Юрий КОВАЛЕНКО, Париж

02.01.2018

2 января легендарному российскому художнику Оскару Рабину исполнилось 90 лет. В парижской мастерской живописца побывал корреспондент «Культуры».

культура: Девяносто лет — ​это целая эпоха. Какие в Вашей жизни самые памятные вехи?
Рабин: Жизнь моя, действительно, длинная и событиями богатая… Детство мое советского мальчика было поначалу обычным, мирным, тихим. Жили в центре Москвы в хорошей квартире. Одно из главных потрясений — ​война и ее последствия. Они никогда не уйдут из моей памяти. Почувствовал себя более устойчиво лишь в 22 года. Тогда же женился на Вале, дочери моего учителя живописи художника Евгения Кропивницкого.

культура: В то время можно было зарабатывать на жизнь картинами?
Рабин: Разумеется, нет. Поэтому я устроился десятником по разгрузке вагонов на Долгопрудной. Командовал грузчиками из зэков. Среди прочего, должен был обеспечивать их инструментом, который таскал на своем горбу. Подопечные меня не слушали, а делали, что хотели. Мне один из них, симпатичный такой, как-то сказал: «Ты не должен поднимать ничего тяжелее карандаша, а ты ломы и лопаты таскаешь. Но ты не наш, временный». Он оказался прав, и я действительно ушел. Жизнь меня, в конце концов, вывела к живописи, и я взял в руки кисточку и карандаш.

культура: В историю отечественного искусства Вы вошли как лидер нонконформистов, организовавший «Бульдозерную» выставку. Как Вы чувствовали себя в этой роли?
Рабин: «Бульдозерную» выставку до сих пор помнят. Но сам я эту дату не отмечаю. Вообще бы о ней не вспоминал, если бы мне постоянно не напоминали. К своему «лидерству» относился и отношусь очень просто. Мне не свойственна роль начальника. Человек я довольно мягкий, склонный к компромиссам и уступкам. Что касается «Бульдозерной» выставки, то я просто оказался в нужном месте в нужное время. Неожиданно все получилось, будто это был не я, а кто-то другой. С тех пор ничего похожего со мной не случалось. Ни в Москве, ни в Париже мне и в голову не приходило устроить нечто подобное, хотя не согласен со многим, что происходит в мировом искусстве. Несмотря на это в драку не полезу и не стану организовывать акции с бульдозером.

культура: Ваша картина «Деревня» (или «Пейзаж с коровой»), считавшаяся погибшей под бульдозерами, неожиданно появилась на аукционе несколько лет назад. Значит, не только рукописи не горят?
Рабин: На счет аукционов не знаю. Так или иначе, все полотна исчезли. С тех пор их никто не видел. Сейчас искать их никому, в том числе и мне, не надо. Проще написать другие. В Москве на месте той выставки какую-то галерейку организовали, издали маленький каталожек. Мне рассказали, что есть дом, где стены под обоями якобы оклеены картинами с «Бульдозерной» выставки. Жилище принадлежит офицеру, который заправлял разгоном художников.

культура: Кто придумал назвать Вашу группу художников — ​совершенно разных по стилю — ​«нонконформистами»?
Рабин: Нас обзывали «абстракционистами», обругивали всяческими словами, чуть ли не матерными. «Нонконформисты» — ​значит, несогласные с официальной линией в искусстве. Скорее всего, словечко нашли журналисты.

культура: В 2018 году у Вас еще одна «юбилейная» дата: сорок лет назад Вы с женой и сыном эмигрировали во Францию. В какой мере Париж повлиял на Вас как на художника?
Рабин: Все получилось не совсем так, как я ожидал. В моем творчестве среди экспрессионистских мотивов есть ирония — ​люблю подхихикивать, социальные моменты, желание передать ощущение того, как мы жили в бараке (не случайно, мою живопись называли «барачной»). Мне свойственно и лирическое отношение к окружающему. Всегда любил пейзажи, которые писал с натуры. Земной неуют — ​все скромное, незаметное, сарайчики. Когда возвращался ночью с работы, фонарей не было. Только в некоторых окнах горел свет. Я шел и представлял, как там живут люди. Все это вызывало у меня теплые чувства, сопереживание. Думал, в Париже тоже смогу окна писать. Но нет. Оказалось, что получалось только в России, где знал людей, с которыми жил бок о бок. А тут сколько ни вглядывался в дома, для меня в них нет жизни. Не могу ничего передать, ничего не ощущаю. Для этого нужно было во Франции родиться. Здесь мой диапазон сузился. Остались, в основном, лирические ноты. Если изображаю сарайчик, то он примерно такой же, как в России, тоже заброшенный, только немного другой архитектуры. Или тот же вокзальчик с разбросанным вокруг мусором. Мне всегда хочется передать ощущение покинутости, симпатии к уходящей жизни.

