Виктория ПЕШКОВА

21.12.2017

Леонид Хейфец поставил в Театре имени Маяковского знаменитого «Пигмалиона», предъявив публике такого Бернарда Шоу, о существовании которого мало кто догадывался.

За «Пигмалионом» давно закрепилась репутация одной из самых романтических пьес ХХ века. И режиссеры, и публика видят в ней своего рода переложение бродячего сказочного сюжета о Золушке. Традиция эта сложилась задолго до появления легендарного мюзикла Фредерика Лоу «Моя прекрасная леди» и его не менее знаменитого киновоплощения с Одри Хепбёрн в главной роли. На нашей почве она пустила еще более глубокие корни. В спектакле Малого театра, поставленном режиссером Константином Зубовым в 1943 году, простушка из народа становилась счастливой супругой ученого и получала доступ в высшее общество. Волшебной силой искусства революционный лозунг «Кто был ничем — тот станет всем!» был совмещен с мыслью Шоу, что «все люди — люди, и различие между «джентльменами» и бедняками только во внешнем». С тех пор в мире изменилось многое, но только не отношение к «Пигмалиону» как к торжеству всепобеждающей любви.

Парадокс же заключается в том, что история про цветочницу, превращенную в леди, не о любви. Шоу был убежден в том, что предназначение драматургии — содействовать прогрессу человечества; ради развлечения публики он, по собственному признанию, «не написал бы ни одной строчки». Элиза, по замыслу драматурга, должна была дать зрителю достойный пример, как сегодня принято выражаться, личностного роста. Тем более, что ничего невероятного в таком преображении Шоу не видел: известная английская актриса Элинор Гвинн в юности продавала апельсины на ступенях того самого театра, где потом стала звездой.

Банальная love story режиссеру Леониду Хейфецу так же неинтересна, как и драматургу Бернарду Шоу. Элиза (Наталья Палагушкина) для него — если уж проводить сказочные аналогии — не Золушка, а скорее Спящая красавица, в которой постепенно пробуждается сила, о существовании которой она лишь догадывалась. Но заключена она не в нежном сердце, а в разуме, способном к развитию. Режиссер вслед за драматургом видит в ней женщину, которая хочет сама распоряжаться своей судьбой, а не романтическую героиню в поисках суженого. Тем более, что Хиггинс в этом качестве совершенно бесперспективен: жизнь его без остатка отдана науке фонетике, а в сердце безраздельно царит мать. И в самом лучшем случае Элизе будет отведено не такое уж и почетное третье место.

Профессор (Игорь Костолевский) — это гремучая смесь самозабвенного экспериментатора с азартным спортсменом. Ему и в голову не приходит, что Элиза — человек, наделенный чувствами и собственной волей, а не лабораторная мышь. И ведет он себя с ней, скорее, как цирковой дрессировщик, натаскивающий на трюк животное: будешь правильно выполнять команды — будешь носить красивые платья и есть шоколад, нет — снова окажешься в сточной канаве. Пигмалион из греческого мифа влюбился в свое творение. Пигмалион Шоу на это не способен: «Хотите вернуться ради добрых человеческих отношений — возвращайтесь, но другого не ждите ничего», — в ярости бросает он своей взбунтовавшейся Галатее. И когда Элиза на деле доказывает ему, что плясать под его дудку не собирается, он приходит в восторг: «Вы были жерновом у меня на шее! А теперь вы — крепостная башня, броненосец!»

Впрочем, он вряд ли смог бы оценить этот «броненосец» по достоинству, если бы не мама. Миссис Хиггинс (Ольга Прокофьева) понимает, что для ее строптивого сына пренебрежение всяческими условностями — единственная возможность продемонстрировать свое презрение миру выскочек, которые «начинают в трущобах, а заканчивают в особняках на Парк-лейн». Он настолько привык относиться к ним как к пустому месту, что практически утратил способность оценивать людей объективно. Вот и пришлось миссис Хиггинс продемонстрировать своему дорогому Генри, что Элиза — иная.

Однако создание этого «броненосца» — заслуга не только Хиггинса. А может, и вовсе не его. Именно полковник Пикеринг (Анатолий Лобоцкий) — джентльмен до кончиков пальцев — делает все возможное, чтобы гордость простолюдинки трансформировалась в чувство собственного достоинства настоящей женщины. Это он убедил Элизу в том, что леди, заключенная внутри ее существа, имеет право явиться миру: с самого начала он относился к цветочнице, как к герцогине. В его отношении к девушке есть тепло и искренность, которые начисто отсутствуют у Хиггинса. В военном пигмалионовское начало гораздо сильнее.

