Петр ВЛАСОВ

09.10.2023

Материал опубликован в №9 печатной версии газеты «Культура» от 28 сентября 2023 года.

Известный русский художник рассказывает о своем понимании искусства, выставке в Звенигородском музее, о проблеме сохранения культурного наследия и исторической памяти.

— Может быть, начнем с уровня художественного образования в России сегодня?

— Я считаю, что у нас в стране есть художественное образование: вузы, училища с хорошей академической базой, с традицией, которая, правда, в пресловутые девяностые всячески размывалась. В многие училища и институты внедрялись идеи, которые должны были повлечь за собой отмену старой, настоящей школы.

— В сторону современного искусства, абстракции?

— Я стараюсь как можно реже употреблять термин «современное искусство». Для меня это фикция, придуманное понятие. Понятно, о чем речь, когда про него говорят, но работы современных художников, работающих в другом направлении, — это тоже современное искусство, разве не так? Есть понятие «актуальное» искусство — нечто с отменой формы и содержания, с бессмысленным и часто просто бездарным псевдовысказыванием. Иногда вялым, иногда агрессивным. А вот, например, меня или моих студентов, чьи выставки я стал делать в Италии, в Европе стали определять как «художников, работающих с формой», «фигуратив-арт». Теперь уже вновь с интересом и вниманием, а ведь прежде весь ХХ век людям внушали, что это ненужное и устаревшее, в противовес новому абстрактному и тем энергичным деятелям, создающим актуальный арт-рынок. В девяностые на школу русского классического изобразительного искусства оказывалось сильное давление. Каждый день эти деятели вещали со своих амвонов: «Отменяем школу!» Объясняли людям, что современно и модно, что фигуративное творчество — это атавизм. Но время по-другому расставляет акценты, и сейчас очень важно не потерять русско-европейскую школу. Ее можно закрыть и распустить тех, кто учит рисунку и живописи, задвинуть скульпторов, владеющих знанием формы, архитекторов, понимающих канон, пропорцию и владеющих большими архитектурными стилями, умеющих их применять в современном проектировании и строительстве. Людей, продолжающих в традиции мировую историю искусства. Отменить можно все одним росчерком пера, а чтобы восстановить школу, нужны годы, если не столетия.

— Почему же так важна форма?

— Форма и содержание — это главные составные части искусства. Содержание рождает форму, и в то же время форма сама по себе имеет великое содержание.

— Без формы искусство не существует?

— Для меня — нет. По моему разумению, форма — проявление Божественного замысла, с первого дня творения нам подаренная, а содержание — это к чему человек должен прийти, прежде чем высказаться. Допустим, тот же «Черный квадрат» — икона отмены образа, один из экспериментов тех лет, когда был красный террор. Для меня в историческом плане вся эта кровавая игра: квадраты, ромбы, красные и белые, — кошмарное наваждение и одновременно грубая реальность, повлекшая гибель миллионов людей и ставшая русской трагедией. Распад формы у деятелей искусства Коминтерна был связан с тем, что некоторые буквально принимали участие в расстрельных бригадах, желая новых «художественных» эмоций и впечатлений. Насмотревшись и поучаствовав, вольно и невольно они теряли цельность мышления, растворяясь в западных ложных идеях и восточных философиях, строили, как им казалось, новый мир, на деле уничтожая великую цивилизацию. Позже, с уходом военного коммунизма, эта эстетика так называемого авангарда передового коммунистического искусства переродилась в соцреализм, так как начальствующим нужно было преподносить искусство в доступной для них форме. Тогда уже стали собирать недобитые кадры императорской академии, была восстановлена школа, в сталинское время из эмиграции пытались вернуть разъехавшихся профессоров, в частности, вернулся Иван Билибин, один из главных выразителей народной русской эстетики в изобразительном искусстве, и возглавил факультет графики. Умер он в Ленинградскую блокаду в 1942-м. Но многому успел научить. Вообще это священный для меня процесс — рисунок и живопись, в котором человек, когда проходит навыки обучения классическим приемам искусства, ремесла и художественного вкуса, воспитывается совсем на других началах — не деструктивных, а созидательных, преобразовывая мир, и не только нашу повседневность, что тоже очень важно, но становясь выразителем и национального духа, и в целом мировой художественной культуры. По сути, не давая разрушать образы мироздания, как бы пафосно это ни звучало. Конечно, это большая задача, не для всех, конечно, посильная, но для талантливых, особо одаренных людей, которых нужно вовремя увидеть, узнать, помочь им состояться.

