Дарья ЕФРЕМОВА

01.03.2019

Новый Джойс, новый Хеллер, новый Сорокин. Как только не называют Алексея Сальникова. В полифоничных модернистских вещах уральского прозаика и поэта — ​зашкаливающее число контекстов. Новый роман «Опосредованно», вышедший в «Редакции Елены Шубиной» («АСТ»), отсылает читателя к альтернативной реальности, в которой стихосложение — ​вид наркомании, Блок — ​талантливый романист, а Пушкин — ​родоначальник авантюрного жанра. О чернилах в крови, мистике в быту и расчете в литературе обозреватель «Культуры» поговорила с писателем, лауреатом «Нацбеста» и финалистом «Большой книги».

культура: «Не винище, не косяк, даже не сиги, пахнуть не будет», — ​уговаривает старший товарищ девушку Лену, предлагая побаловаться «литрой», то есть написать стишок. Как возник такой замысел?
Сальников: Он не совсем мой. Идея слова-кинжала, слова-наркотика, слова, разящего наповал, витала в воздухе. Об одержимости стихосложением рассказывается во многих текстах — ​и поэтических, и прозаических. Тому есть живые примеры и мертвые. На самом деле сильное впечатление от поэзии отличается от обычных эмоций: это не про смех, не про злость, не про грусть. Стихи могут убивать, обнулять и перерождать.

культура: Это было с Вами?
Сальников: Это происходило многократно. Одним из первых моих «обнуляющих» текстов стало стихотворение Игоря Чиннова, которое я нашел в подшивке «Нового мира». «Мы были в России — ​на юге, в июле, / И раненый бился в горячем вагоне, / И в поле нашли мы две светлые пули — ​/ Как желуди, ты их несла на ладони /— На линии жизни, на линии счастья. / На камне две ящерицы промелькнули, / Какой-то убитый лежал, будто спящий. / Военное время, горячее поле». Потом меня неожиданно убил Пастернак со своей «Второй балладой», до сих пор слева и справа убивает Заболоцкий. И ранний, и поздний. Он поражает с первых строк. Услышишь «животные не спят. Они во тьме ночной…», и можно сразу коньки отбросить.

культура: У Вас описаны четыре стадии удовольствия от стихосложения.
Сальников: Да, есть скалам, похожий на взлет и падение, будда, превращающий стихотворца в отстраненного наблюдателя за происходящим, ривер, создающий ощущение, будто весь мир втекает в тебя, и холодок — ​самый сильный вид экстаза, испытав который, человек умирает. По крайней мере, учителя в школе говорят, что финалы многих известных стихотворений придуманы неизвестными. Они умерли в процессе сочинительства.

культура: То есть Пушкин или Блок завершить стихотворение не могли?
Сальников: Конечно, нет. Иначе их пришлось бы запретить, а в романе — ​они великие прозаики, стишками просто баловались, но вовремя отказались от пагубного пристрастия. Имена Бродского и Цветаевой вообще засекречены — ​как продавцов наркотиков. Это слово Бродского — ​«стишки».

культура: Как-то Вы сказали, что поэзия — ​жанр гипнотический, «заклинание для кобры, где кобра — ​спинной мозг». В чем различие между стихами и прозой для Вас? Ведь до короткого списка «Большой книги», куда попали «Петровы в гриппе…» Вы были больше известны как поэт.
Сальников: Проза требует некоторой экстравертивности: чтобы наблюдать за действительностью, нужно выйти на улицу, влиться в жизнь, со стихами все как раз наоборот.

культура: Складывается впечатление, что Ваш главный герой — ​не человек, а текст, как у Сорокина в «Манараге». Девушка Лена к стихам просто приставлена?
Сальников: И да, и нет. Мой роман — ​спорное впечатление от средней жизни среднего поэта. Обычно пишут о недооцененных и великих. Елена — ​сочинитель из серии «ничего, сойдет», не хороший, не плохой. Нормальный, каких на самом деле большинство. Увлекалась на первом курсе пединститута, чтобы понравиться мальчику, постепенно подсела, но не настолько, чтобы это разрушило ее жизнь. В какой-то момент взяла себя в руки, переехала из Тагила в Екатеринбург, устроилась на работу учительницей, вышла замуж. Пока ждала девочек, а у нее двойняшки, со стишками завязала и бросила курить. Ну а потом снова за старое. Детей и мужа это, впрочем, не особо волновало: привыкли, что она слегка не в себе. Отсюда, кстати, и заглавие, «Опосредованно», героиня воспроизводит жизненный сценарий, описанный в ее первом самостоятельном произведении, но не на полную, а по касательной.