Английский юмор сами британцы считают явлением, не подлежащим адекватному воплощению за пределами Британии. Однако при всем несходстве культур и традиций именно на нашей почве — что обитатели Туманного Альбиона признают охотно — дух этот чувствует себя почти как дома. Кинорежиссер Игорь Масленников когда-то чуть иронично назвал это игрой в англичанство. Вот такую игру, блестящую и отточенную, демонстрирует весь тщательно подобранный Хейфецем актерский ансамбль.

«Пигмалион» Хейфеца не предполагает традиционной счастливой развязки с признаниями, поцелуями и свадебными колоколами. Следуя за драматургом, режиссер делает спектакль не просто неромантичным, а нарочито асексуальным, притом что населяющие его персонажи отнюдь не бесполы, совсем наоборот. Хейфец вознамерился напомнить зрителю, что наш мир держится не только на сексе, а счастье не сводится исключительно к любви. И, похоже, ему это удалось.

Леонид Хейфец: «Молодым драматургам хватает сил лишь констатировать, как все плохо»

В дни премьерных показов «Культура» встретилась с режиссером спектакля.

культура: Что тронуло Вас в этой старой как мир истории?
Хейфец: Привилегии одних приносят много страданий другим. Нередко и самим обладателям привилегий. Эта тема не сразу бросается в глаза в «Пигмалионе», но сегодня мне интересна именно она. Можно наговорить кучу умных слов, но на самом деле для меня все проще — человеком надо быть. Я часто говорил артистам на репетициях, что сам бывал в положении этой девчонки, торгующей цветами. Каждый может оказаться в ситуации, когда его не пустят туда, куда он больше всего хочет попасть, только потому, что он не такой, как «нужно».

У нас сложился прекрасный ансамбль (люблю я это «старомодное» слово), в котором важен каждый «инструмент». К сожалению, об артистах, играющих небольшие роли, в рецензиях не напишут. Хотя без них спектакль бы не состоялся. Особо хочу отметить Людмилу Иванилову, Юрия Соколова, Александру Ровенских, Всеволода Макарова, Юлию Самойленко, Нияза Гаджиева, Марину Репину. Отдельная часть моего профессионального счастья — встреча с художником Владимиром Арефьевым. В этой работе он раскрылся наиболее ярко.

культура: Вы, как и Хиггинс, очень любите свое дело. Чему стремитесь научить своих учеников?
Хейфец: Все тому же — людьми надо быть. Я не склонен ни укорять времена, ни оправдывать. Простыми они не бывают, и быть не могут. Помните, у Карамзина:

Ничто не ново под луною:
Что есть, то было, будет ввек.
И прежде кровь лилась рекою,
И прежде плакал человек.

Думаю, стоит ему довериться. Не бывает так, чтобы молодое поколение входило в жизнь под аплодисменты. Свое право на овации придется доказывать делами.

Да, спектакль можно срепетировать за две недели, а «читку» вообще собрать за пару дней. Не сочтите за старческое брюзжание, но меня, студента ГИТИСа, перед дипломным спектаклем пригласил начальник управления театров Москвы — такое значение придавалось тогда профессии и самому факту постановки в столице. Сегодня все иначе. Изменилась жизнь. Всем некогда. И эти молодые ребята тоже втягиваются в гонку, которую нельзя выиграть. У них нет времени собраться с мыслями, подумать над тем, зачем и о чем ставить спектакль. И если работа выйдет неудачной, они так же легко вылетят из обоймы, как попали туда. Но даже удачные спектакли, как правило, живут словно бабочки-однодневки. И это считается нормой, а профессионализм, школа — пережитками прошлого. Что ж, если XXI веку нужен именно такой театр, значит, таким он и будет. Но не исключено, что рано или поздно веку понадобится и что-то менее эфемерное. Пушкина уже пытались сбросить с парохода современности, а он до сих пор на нем плывет. Так что я не склонен делать апокалиптические выводы.

культура: Вы начинали в Театре Советской армии?
Хейфец: Дипломный спектакль ставил на Малой сцене. Она сильно вытянута, похожа на пенал, и это «неудобное» пространство бросало вызов. И мы с моим другом, ныне знаменитым художником Олегом Целковым, картины которого приобретают крупнейшие галереи мира, а тогда никому еще не известным сценографом, приняли его. Олег решил не «укорачивать» сцену, а, наоборот, сделать еще длиннее. Он создал бесконечное снежное пространство, в котором разыгрывался спектакль по пьесе Юлиана Семенова «Шоссе на Большую Медведицу». Собственно, это была не пьеса. И Юлиан — не был драматургом. Тогдашний спецкор «Комсомолки», он привез из своих странствий по Сибири несколько километров диалогов. Смеялся: мол, работоспособность у меня, как у Бальзака, могу писать хоть по сто страниц в день. Осваивать эти километры текста было очень интересно. Но на Малой сцене мне было тесно.