— Как вы начали рисовать?

— Моя мама часто, сидя за ампирным столом с зеленым сукном, привезенным из Петербурга, акварелью и гуашью рисовала эскизы к театральным постановкам под звучащие с пластинок оперные арии. И я как завороженный смотрел, хотел так же научиться. А над квартирой была мастерская отца, в которой он создал большинство своих известных живописных вещей, например, полотно «Мистерия ХХ века». Помню его с самого раннего детства, а сейчас не понимаю, как он разместил такой огромный холст, за который потом многое и претерпел, кстати. Для меня выбор профессии сложился сам собой. Воспитывали меня так, что я никем себя иначе и не представлял. Я никогда не сопротивлялся, мне интересно было рисовать, и уже в детстве начал собирать свою коллекцию старины в подражание всем моим предкам, не в одном уже поколении они в этом замечены.

— У вас классическое художественное образование?

— Я учился в Суриковском институте в мастерской отца, у других педагогов тоже, конечно. До этого учился в МСХШ, московском художественном лицее. В то время там тоже были достаточно крепкие вводные. Тогда учили все-таки в традиции русско-советской школы, и только недавно была посеяна тема псевдосвободы в изобразительном искусстве, она возникла из дилетантских хаотичных установок. Очень падает в художественном образовании средний уровень сейчас. У Александра Бенуа, моего двоюродного прапрадеда, есть воспоминание: после парижской выставки абстрактного искусства он вышел и сказал буквально одно слово — «скучно». Для меня это тоже бывает крайне скучно даже обсуждать. Тем более что есть и в современном искусстве, но другого толка, проблески и профессионализма, и таланта, и даже мастерства. Всегда есть надежда на встречу с этим.

— Ваша академия ведь государственная?

— Да. И программа у нас государственная. Студенты учатся со всей страны, поступая в основном на бюджет, «платников» очень мало. Мы принимаем ребят по итогам конкурса по степени одаренности и таланту. В основном это абитуриенты, уже окончившие сначала художественную детскую школу, а затем профессиональное художественное училище. Но бывают и ребята, подготовившиеся к поступлению самостоятельно с педагогом, который помог им освоить училищный этап. Наши учредители — Министерство образования и правительство РФ.

— В чем особенность получаемого здесь образования?

— Когда Илья Сергеевич Глазунов задумывал и создавал академию, в Суриковский институт, где он вел свою мастерскую, поступить было довольно трудно. Сегодняшние абитуриенты не очень знают проблему тех лет — тогда одаренные и мотивированные поступали в вуз по пять раз, а иногда и больше. Да, все места бюджетные, но при этом была и так называемая «позвоночная» практика, когда, знаете, поступали по звонку, и квоты для студентов из дружественных государств, соцлагеря, из наших республик. Например, приезжает с письмом от правительства Никарагуа боец и поступает автоматически, и для своих из-за этих, может, и талантливых людей количество мест сокращалось. Так вот чтобы облегчить получение художественного образования для своих и чтобы оно соответствовало высоким стандартам и критериям обучения школы русского изобразительного искусства, мой отец и задумал создать академию, но не свою частную, а государственную. Как раз тогда шел распад СССР, везде открывались национальные академии, и несмотря на то, что все это было, конечно, на базе советской системы, Средняя Азия, Прибалтика сразу от нас дистанцировались. Появилась тогда у него эта идея — создание отечественной национальной академии, — он всегда точно чувствовал время и нужный момент для реализации большой идеи. Добился: выделили здание, в котором до революции было Училище живописи, ваяния и зодчества. Здесь преподавал Саврасов, учились Левитан, Коровин, Поленов, Шехтель... Много имен — половина Третьяковской галереи здесь либо учились, либо преподавали. В советское время здесь функционировал ВХУТЕМАС, институт революционных лет с иной программой и идеологией, но и старые преподавательские кадры с бесценным опытом еще оставались. Потом, в сталинское время, все закрыли. В этих стенах работали некие «почтовые ящики», и говорят, чуть ли не Сахаров начинал какие-то тайные эксперименты по созданию атомной бомбы в подвале. А память о легендарном Училище живописи, ваяния и зодчества из этого здания почти выветрилась, и только стены остались, были разрушены залы, колонны, лепнина... Все, что вы видите сегодня, восстановлено стремительно и с огромным энтузиазмом отцом на моих глазах, ведь и я здесь уже тридцать лет. Сразу после Суриковского он позвал меня и моих однокурсников, его учеников, работать на большую идею. Мы начали создавать программу, обустраивать этот дом, возвращать ему историю, восстанавливать в обучении студентов принципы русской школы. И сами мы, молодые тогда преподаватели, и наши студенты через дела почувствовали преемственность с теми мастерами, которых мы так любим, кто был до нас в этих стенах. Здесь на моих глазах вот уже тридцать лет свершается чудо: не просто возрождается традиция — она становится живой потребностью для творческого личного пути молодых художников. А чудо еще и в том, что постепенно, шаг за шагом, и теперь, когда отца уже с нами нет, мы восстанавливаем утраченное. Сейчас у нас важный этап — реконструкция утраченного в советское время учебного корпуса. Работаем над этим с большим вдохновением.

