Елена ФЕДОРЕНКО

23.03.2016

Художественный руководитель РАМТа, народный артист России Алексей Бородин связан с молодежными театрами более четырех десятилетий. Сегодня ведомый им коллектив — лидер по количеству премьер. Алексей Владимирович — профессор ГИТИСа, воспитавший несколько поколений актеров. Невзирая на возраст, человек он азартный и рискующий: восьмичасовую трилогию Стоппарда «Берег утопии» поставил, на оперу в Большом театре решился.

культура: Долгая работа в детском театре — следствие обстоятельств или сознательное желание?
Бородин: Скорее, случайность. Когда мне, молодому режиссеру, предложили Кировский ТЮЗ, обрадовался, что открылась возможность полноценно работать. В ГИТИСе я учился у Юрия Завадского, но по тюзовским вопросам считаю учителем Зиновия Корогодского. Он вел лабораторию в ВТО, чье общее руководство осуществляла Мария Осиповна Кнебель. Собирались режиссеры ТЮЗов: Лев Додин, Адольф Шапиро, Владимир Кузьмин, Борис Наравцевич — будь здоров, какие люди! Я сразу попал в компанию, где не видели никакого зазора между театром как таковым и тем, что адресован юным зрителям. Детский врач и педагог Януш Корчак говорил: «...чтобы понять ребенка, расслышать его, не надо наклоняться. Нужно, наоборот, подняться, встать на цыпочки, дотянуться до него». Потрясающая формулировка. 

культура: Но своя специфика в детском театре все-таки присутствует?
Бородин: Я связан с детским театром более сорока лет: шесть — в Кирове, 36 — в Москве, и считаю, что никакой особой специфики нет. Выстраивая репертуар, просто чувствую, что годится, а что нет. Чутье срабатывает. Понимаю, что одну из моих любимых пьес «Кто боится Вирджинии Вульф?» Эдварда Олби в афишу не поставишь. А «Берег утопии» Стоппарда или «Будденброки» Томаса Манна необходимы. Однажды молодой режиссер принесла в театр детские рассказы Зощенко. К стыду своему, я и не знал, что они существуют. Появился хороший спектакль «Леля и Минька». Ребята постарше обхохатывались, а младшие прикрывали глаза рукой и подсматривали через пальцы, когда становилось страшно. Родителям тоже оказалось интересно, но считывали они другое. 

культура: Что для Вас главное в театре?
Бородин: Контакт. Между актерами, между сценой и залом, между зрителями. Самое ужасное — культпоходы. В советское время заводы «покупали» спектакли, так называемые «целевые», и артисты тогда попадали в мертвую зону. Приходили люди, которые работают вместе каждый день, новая общность в зале не возникала. Школьные культпоходы ставят детей в непонятное положение. Что это — очередной урок, и надо тихо сидеть, или перемена, где можно беситься? 

В Кирове я восстал против подобной схемы. Лично и неоднократно встречался с полусотней школьных директоров. Призывал объединяться с родителями. Объяснял, что ребенок должен ходить в театр не с классом, а с мамой или папой. Между ними возникнет новый контакт — и во время спектакля, и в разговорах после. Мы создали в Кирове клуб отцов. А кто были отцами? Шоферы, токари — замечательные мужики, и наши беседы таили для них сплошные открытия. Оказалось, театр может что-то давать, как-то объединять их с детьми.

культура: Для Вас важно, что стены нынешнего РАМТа, построенные еще в 1821-м по проекту Шестакова и при участии Бове, хранят богатейшее наследие? 
Бородин: Конечно. В пору моего детства здесь работали Кнебель и Эфрос, труппа была потрясающей. А история здания? Частная опера Зимина, артистический кружок Александра Островского, МХАТ-2 с Михаилом Чеховым и Иваном Берсеневым. Его закрытие было преступлением. Тогда стали решать, кому отдать здание, — на него претендовали несколько коллективов. Сталин написал резолюцию: «Отдать детям!» 

культура: В Молодежном театре огромный репертуар и невероятное количество премьер. Это принцип? 
Бородин: Может, и принцип. В среднем, у нас 6–7 премьер в сезон, бывало и 13. Нам бы еще одну большую сцену...

культура: У вас же несколько сцен.
Бородин: Большая — одна, две другие мы придумали. Покрасили репзал и возникла Черная комната. Наверху сделали Маленькую сцену — там давно, еще до моего прихода, закрыли ярус, откуда ничего не видно. Вот и получились три сценические площадки. Их осваивают с большим интересом начинающие режиссеры и артисты. Молодежный театр должен быть молодым по сути. Все время должна вливаться свежая кровь. Сделали проект под девизом «Молодые режиссеры — детям». С выпускниками ГИТИСа я угадал, воспитанники Сергея Женовача поставили пять спектаклей. К «женовачам» примкнули ученик Леонида Хейфеца и ученица Камы Гинкаса. Артисты с радостью бежали с одной репетиции на другую. Спектакли рождались в безумно творческой атмосфере. 

Имеется и другой проект — по обновлению «утреннего репертуара», я условно называю его «Большая сцена — детям». Уже появились две первые удачные работы: «Денискины рассказы» и «Кролик Эдвард», сейчас репетируется «Рикки-Тикки-Тави». Планы утренников сверстаны лет на шесть вперед. А есть ведь еще и репертуар вечерний. 