культура: Обиды на свою историческую родину не держите?
Рабин: Абсолютно никакой. Именно в России я стал художником и сумел себя выразить. Моя живопись очень зависела от русских сюжетов. Можно в шутку сказать, что даже Париж мне советская власть руками КГБ преподнесла.

культура: Какие русские картины Вам ближе всего?
Рабин: Поленовский «Московский дворик», «Последний кабак у заставы» Перова. Они греют — ​прежде всего, русского человека. Такой же немецкий сюжет ближе немцу. Не сама живопись, а мотив. Мы до сих пор гордимся нашим авангардом прошлого столетия. Хотя его влияние в мире, на мой взгляд, преувеличено. «Квадрат» Малевича — ​это русская икона. Во фресках или образах обязательно найдете изображение квадрата, хотя Малевич придал ему другое значение — ​он им как бы «закрывал» живопись. Концептуальное русское искусство мне не интересно. Художники думают, что открывают нечто новое. На самом деле все это уже было. ХХ век — ​день вчерашний.

культура: Есть ли у вас любимые мастера?
Рабин: Этот вопрос несколько коварный. У кого-то нравится одно, у другого — ​другое. Проще назвать тех, кого не люблю. Например, сюрреализм, как направление. Хотя к отдельным представителям отношусь неплохо. Скажем, Рене Магритта ценю. Кстати леонардовская «Джоконда» тоже не вызывает у меня умиления или восторга.

культура: В России поэтам и живописцам часто приписывают ясновидческий дар. Есть ли тому основания?
Рабин: Я могу это допустить только по отношению к великим писателям и художникам прошлого. Они аристократы духа, бриллианты чистой воды. Когда смотришь на картины Гойи, думаешь, что его кистью водил кто-то свыше. Есть ощущение волшебства. Но такие гении — ​один на 100 миллионов или еще реже. Даже испанский правитель не гнушался подавать кисть Веласкесу. Мы благоговеем и преклоняемся перед ними. Помнится, в Париже выставлялся Пикассо вместе с великими мэтрами прошлого, у которых он что-то заимствовал. Так вот андалузец проиграл им вчистую.

культура: Столетие назад город на Сене претендовал на роль светоча мирового искусства. Как случилось, что сейчас он не более, чем музей?
Рабин: Я объясняю это просто. Живут миллионы людей, а благодать нисходит на одного-двух — ​самых достойных. Скажем, на Рембрандта или Веласкеса. Наверное, так и с городами, благодаря этому Париж был номером один. Потом французская столица оказалась задвинутой — ​потому что оказалась слишком эстетичной, а ее живопись — ​чересчур нежной и аристократичной.

культура: Помнится, Вы говорили, что в нашем столетии искусство с его экспериментами переживает агонию, превращается в балаган, где все позволено и где любые мерзости можно выдавать за новаторство.
Рабин: В механизме искусства трудно разобраться — ​много мнений, много авторитетов. Сотни и сотни музеев выставляют одно и то же. Вы не можете не смутиться, видя все это и не подумать: «Не дурак ли я, если этого не понимаю?» Сейчас даже слова красивые неприлично произносить. Куда лучше сделать какую-то гадость. Между прочим, все это началось давно. Еще в середине прошлого века итальянский художник Пьеро Мандзони запаивал свои фекалии в консервные баночки (они и поныне выставлены во многих музеях). Искусство, втолковывал он, — ​все, что производится художником, в том числе и экскременты. Правда, под конец жизни он объявил, что «пошутил», морочил людям голову и что ничего в баночках нет.

культура: Несмотря на протесты части публики, Лувр, Эрмитаж, Версальский дворец и другие музеи выставляют вместе с классиками произведения современных «суперавангардистов» и модернистов. Самый последний пример: во дворце парижского Пети Пале сейчас бок о бок с Боттичелли, Энгром, Рубенсом и прочими классиками развесили работы скандального американца Андреса Серрано. В свое время он «прогремел» фотографией «Piss Christ» — ​распятия, погруженного в авторскую мочу, и даже был отмечен премией за новаторство. Чего же нам ждать дальше?
Рабин: Когда-то нынешний мэтр концептуального искусства Олег Кулик говорил примерно следующее: «Если моя выставка прошла без вмешательства полиции, если мне не дали по морде и не уволокли в участок — ​а еще лучше, судили и посадили, то это полный провал».

Известность приходит только так. Недавно в парижском музее современного искусства один французский коллега Кулика Абраам Пуаншеваль высиживал десяток яиц. Думаете, это далось легко? Он прошел через многие мытарства. Надо было сидеть в коконе и сохранять постоянную температуру — ​иначе эксперимент бы провалился. Он там ел, пил, испражнялся. Что будет дальше — ​не знаю. Пророки обычно попадают впросак. А вдруг искусство сменит свой тренд на еще большую гадость?