Особенность образования в «Глазуновке»? Мы даем школу аналитического рисунка, изучение разных классических техник для живописцев, адаптированную к современности программу Императорской Академии художеств, проверенную веками, архитекторы учатся архитектуре как искусству, а не осваивают принципы безликой и унылой современной застройки, ставшей бичом времени и обезличившей половину мира. Многие из них впоследствии востребованы и работают над созданием культурных объектов, храмов. Мы учим их работать совместно со специалистами охраны культурного наследия, со скульпторами. Сегодня некоторые из наших выпускников показывают выдающиеся результаты, создавая главные за последние годы в нашей стране исторические мемориалы и архитектурные комплексы. И они еще молоды, у них многое еще впереди. У нас нет потока студентов, не так много, как в больших вузах. Поэтому каждый на виду, каждый становится членом большой нашей творческой семьи на шесть лет обучения, а многие и потом. Реставраторы, которыми мы очень гордимся. Одни из лучших уже на этапе обучения работают с выдающимися памятниками, с иконой и масляной живописью из лучших музеев страны. Все они: искусствоведы и архитекторы, живописцы и скульпторы, реставраторы, — все погружаются в серьезное изучение мировой художественной культуры, наследия, истории искусства. Практики в лучших наших музеях и участие в волонтерских экспедициях по спасению погибающего наследия в труднодоступных местах страны многое им дают за шесть лет, а еще у них интересная творческая жизнь вне учебного процесса, но в стенах академии: театрально-художественная лаборатория с этнографическим направлением. Это уже для желающих, после учебы. Я и сам, уходя отсюда поздним вечером, иногда слышу, как репетирует наша студенческая студия и в десять вечера, и в одиннадцать.

— Сколько у вас студентов?

— Около четырехсот человек. Сейчас мы готовимся открыть новые направления, например, сценографию. А с этого года начнет работать на факультете искусствоведения новая кафедра русско-византийского искусства. Это направление станет для нас самым важным.

— Исследовательская или творческая?

— И творческая, и исследовательская.

— Чем вы от Суриковского училища отличаетесь?

— Там именные мастерские с разными установками и задачами. У нас общее направление, объединяющее все факультеты и все мастерские.

— Вы сами занимаетесь исторической живописью?

— В том числе. А еще работаю в монументальной церковной живописи или просто работаю в своей мастерской над образом того, что меня чем-то и где-то поразило, по своим впечатлениям от экспедиций на Русский Север, например, где я очень люблю бывать.

— Чем вас Русский Север привлекает?

— Он стал важной частью моей жизни. Я попал туда впервые в 1991 году, с друзьями сплавляясь по северным рекам на лодке. Связи тогда мобильной не было: помню, услышали слово «путч» впервые в избе, где был радиоприемник, когда после обследования большого района брошенных старинных деревень вышли к людям. Мне было 22 года, и с того времени я самозабвенно погрузился в Русский Север и стал каждый год туда ездить и летом и зимой: Вологодская область, Архангельская, Костромская. Чем привлекает? Он всегда был точкой притяжения для большинства русских художников, писателей. Там открывается тебе что-то важное и в русской истории, и в людях. Через подлинные предметы старинной жизни, до сих пор иногда участвующие в повседневном быту, через встречи и разговоры, судьбы, через бесценное для любого художника прикосновение к тайне и красоте деревянного зодчества.

— А иконы не собирали? Многие тогда ездили, чтобы находить иконы.