культура: Лена, как и Петровы, — ​скучный человек? Это, как пишут, и есть Ваш тип героя?
Сальников: В общем-то, да. Хотя понятие скуки — ​растяжимое. Кто-то на фильмах фон Триера засыпает. Допускаю, что моя книга многим может показаться скучной. Но ведь и жизнь поэта такая: кажется, он живет страстями, горит-кипит, а на самом деле все довольно буднично. Наверное, у всех пишущих есть ощущение, что если определенную книгу не сделаешь, жизнь прожил зря. «Опосредованно» для меня как раз из этих текстов.

культура: Из Вашей «скуки», бытовизма рождается мистика, фантасмагория. Вас то с Джойсом сравнивают, то с Сорокиным.
Сальников: До них мне далеко и долго, но пусть сравнивают, это же приятно. Да и не может писатель существовать вне традиции, вне поля. Хотя когда начинал первые вещи, имел в виду, скорее, русский магический реализм, ближе всего мне был Платонов. Я не мистик, я бытовист. Мне нравится наблюдать за самыми обыденными вещами, в них полно волшебства. Например, действие «Петровых в гриппе…» разворачивается в Екатеринбурге времен начала сотовой связи. Тогда она создавала особенную, мало уловимую реальность. Она иногда проявлялась вполне ощутимо — ​на первом этаже какого-нибудь делового центра телефон ловит, на третьем нет, на пятом снова ловит.

Но у большинства телефонов еще не было. Человек надолго оставался наедине с собой, своей жизнью, вне контроля близких. Сейчас все наоборот: с появлением смартфонов ты всегда в кругу друзей и коллег, нет места для встречи с мистикой.

культура: Прозаические времена?
Сальников: Вовсе нет. Сейчас все тонет в волшебстве. Даже самые реалистичные и очевидные вещи превращаются в какую-то штуку с допущениями. Пишут вроде о заводе или о заброшенной деревне, но картина, измененная авторским восприятием, искажается магической линзой. Можно было бы сказать, что при соцреализме было все наоборот, но это неправда. Соцреализм — ​это сплошной магический реализм. Здоровенная линза над всей страной.

культура: Ваши «Петровы в гриппе…» — ​не то абсурдистская мистификация, не то социальная сатира — ​настолько удивили читателей и критиков, что многие до сих пор ломают голову над трактовками. Кстати, внесите ясность — ​жена-библиотекарша и восьмилетний сын существуют или они часть бессознательного гриппующего механика?
Сальников: Хорошо, что много трактовок, я ни одной из них не отрицаю. Могу предложить еще одну. Может быть, не было всей этой истории с поездками на катафалке и библиотекаршей, превращающейся в зверя при виде крови? А все это придумал восьмилетний сын Петрова, который часами сидит один дома, пока родители на работе, вот и сочиняет про них бог весть что. Вообще, мне хотелось рассказать историю любви, между Аидом и девушкой-комсомолкой. Она влюбилась в него, родила ребенка и уехала в Австралию. Жаль, эту линию не все заметили. Как говорил Джозеф Хеллер, читателя можно удивить только один раз. Так ведь и произошло с его «Уловкой‑22». По-моему, он все-таки прав…

культура: Разные на этот счет мнения. Кто-то говорит, что вторая книга должна быть непременно лучше первой, а то потеряешь интерес публики.
Сальников: А все равно нет выбора, про что писать. Возникает замысел, пока его не разовьешь, он не отвяжется. Нельзя же сидеть с маркетологическими таблицами и просчитывать, где будет читательский интерес. Успех, имена, тренды — ​все это определяется постфактум, ставить на них невозможно. Это дарвиновская эволюция, хаотичный отбор.

культура: Вашего взлета с «Петровыми…» никто не ожидал?
Сальников: Нет, конечно. Да и сам я представлял другую судьбу романа… Напечатали его в «Волге», я радовался публикации. Думал, возьмет кто-нибудь на дачу на растопку, бумага все-таки, будет гроза, от скуки начнет листать, прочитает, скажет: ничего, прикольно. А тут вдруг так повернулось.

Фото на ано нсе: Светлана Холявчук/Интерпресс/ТАСС