культура: Рвались на Большую?
Хейфец: Конечно! Главный режиссер театра Андрей Попов все пытался меня укоротить — подожди, наберись опыта. Второй спектакль — «Мой бедный Марат» — я еще как-то втиснул в Малую сцену, но «Смерть Иоанна Грозного» развернул на самой большой театральной сцене Советского Союза. И почувствовал себя абсолютным повелителем пространства. Потом было много других театров. И почти всегда, когда у меня деликатно интересовались, готов ли я ставить на Большой сцене, оказывалось, что она по размеру — как один «карман» подмостков Театра Армии.

культура: В этом театре Вы прошли, можно сказать, путь от солдата до генерала.
Хейфец: Я учился в ГИТИСе у Алексея Дмитриевича Попова. Он называл меня Очкариком — «ну давай, Очкарик, выдай что-нибудь умное». Получалось не всегда. К сожалению, он ушел из жизни, не успев нас выпустить. Но его сын Андрей Попов следил за последним курсом отца и позвал меня в театр, которым много лет руководил мой учитель. Я работал там с радостью, пока было возможно. Ушел. Вернулся снова и шесть лет руководил, пожалуй, самым большим театром страны. Сегодня, когда при мне говорят о том, что успешность труппы можно измерить количеством проданных билетов, я вспоминаю Большой и Малый залы ЦАТСА и около 2000 билетов, которые надо было продать ежевечерне, и осознаю всю спорность такого критерия. Нельзя в погоне за кассой опускаться ниже плинтуса.

культура: В будущем году исполнится 20 лет, как Вы трудитесь в Театре имени Маяковского.
Хейфец: Мимо него я каждый день ходил в ГИТИС. Когда я учился, там царствовал Николай Павлович Охлопков. Самыми невероятными путями я проникал в театр и, притаившись как мышь на балконе, смотрел, как он репетирует «Молодую гвардию» или «Медею». Если бы мне кто-то сказал: «Ты тоже будешь разгуливать по этой сцене и давать всем ценные указания», я бы даже не рассмеялся. Это настолько парадоксально, насколько вообще парадоксальна жизнь.

культура: Сегодня снова выбрали классику. В современной драматургии интересного материала не находится?
Хейфец: Пока нет. В 1998 году поставил «Полонез Огиньского» Коляды. Тогда он давал почву для очень важных размышлений, а вот как прозвучал бы сегодня, не знаю. Я с удовольствием взялся бы за современную пьесу, у нас есть очень одаренные ребята — Вырыпаев, Сигарев, Пряжко. Они пишут на злобу дня, о том, что происходит здесь и сейчас. Мне долгое время казалось, что они все-таки утрируют и все не так мрачно. Но однажды у нас во дворе — а я живу в 10 минутах ходьбы от Кремля — случилось происшествие, по сравнению с которым пьеса Вырыпаева представилась просто райским садом. У ребят есть мужество, есть желание говорить правду. Но правда без надежды в моих глазах многое теряет. В молодости презирал тех, кто любит счастливые финалы. Но давно уже сам хочу уходить из театра хотя бы с искрой надежды. В нынешней драматургии обнаружить ее, увы, не могу.

культура: Надежду у человека нельзя отнимать ни при каких обстоятельствах?
Хейфец: Я в этом глубоко убежден. Когда началась война, мне было семь лет. Как все дети, я обожал кино и по сто раз смотрел одни и те же картины. В военных лентах тогда все было легко и победно. Бравый повар Антоша Рыбкин в фильме, снятом в 1942 году, одной поварешкой разгонял целую дивизию фрицев. Зал хохотал от души. Думаете, мы не понимали, что так не бывает? И те, кто снимал кино, тоже все понимали. Просто они знали — такая «неправда» была спасением для замерзающих, голодающих людей, живущих на грани смерти. Покажи им на экране то, что их в действительности окружало, и у них не хватило бы сил, чтобы выжить. Помню, как ел сырую картошку, только что выкопанную из земли, и как мечтал о белой булочке. Первое, что купил, когда после войны в 1947 году отменили карточки, была сайка. И когда два года спустя вышли «Кубанские казаки», верил — скоро все будет как в кино и можно будет купить сколько угодно булок. Я не призываю ко лжи. Но если уж говорить правду о сегодняшней жизни, то нужно попытаться осмыслить происходящее и найти точку опоры. Но молодые драматурги только констатируют, как все плохо, а на осмысление и поиск выхода сил у них пока не хватает.

культура: А если бы такой драматург нашелся, какую пьесу вы бы от него хотели получить?
Хейфец: О природе фашизма. Того самого, который Михаил Ромм гениально назвал обыкновенным. О том, как он проникает в головы и души спустя столько лет после того, как вроде бы был уничтожен. В самом кошмарном сне не мог себе представить, что доживу до времен, когда у нас в России будут вестись дискуссии о том, в каких случаях фашизм можно оправдывать и даже извиняться за то, что с ним боролись.