Евгений ХАКНАЗАРОВ, Санкт-Петербург

06.05.2024

Совсем неочевидная для «детского» театра премьера оказалась безукоризненно стильным, но не эстетским спектаклем, рассказывающим о сибирском и — шире — русском характере народным языком притчи и одновременно библейских преданий. Но никакой «вязкости» на сцене нет, перед зрителем — почти триллер.

Очередная постановка в петербургском ТЮЗе имени Брянцева появилась в афише накануне столетия одного из главных авторов российской деревенской прозы. Но создатели утверждают, что юбилейные соображения вовсе не принимались в расчет: о грядущей дате они узнали чуть ли не случайно, когда работа над спектаклем была в разгаре. То, что выбор пал на «Царь-рыбу», сборник новелл о судьбах енисейских рыбаков и их семей, безусловно, большой плюс в карму режиссера Владимира Кузнецова и руководства театра: не каждый отважится перенести на сцену произведение, написанное таким тягучим, если не сказать топким, слогом, к которому трудно приноровиться; берущее вовсе не широким действием, но склоняющее к глубокому размышлению, почти медитации над сюжетом. Наверное, оттого эта премьера и стала первым театральным воплощением «Царь-рыбы» на профессиональной сцене. Что ж, тем долгожданнее была премьера, тем интереснее было узнать, удалось ли команде создателей взять эту трудную высоту.

Инсценировать астафьевский текст полностью — задача невыполнимая. Повесть не просто объемна, а энциклопедична в передаче быта, жизни и проблем енисейцев, у публики голова точно пошла бы кругом. Режиссер решил остановиться для разговора со зрителем на истории двух братьев Утробиных — рыбаков, браконьеров и просто сибирских мужиков. Но нет, вовсе не «просто». Один, Игнатьич, не курящий и почти не пьющий механик с золотыми руками и столь же золотой «жаной». Но есть у него один секрет, пятно на прошлом — изнуряющее, тяготящее душу, влекущее на дно. Брат его, по прозвищу Командор, свой, енисейский, да не совсем — с толикой нагулянной кавказской крови. Злобный, завистливый, со своим тяжелым крестом, пришедшим как наказание.

Крест здесь понятие не фигуральное, он появится страшной вехой рядом с важнейшим элементом сценографии, предложенной Татьяной Видановой, которая также разработала костюмы персонажей. Огромная деревянная декорация становится то рыбиной, то лодкой и — домовиной. Гроб и крест — весьма печальные неизбежные атрибуты нашего бытования. А если принять во внимание, что изображение рыбы являлось тайным образом Христа, то становится ясно, что понятие просто аллюзии здесь мало уместно: речь напрямую идет об истории библейского содержания и масштаба, волей автора явленной в советской литературе.

Помимо самой огромной рыбины-лодки, зритель увидит канаты, становящиеся западней для героев в кульминационные моменты, большие крюки, мостки — всю речную атрибутику. На крюки попадается не только рыба, но и, ожидаемо, сами люди. Символизм и не думает заканчиваться: вместо хлеба в руки вкладываются камни, погибшая дочь Командора — трогательное школьное платьице с забрызганным кровью передником. Это и многое другое живет, постоянно перемещается, артисты активно работают не только душой, но и телом — действие на сцене происходит весьма активно, как для притчи.

Композитор Владимир Брусс создал к постановке оригинальную музыку, которая почти графично разграничивает эпизоды и мизансцены. Но не менее важными стали фольклорные номера, которые артисты пропевают как образцовый народный хоровой коллектив — ничего общего с компромиссным «поют актеры театра и кино». Эти напевы подобрала известный этнограф Людмила Махова, знаток и собиратель творчества народов Сибири, Крайнего Севера и Дальнего Востока.

Постановка непродолжительна — менее полутора часов. Шестеро актеров, в ролях главных героев, братьев Утробиных — Кузьма Стомаченко и Денис Гильманов. Денис Гильманов поначалу берет неожиданной фактурой: его Командор мало напоминает человека с частью кавказской крови, на самом деле он несколько лысоват и вдобавок с рыжей бородой. Но глаза персонажа сверкают огненно, он мгновенно готов к расправе — тем более пронзительна боль его утраты и парадоксальная незащищенность сильной и одновременно слабой натуры.