— Иконы находили, спасали от уничтожения и гибели. Раньше, например, Илья Сергеевич с писателем Владимиром Солоухиным ездили по глухим тогда уже старинным деревням, по древнерусским маленьким городам. Я не застал времени, когда иконами забивали окна на зиму, как ставнями, — у отца в собрании такая есть, со следами от гвоздей. Он рассказывал: в шестидесятых подъезжаешь, каптерка какая-то возле разрушенной церкви, куполов уже нет, сидит сторож: забирай, только на бутылку дай, все равно завтра сожжем на растопку бань городских. И отец говорил: вот сколько мог руками унести, ну три иконы, не смотрел, XIV, XV век, просто что нравилось — уносил. Он окружал себя вещами скорее спасенными, но так делали многие, честь им и хвала. Просто из заброшенных деревень, из погостов, из монастырей разрушенных, превратившихся потом в зоны, что-то уносили и спасали. Я уже этого необъяснимого помутнения сознания у людей не застал. Но что-то видел похожее уже в девяностых. Помню, как в Вологодской области в деревне мужчина при мне половину иконы на лучины топором тонко-тонко нарубил. У меня до сих пор перед глазами это, и не могу понять, что его побудило — полно дров валяется у него, почему последнюю дома икону надо снять, которая, может быть, от родителей осталась... Или пожилая учительница в селе в Архангельской области рассказала, как из разоренной церкви иконы XVII века снимали и детям вместо саночек раздавали кататься с высокой горки над рекой. Так и уплыли они потом с ледоходом в вечность куда-то.

— Хороший сюжет для картины.

— Социальные мотивы не мое. Я в этом вижу исторические параллели и вечные образы.

— Вы ведь тоже коллекционер?

— Я собираю русское искусство допетровского времени и старинный народный костюм. Невозможно в наше время быть коллекционером допетровского костюма — его не найти, потому костюмы у меня в собрании народные, подлинные, в которых прочитываются черты средневековой Руси, в основном северный, вологодский, хотя есть и курский очень самобытный. Но в курском видно влияние южнорусское, традиции крестьян и служилых людей, переселенцев из разных земель, вплоть до Литвы, а вот северные жители в основном переселялись из новгородских земель в течение столетий. На северо-востоке новгородских пятин так и живут поныне в деревнях с древнерусскими названиями. Их костюм рассказывает о том, как выглядели новгородцы, об укладе нашей старины. Это Архангельск, течение реки Двины, Мезень, Пинега. Конечно, очень сложно сейчас что-то найти, одежда хранится плохо, но еще лет двадцать назад в домах в старых сундуках хранились свадебные одежды бабушек и прабабушек. Помню, поясок вышитый с солярными знаками XIX века — я был в полном восторге от такого трофея. Из сундука отдавали с присказкой «все равно все бито-граблено, понеси, хоть цело останется», дарили, отдавали для музея. Из этого собирались комплекты, достойные Русского музея. Я ими очень дорожу, отдаю лучшим реставраторам по ткани, показываю на выставках от Венеции и Парижа до Костромы и Вологды. И помню с благодарностью каждый дом и каждого человека, передавшего что-то из большого деревянного северного дома с резным фронтоном, где хранили память о своих предках. Старинный русский костюм: шелковые сарафаны и драгоценные кокошники, канафатные шали и вышитые рубашки — это своего рода вещественное доказательство, говорящее само за себя о красоте, гармонии и поэзии нашей старинной жизни, которая всегда присутствовала в жизни русского человека. А что-то мне удалось купить на западных аукционах, например, в Лондоне. Это было особенно радостно — вернуть драгоценный кокошник на родину, в свою музейную коллекцию.

— Часть вашей коллекции как раз сейчас представлена на выставке в Звенигородском музее?

— Да, на выставке в Звенигороде сейчас представлены предметы из моего собрания, особо значимые тем, что имеют отношение к царям и русским знатным фамилиям, которые совершали паломничество в Саввино-Сторожевский монастырь. На выставке представлен серебряный ковш, подаренный Иваном Грозным Марии Нагой, серебряная братина Никиты Ивановича Романова. Или, например, чудом доставшееся мне седло с эмалями по серебру второй половины XVII века, безусловно, созданное для кого-то из сыновей царя Алексея Михайловича. Предполагаю, что для Федора. В Музеях Кремля есть два аналога. Мое — третье. Перед тем как попасть ко мне, оно проделало длинный путь через разных владельцев в Европе и Америке. Я рад, что оно вернулось на родину, вдохновляет меня, выставляется в музеях.

— Что вас со Звенигородом связывает, какая история отношений?