культура: Значит, все-таки утренники — детям, а взрослым — «есть еще»? 
Бородин: Я всегда радуюсь смешанному залу. Каждый спектакль обращен к людям. Даже самый маленький ребенок — человек, и с ним хочется разговаривать, не подстраиваясь под возраст. Взгляд свысока — мол, вы ничего еще не понимаете, я вас сейчас научу, — исключается. Идея «детство — отрочество — юность» сложилась у Льва Николаевича Толстого. Поэтика нашего театра следует его формуле. Толстой прав, это разные периоды жизни, когда мы понимаем, что смертны, впервые переживаем одиночество, любовь, страх. Потрясения, которые запоминаются навсегда. Хотя сейчас подобное деление кажется несколько «ведомственным», поскольку современные дети быстро развиваются и о девятилетнем человеке теперь порой не скажешь, что он дитя.

культура: Потому и переименовали театр из Детского в Молодежный? Тогда, в 1992-м, многие возмущались, уж очень привыкли к аббревиатуре ЦДТ (Центральный детский театр. — «Культура»).
Бородин: Вообще он открылся как «Московский театр для детей». Труппа Натальи Ильиничны Сац въехала в это здание в 1936-м, она-то и назвала его Центральным детским. Идея о переименовании витала в воздухе давно. Афиша включала всю классику, в период Эфроса театр открыл драматургию Розова и Хмелика. Я стал искать слово «детство» в словаре Даля и... не нашел, зато на букву «М» значилось — «молодость», и в скобках — «младость» как детство, отрочество, юность. Думаю: ну вот, доказано. Аббревиатуру РАМТ придумали не мы, так театр стали называть в газетах, и как-то сразу прижилось. 

культура: РАМТ — семья?
Бородин: Да, но семейные отношения не означают полной идиллии. Настоящий дом требует дисциплины. Я точно знаю, что на артистов, как на родных, никогда нельзя обижаться. Хотя порой не получается. И все-таки я вырос в атмосфере культа семьи.

культура: Ведь Ваше детство прошло в Китае?
Бородин: Там родился и прожил до 13 лет в большой колонии соотечественников, где обожали все русское — музыку, литературу, язык. Мама появилась на свет в Китае и всегда мечтала вернуться в Россию, которую никогда не видела, считала, что дети должны говорить на родном языке и жить в родном Отечестве. Отец не возражал. Семья была многочисленная: бабушки, мама, папа, три сестры, я — старший брат. У нас такая чеховская история. 

культура: У Вас не только чеховская история, но и пушкинская дата рождения — 6 июня.
Бородин: Да и девиз мой: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Лучше не скажешь. 

культура: Вы ярый сторонник репертуарного театра, ценность которого сейчас ставят под сомнение. Переживаете?
Бородин: Очень. Репертуарный театр нужно холить и лелеять, потому что это колоссальное достижение. Слышать не могу разрушительные речи, что традиционный русский театр умер. Точно знаю, что это не так. У нас есть спектакль «Сказки на всякий случай» Евгения Клюева. Он чудесный писатель, умный и веселый человек. Однажды предложил прочитать лекцию о постмодернизме. Собралось много народа. Постмодернизм он определил очень простым образом. Есть мощное дерево — корни, ствол, ветви, а рядом, под его кроной, растут какие-то былинки и тростинки. Вот это и есть постмодернизм. Пусть растут и развиваются театры разные — я не против. Но — против уничтожения. 

культура: Недавно Ваш спектакль «Нюрнберг» получил премию «Гвоздь сезона». Когда вышли за наградой, зал замер, услышав из Ваших уст слово ненормативной лексики. Так потрясло увиденное на сцене?
Бородин: Ничего другого от капустника в данном случае нельзя было ждать. «Гвоздь» делает интересные, с точки зрения авторов церемонии, вещи. Публика принимает с энтузиазмом. Мое же эстетическое чувство было задето, и я произнес слово не из своего лексикона. 

культура: Столько у Вас забот и хлопот. Зачем Вам нужна была еще и работа на чужой территории — в Большом театре? 
Бородин: Первой моей оперой был спектакль «Отелло» в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Пригласили меня Владимир Урин, мы с ним связаны Кировом, где вместе начинали, и Александр Титель. Ответ я должен был дать на следующий день. Не спал всю ночь и понял — если откажусь, никогда себе не прощу. Думал об опасности и наглости — какое у меня на оперу право? Конечно, занимался музыкой в детстве, много слушаю, могу сыграть, но... Сейчас точно знаю, что «Отелло» был мне творчески полезен. Когда берешься за неизведанное, происходит какое-то обновление. Такая же история случилась и с «Кармен» в Большом. Сам себя оценивая, понимаю, что не хватило сценических репетиций. В зале я актеров сдерживал, на сцене не успел открыть шлюзы. Теперь они открываются уже во время спектакля.

культура: Над чем сейчас работаете? 
Бородин: Театр почти одновременно выпустил три премьеры: «Кролик Эдвард», «Зима тревоги нашей» и «В пылающей тьме». Сейчас репетируем шесть спектаклей. Я взял пьесу «Демократия» Майкла Фрейна. Его привлекла фигура канцлера ФРГ Вилли Брандта — того, кто инициировал признание Восточной Германии, договоры с Советским Союзом и Польшей. Брандт — живой человек и стремится к гуманной цели, вокруг же плетутся интриги. В пьесе много юмора по отношению к персонажам и к тому же Брандту. Сам он с юмором относится и к себе, и к тем, кто рядом. Самоирония — то, чего нам всем не хватает. Мы можем смеяться по поводу всего на свете, только к себе относимся слишком серьезно. 

Тема пьесы очень дорога для нашего театра, она живет в спектаклях «Берег утопии» и «Алые паруса». Мне кажется, утопия — это то, что ведет человека. Мечта несбыточна, но человек продолжает стремиться. Так и надо жить.