Кузьма Стомаченко в роли Игнатьича — совершенная модель для фоторепортажа в каком-нибудь «Огоньке». Приятная, очень правильная внешность. Мягкий добрый говор. Отзывчивость, незлобивость. Словом, хоть маслом его мажь и ешь на здоровье. И здесь же темная сторона: неспособность к прощению (Мария Матвеенко вызывающе прекрасна и жалка в роли жестоко обиженной Глашки Куклиной), постоянное провокационное, как бы сейчас сказали — неполиткорректное, подтрунивание над младшим братом. И алчность, неожиданная и глухая, едва не приведшая героя к погибели: нелюбимый и неродимый брат Командор успевает прийти на помощь и спасти Игнатьича в противостоянии с Царь-рыбой.

О своем спектакле, о смысле и подтексте, вложенных в эту работу, «Культуре» рассказал режиссер Владимир Кузнецов:

— Мне всегда нравился этот цикл сибирских рассказов. Поединок человека и рыбы так здорово написан Астафьевым, что еще во время первого знакомства с этим текстом меня самого охватил азарт. И позже, когда возникла идея постановки, я был уверен, что этот азарт непременно перейдет и к артистам. Все мы немножко рыбаки в душе. Как говорится, если клев пошел, остановиться уже невозможно. Но в этой прозе есть что-то большее, чем просто рыбалка, в ней и тайна, и магия, и колдовство, и боль. Я, признаюсь, вообще люблю работать с прозой и адаптировать ее в сценическом пространстве. В прозе больше рыбы, если можно так выразиться. Здесь есть отличие от обычных драматургических текстов — в том, что привычных диалогов значительно меньше, ведь превалирует авторский текст! Он во всем: в повествовании, в изложении, в формулировании, в описании оценок! И актер должен не просто уйти в персонажа, спрятаться в него, а он должен как бы жонглировать героем, то есть оставаться и самим собой, и иногда чуть-чуть автором.

Мы играем с сюжетом и со смыслами, мы находимся одновременно с автором в поиске истины — на глазах у зрителя, если хотите, это публичное наше размышление открывает совершенно другие горизонты сценического повествования текста, слова. Что это такое «Царь-рыба»? Это добыча? Это удача? А может быть, это наше темное прошлое? Или молчащая совесть? А может быть, утонувшая в грехе душа? А может быть, уже само возмездие? А может быть, всё перечисленное вместе? Поиск этого ответа заставлял нас говорить со зрителем не иллюстративно, не тривиально, а образно — и мы думаем, что каждый зритель ассоциативно увидит свою ипостась «Царь-рыбы». В начале это просто счастливый улов бравого браконьера, в середине спектакля — это уже образ самой смерти, а в конце «Царь-рыба» становится символом духовного освобождения героя!

Такая проза совершенно не могла решаться через бытовой ключ.

А места-то какие описаны? Таймыр, тайга, Енисей… Хотя по правде сказать, что об этих волшебных краях знает современный россиянин? Ну, живет там в нескольких поселках на берегах Енисея по сто человек. И что? Для нас это непонятная часть Родины, как другая планета.

Когда мы стали узнавать склад жизни сегодняшних промысловиков, сибиряков-рыбаков, чалдонских охотников, то сразу поняли, насколько у них сильна связь с природой! И насколько эта связь практически разорвана у нас, урбанистов средней полосы. А чем это не тема для спектакля? Ведь человек всегда будет носить в себе частицу Природы, потому что мы ею созданы, потому что она и есть Бог! Вот об этом напоминании тоже хотелось сказать. Отрекаясь от Бога внутри себя, мы обречены на духовное опустошение. И тогда приплывает «Царь-рыба», чарует нас, околдовывает, а потом тащит на дно. И только в столкновении со смертью человек осознаёт свою беспомощность и бессилие перед вечностью.