— Связывает, во-первых, близость проживания, дорога очень коротка для меня до Звенигорода, я туда много раз ездил просто вздохнуть немного после шумной и суетной Москвы. Здесь можно погрузиться в атмосферу древнего русского города с потрясающей историей и выдающимися памятниками древнерусского зодчества, к которым нужно все время возвращаться, меня они буквально лечат. Я не люблю гулять среди кустов и заборов, я счастлив, когда нахожусь в месте, наполненном историей, с архитектурными постройками мирового значения, каковыми я считаю церковь на Городке или сам Саввино-Сторожевский монастырь, — это наши священные камни. Древние валы, холмы, неизмененный ландшафт, и тогда даже деревья выглядят как со старинных гравюр.

— Идет постоянная борьба за то, чтобы эти ландшафты сохранить, чтобы их не застроили.

— У нас несчастная в этом смысле история. Договорились бы наконец о приоритете сохранения культурных ценностей. Застроить, улучшить инфраструктуру, получить прибыль — вещи понятные. А чтобы мы чувствовали себя не просто населением, а великим народом с древней историей, нужно сохранить историческую идентичность места. Это наша ответственность сегодня перед теми, кто так же будет беречь и охранять нашу историю в будущем, после нас. И здесь огромную роль играет музей, то есть те, кто работают в охране памятников, звенигородцы, любящие и хранящие свой город, наше общее историческое наследие. Всю историческую застройку нужно сохранять и развивать в культурном контексте и высококлассном архитектурном облике, соответствующем месту. В Звенигороде есть все предпосылки для этого. Мы любим приводить в пример европейские города с историческими центрами и сохраненной атмосферой, именно этим способствующей неиссякаемому потоку туристов со всего мира. Идеальный образ древнего города с главной площадью, памятником и фонтаном, собором, музеем и театром, торговыми рядами и парком, желательно уставленным хорошими скульптурами. Надо возвращать и нашим городам, разоренным в лихолетья, историческую атмосферу, делая это на высоком художественном и научном уровне. Мы должны своими древними городами гордиться. Любой монумент может город испортить, а может украсить. Пора наши камни собирать, пока не поздно. Уничтожено уже многое, что сейчас бы очень высоко ценилось, если бы было сохранено. Для этого и нужны художественные академии с научной базой и традицией обучения, а не просто свободно определяющиеся «креативные» мастерские, — возвращаясь к началу нашего разговора. Мы только со старыми фотографиями сравниваем, хотя в этих городах не было бомбежек... Они пострадали от наших рук.

— Это происходит и сейчас. Вот в Юрьев-Польском разрушается никому особо не нужный белокаменный домонгольский Георгиевский собор.

— На нашем поколении ответственность, я ее чувствую. Она как дамоклов меч висит. Это величайшее произведение. Все говорят: скрепы, национальная идея... Я считаю, что частью национальной идеи должно стать возрождение памятников культуры, архитектурного ландшафта малых городов. Есть места безнадежно нарушенные, но места, где осталось наследие, должны стать сегодня современными научными центрами возрождения великой национальной культуры, созданной нашими талантливыми предками. Именно для этого и создавалась наша академия, где обучаются талантливые ребята со всей нашей страны. Их талантам и полученным знаниям, той любви к нашей истории, которую мы всеми силами пытаемся им привить, должно находиться применение в этом важном для всех нас и наших детей деле.

— Расскажите о вашей выставке в Звенигородском музее.

— Выставка камерная, идея была — приурочить открытие выставки к 625-летию монастыря, думали, как экспонировать вещи и живопись в нескольких небольших комнатах, палатах XVII века. Я люблю делать выставки в таких местах, хотя здесь много ограничений, мало места, сложно из-за этого воплотить все задуманное, но я решил, что в этом случае сами палаты, их кирпичные своды, архитектурные украшения XVII века, стены, оконца — все это великолепие тоже станет экспонатном выставки. Для этого я придумал театральную подсветку архитектуре. Когда речь идет о выставке в палатах, именно палаты и диктуют идею, нужно уделить им внимание, увидеть их. Когда речь идет о выставке в палатах, именно палаты и диктуют идею, нужно уделить им внимание, увидеть их. Мы остановились на идее паломничества. Первый зал посвящен народной культуре, несколько фигур в тех самых праздничных народных костюмах XVII–XIX веков, сани, привезенные мною из Вологодской области, — тема пути, вещи из дома крестьянина и купца. Дальше зал, посвященный царю, потому что Романовы, Михаил Федорович и Алексей Михайлович, были главными вкладчиками в монастырь. При Алексее Михайловиче построено все, что окружает древний собор, поэтому в память Алексея Михайловича и предметы, и несколько работ живописных, которые написаны для этой выставки. О царской молитве в древнем монастыре. Там и это седло, про которое рассказывал, и ковш Ивана Грозного. Царь любил здесь охотиться, поэтому есть сабли, есть охотничий нож очень редкий, из быта аристократов того времени. А потом — зал, посвященный церкви, где встречались и царь, и народ. В простреле коридора написанный мной специально для этой выставки портрет Саввы Сторожевского, по мотивам икон. Далее — еще зал, посвященный жизни современного Звенигорода, видеопроекция сделана красивая, короткий фильм о красоте Звенигорода, съемка с высоты птичьего полета, река, осенняя листва... Мы эту выставку посвятили в целом этому замечательному святому месту земли русской, Звенигороду.

