень занят, но и сейчас не забывает меня, как только найдет время, всегда ободряет меня. И сейчас получила фотографию Светланы... Бабушкина радость, взамен и я послала ореховое варенье. Сейчас, эту маленькую фотографию ношу всегда у сердца, и я вижу сладкие сны, что она будет оплакивать меня…

Записано 23-25-27 августа 1936 года.