Астафьев мудро зашифровывал в простых рассказах о Сибири эпические, ветхозаветные сюжеты. Например, в центре лежит история о двух братьях, которые ненавидят друг друга, что позволяет нам вспомнить Каина с Авелем. А саму встречу Игнатьича с гигантским осетром можно соотнести с жизнью пророка Ионы, который молился во чреве кита три дня и три ночи. Ведь проглотила его рыбина именно тогда, когда Иона ослушался Господа… и много там еще таких намеков, открытий и совпадений. Думал ли об этом Астафьев, когда писал? Не знаю. Важно не это, а то, что хорошо написанный текст уже начинает жить по неведомым законам. Чехов был уверен, например, что его пьесы через пять-десять лет станут скучными и неинтересными. Но всё, что написано с честностью, становится вечностью.

Быстро найти ключ к воплощению такой прозы в театре не получится. Кроме анализа текста, нам нужно было поисследовать какие-то обряды, поизучать поверья, ритуалы и, конечно, фольклорные песни — всё это помогало нам понять среду, этих людей, почувствовать ту самую связь с природой. Сибирские песни — они особые. Они такие жесткие, с тягучими-певучими долгими гласными, которые переливаются с «о», на «а» и иногда похожи на вой, а не на пение. Но в этом-то и есть образ. Это как вой человека над бесконечностью тундрянных лесов, над непроходимыми порогами страшных рек, над бессмысленностью осознания своего бытия.

Иногда артистам даже не нужно долго объяснять задачу роли, а достаточно дать послушать, как поют настоящие сибиряки. Мы слушали и пробовали научиться петь также. Но сразу признаюсь, что исполнить и присвоить такие вещи было очень сложно! А нужно было и перенять манеру подхватывания, и особые интервалы, и построение хоровой доли и т.д. Здесь мы бы без специалиста не обошлись — за что спасибо нашей дорогой помощнице Людмиле Петровне Маховой. Она эти песни нашла и подарила спектаклю.

Очень важно, чтобы спектакль игрался не только вширь, а ещё по вертикали! И высоту этой вертикали всегда определяет главный смысл постановки. Он у нас в конце. И он связан со Спасением. Но спасение возможно только в духовном пробуждении. Поэтому герои проходят через трудности, конфликты, потери, чтобы осознать главное: не они ловят на крючок судьбу, а она их. Не даром «Судьба» от слова «Суть — Бог».

Крючки у нас — это одно из главных выразительных средств в спектакле. Они развешаны всюду, но есть один, который висит над героями. До него не допрыгнуть, его не достать. Потому что он подвешен не человеком. Это и есть тот роковой судьбоносный крючок, дамоклов меч, который служит напоминанием, что человек за «варначество» свое сам может быть пойман внезапно и беспощадно!

Жесткость спектакля в том, что в нем нет полутонов. Мне было важно, чтобы без полутонов зритель считывал где добро, где зло, где правда, где ложь. Грех и добродетель. Вера и безверье. Поэтому в цветовом решении превалирует белое и черное. Эту жесткость мы сохраняли и в световом оформлении вместе с художником по свету Ириной Вторниковой. В особый момент в спектакле, правда, появляется красный цвет, он напоминает сначала о значимости для рыбака красной рыбы, красный цвет — как символ удачи и фарта, а после он оборачивается кровавыми путами и смертоносным пленением героя.

Мне нравится, что на сцене присутствуют частицы настоящих стихий — и лед, и вода, и дерево, и металл. Все эти материалы, предметы дают атмосферу и особое присутствие энергии на сцене. Но главное — это все-таки жизнь человеческого духа. Живая жизнь актеров и пропущенная сквозь сердце история.

Мне кажется, что для актеров ТЮЗа Брянцева такой серьезный опыт над созданием нашего спектакля с такой эстетикой, с таким стилем, сложностью ролей в чем-то был необычен. Даже пространство Новой сцены ранее еще не практиковало подобные эксперименты советской прозы в жанре мистической притчи. Притча — непростой жанр. Там есть и строгость сюжета, но и большое количество тайн, разгадать которые можно только достоверным психологическим проживанием. Вот на таком гремучем синтезе глубинного погружения и жесткой условной формы мы и сочиняли свою «Царь-рыбу».

Фотографии: Стас Левшин/предоставлены пресс-службой ТЮЗа им. А.А. Брянцева.