Дарья ЕФРЕМОВА

20.07.2016

Среди бестселлеров — новинка Дмитрия Липскерова «О нем и о бабочках». Автор «Теории описавшегося мальчика» и «Демонов в раю» пытается вовлечь читателя в круговорот осовремененных гофманиански-гоголевских казусов. Тут и двойничество, и ангелическая дева, и моралите, и даже несвежие котлеты из элитного гастронома. 

Свершилось. То, что казалось прикрытым социальной метафорой (критикам приходилось доказывать, что Николай Васильевич имел в виду не совсем нос), написано без экивоков. Персонаж Липскерова потерял член. Пропажа обнаружилась при тех же конфузливых обстоятельствах, что и у коллежского асессора Ковалева. Пошел утром в уборную и остолбенел.

Драма, конечно, не гоголевского масштаба: это ведь без носа шагу не ступишь, на службу не пустят, на Невском станут коситься, даже околоточные и те не поймут, а тут джинсы натянул и никаких проблем. Но все же как-то не статусно: герой-то не какой-нибудь жалкий «всемосковский планктон» — олигарх, бонвиван, светский лев, обремененный невыносимой, как легкость бытия, глупой молоденькой подружкой. 

Верочка (какой-то незадачливый воздыхатель-итальянец зовет ее на эмигрантский манер Верушкой) — похоже, намеренный штамп, ангел в розовой плоти, воспетый блатными романтиками всех времен и народов: губки бантиком, глазки-незабудки, лишнего не спросит, да вот и в церковь накануне означенных событий бегала, просила о ребеночке. За кроткий нрав и стройные ножки одарена бронированным авто. Впрочем, когда устрицы, трепетные серебристые соболя и узкие кокаиновые дорожки достигают смертельной для произведения концентрации, дискурс меняется. 

На авансцене появляется деревенская девчонка Алиска, ее бабка Ксения с худосочной кобылой и пьяный сосед Шурка («Бутыль кокнулась едри ее в качель»). Ружье выстреливает: девочка находит в своей кровати крохотного сморщенного младенца, правда, поначалу принимает его за спрятавшегося в складках ватного одеяла крысеныша. Волшебное дитя растет не по дням, а по часам, оборачивается прекрасным юношей: «стремительная походка по хрустящему снегу», «длинные черные волосы развевались по ветру». Эжен, так зовут персонифицированную пропажу олигарха, соблазняет Алиску и дает деру в Москву. 

Те, кто ждет от романа метафизики, будут разочарованы — архаическая фабула о лишении фаллоса если как-то и соотносится с идеей первопринципа и древними культами о смерти и воскрешении, то лишь одному автору ведомым образом. Для читателя банан — это просто банан. Абсолютно неподвластные осмыслению герои бродят по четырехсотстраничному тексту, как сомнамбулические тени в унылом лабиринте: исчезают, появляются, вновь дематериализуются. Ближе к концу их ряды зачем-то пополняются: Иосиф, ангел Иванов, парикмахер Антипатрос, какая-то курьерша, Тапкин, Митя Шварц. 

Эжен в лучших традициях двойничества занимает место своего «прародителя»: курит у него на балконе, спит с Верушкой, объясняется с ее назойливым кавалером — тот то ли сущность к концу книги, то ли человек — не разберешь. Убедительной кажется, пожалуй, только юная Алиска из деревни Костино, но и она замирает соляным столбом прихотью пера беллетриста: «в белом платье с васильковым букетом каждый день стоит у пыльной дороги, с девичьим волнением ожидая своего незабываемого принца». И еще больная СПИДом беременная проститутка Изольда — та никого не ждет, просто умирает в больнице. Куда уж правдивее... 

Тут бы стоило сказать, что и персонажи Гоголя схематичны, анекдотичны, гротескны. «Короткие существования, исчерпывающиеся набором смешных или зловещих характеристик, данных автором напрямую, или через описание, например, костюма, мебели, состояния имения, реже — через речь и поступки». Выпуклые, цветные, лубочные — все эти ковалевы и коробочки, фомы и еремы, фарносы и пигасьи, наряженные в халаты помещиков или облаченные в чиновничьи мундиры, живут каждый своей страстишкой, как куклы в балагане: абсурдно, смешно, страшно. У Липскерова только страшно, ведь речь идет о людях, превращающихся «по ходу пьесы» в оловянных болванчиков или, как злосчастный Эжен, в жареные сардельки.