культура: В какой степени живопись отражает эпоху?
Рабин: Художники на протяжении веков создавали красоту, с которой человеку было хорошо. Даже когда изображали, как Босх, чудовищные пытки, это было не противно и не страшно, а интересно и поучительно. В искусстве царила элитарность. Примерно с середины ХХ столетия аристократизм оказался «не в моде». Воцарилось господство «демократии», которая выступила против избранности. Наступила некая усредненность в живописи, а это прямой путь на кладбище типа парижского Пер-Лашез. Если красить слово «демократия» в какой-то цвет, то ей подойдет только серый. Серость победила, потому что оказалась востребована. Американец Энди Уорхол — ​лучшее тому подтверждение. Если раньше картина служила украшением жилища, то сейчас ее создают не для этого.

культура: Вы по-прежнему добавляете во французские краски песок и опилки, чтобы они стали гуще, рельефнее, «ближе к жизни»? В этом есть что-то символическое?
Рабин: Шероховатая поверхность лучше передает жизнь. Во Франции краски тонкотертые, а у меня живопись грубоватая. Вокруг нас не все чистенькое. Отношением к материалу мне нравится художник Гелий Коржев, у которого сюжеты самые советские.

культура: Вы живете в двух шагах от Центра Помпиду — ​главного хранилища современного искусства во Франции. Не так давно его коллекция пополнились несколькими сотнями работ российских художников, в том числе и Вашей. В основном это дары благотворительного Фонда Потанина, коллекционеров, галерейщиков и самих художников. Это признание на Западе?
Рабин: Среди них всего одна моя маленькая картина. В основном Центр Помпиду отобрал работы концептуалистов, а я не вписываюсь по стилю. Но, видимо, учли мои прошлые «заслуги». Есть и другие исключения — ​Штейнберг, Янкилевский, Немухин, Рогинский. Теоретически можно допустить, что через 100 или 200 лет решат, что им в руки попали настоящие сокровища. Правда, пока в это не верится.

культура: Что побудило Вас подарить свои работы Третьяковке?
Рабин: Я же не собираюсь жить тысячу лет. В один прекрасный день исчезну по распоряжению свыше, а Третьяковка будет существовать до тех пор, пока существует Россия. Она — ​русское достояние. Так или иначе, сегодня половину своих работ готов отдать Третьяковке и другим русским музеям.

культура: Вы чувствуете себя счастливым человеком и художником?
Рабин: Не могу и не хочу ни на что жаловаться. Все выпавшие испытания не сократили мою жизнь — ​90 лет не каждому даются. Если не брать темные полосы — ​почти десять лет назад умерла жена Валя — ​если отбросить разные неприятные вещи — ​недавно сильно болел, сейчас хожу с палочкой — ​то в общем, да, счастлив. После болезни снова начинаю рисовать — ​уже хорошо. Недавно женился на художнице Тане, и рядом со мной теперь близкий человек. Неизвестно, пережил бы я без нее последний недуг. Одному валяться было бы очень невесело. Отправили бы меня в какую-нибудь богадельню.

культура: «Жизнь бессмысленна, если смерти нет», — ​сказали Вы мне однажды.
Рабин: А как же иначе? Невозможно представить себе, что творилось бы на земле в случае бессмертия. Как люди смогли бы жить? На одной из моих картин «Виза на кладбище» есть строка: «Причина смерти — ​воля Божия». Обозначил я на полотне телефон и электронный адрес. Потому что не знаю, кончается ли жизнь со смертью или нет.

Досье «Культуры»

Художник Оскар Яковлевич Рабин родился в Москве 2 января 1928 года. Учился в Рижской академии художеств и в Московском художественном институте имени Василия Сурикова. Жил в подмосковном поселке Лианозово, где одновременно занимался живописью и работал на железной дороге. Участвовал в выставке Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1957 году. Впоследствии вокруг Рабина собрались молодые художники, получившие известность, как «Лианозовская группа». Выступил одним из инициаторов «Бульдозерной» выставки, которая прошла 15 сентября 1974 года в лесопарке Беляево. 

В 1978 году Рабин вместе с женой и сыном эмигрировал во Францию. В дальнейшем его выставки прошли в Русском музее, в ГМИИ имени А. С. Пушкина, в Третьяковской галерее. Лауреат премии «Инновация» в номинации «За творческий вклад в развитие современного искусства». Действительный член Российской Академии художеств. Рабину посвящены несколько документальных фильмов и монографий. Живет в Париже.

Фото на анонсе: Григорий Сысоев/ТАСС