— Все делалось в сотрудничестве с музеем?

— Конечно! Это интересное совместное сочинительство выставки. Тексты, например, созданы историком, заместителем директора музея по науке Дмитрием Седовым. Мы решили, что музей представит иконы XVI и XVII веков из своих запасников.

— Важно, что это выставочное музейное пространство находится именно там, в стенах монастыря?

— Для меня важно. Все сейчас по-разному думают, спорят, но я считаю, что в стенах монастыря должен быть музей. Многие люди после богослужения хотят выйти посмотреть рядом что-нибудь по искусству. Как в Троице-Сергиевой лавре, например, или в Италии — везде при соборе есть древняя ризница, и после того как люди посещают собор, они идут смотреть реликвии этих мест или выставки, рассказывающие об этом месте. Считаю, что святое место должно быть в наше время и местом интеллектуальным, историческим — и музеем, и церковью.

— Мне кажется, и другой процесс важен — люди, что приходят в музей и могут заинтересоваться церковной жизнью...

— Конечно, может, и в церковь зайдут потом, пусть даже из любопытства.

— Главное, чтобы выставочное пространство, то, что там выставляется, синхронизировалось с жизнью монастыря.

— Бывает, заходишь в историческое место, а там копии Татлина висят. Я не могу это принять, когда в усадьбе среди антуража XVIII века что-то силиконовое вешают и пишут, что это «диалог форм и предметов». Для меня это дико — либо освоение денег, либо странная деструкция какая-то. Я считаю, что искусство на душу действует без дешевых эффектов. Просто надо иметь не только вкус и культуру в подаче выставки, но и уважение к теме, месту и зрителю, в конце концов. Поверьте, это всегда чувствуется посетителями и имеет ответную эмоцию. Это и есть настоящий диалог между зрителем и автором. К этому и стремимся.

— Мне кажется, на Западе такая же проблема, их тоже не интересует прошлое...

— Да, мне говорили мои зрители на выставке в Италии, что они чувствуют и понимают тему, потому что у нас проблемы в чем-то схожи: брошенные деревни появляются и даже города, растворяются традиции в общем каком-то мировом хаосе.

— Связь с прошлым обязательно должна быть. Но что она дает, спрашивает сегодняшняя молодежь, зачем нам помнить XVI–XVII века?

— Для того, чтобы идти дальше, в XXII век. Это наши дети, живые и настоящие, талантливые и ищущие правды, свободы, и от нас зависит все, что они с собой понесут. Дай Бог им судьбы цельной, жизни осознанной и достойной истории предков, понимания, какой культуре они принадлежат и что продолжают. Это во всем мире важно, во многих странах стоит вопрос самоидентификации целых народов, осознанное желание, вопреки хаосу и размыванию смыслов, оставаться людьми мыслящими, с ценностями и традициями, не превращаясь в рабов тупого потребительского существования. А искусство, я считаю, возможность творчества — это Божий дар людям взамен утраченного рая. Как надежда для всех. Ум, талант и устремления человека к высшим смыслам способны менять этот мир, делать его лучше.

Иван Ильич Глазунов родился 13 октября 1969 года в Москве. Народный художник Российской Федерации, действительный член Российской академии художеств, член президиума РАХ, ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова, кандидат искусствоведческих наук, профессор. Знаток и коллекционер русской старины, народного костюма. Автор статей на тему русского декоративно-прикладного искусства, истории русского костюма.

Фотографии: Виталий Смольников / ТАСС и Виктор Великжанин / ТАСС.