Елена ФЕДОРЕНКО

13.04.2016

В Москве завершились гастроли Александринского театра. Приезд в столицу стал одним из главных событий сезона, памятного для коллектива двумя юбилеями. Первый: 260 лет назад по указу императрицы Елизаветы Петровны родился профессиональный драматический театр. Второй — 70-летие художественного руководителя Валерия Фокина. В афишу вошли восемь спектаклей, три — из числа номинантов «Золотой маски». В дни турне народный артист России, лауреат Государственных премий России Валерий Фокин ответил на вопросы «Культуры».

культура: Груз лет Александринки и статус старейшего профессионального театра и «национального достояния» не давят? 
Фокин: Конечно, давят. Но возраст и высокий статус — естественные обстоятельства, их принимаешь и в них работаешь. Если внимательно к сему относиться, то можно понять, что они только умножают чувство ответственности. Когда пришел в Александринку, поставил перед собой задачу — вернуть театру престиж. Во всех отношениях: от состояния здания и рекламы до формирования труппы и репертуарной политики. Самое главное, конечно, спектакли. За 14 лет работы многое удалось осуществить, включая ремонт Основной сцены и строительство Новой. 

культура: Вы создали огромную империю, а говорите буднично, словно работа давалась легко.
Фокин: Трудно. Но тяжело всегда, когда хочешь что-либо сделать по-настоящему. Театр — удивительное предприятие, этакая живая машина. Он и на старте, и в 260 лет должен оставаться живым и интересным. Если ты не держишь руку на пульсе и невнимателен к тому, что происходит ежедневно, не успеваешь заметить, какая погода за окном, то и в театре все начинает амортизироваться и ломаться. Вроде бы спектакли идут, зритель смотрит, а распад незаметно начинается. Противоядие только одно — повышение профессиональных требований и понимание того, что нет пределов совершенства. Все время надо думать о развитии, о том, как добиться тех результатов, каких еще не было. Ничего нового я не рассказываю, рецепт — банальный, но он и единственный.

культура: Ваш путь как режиссера нетипичен: Вы начинали в «Современнике», где ставили Рощина, Володина, Шатрова, Розова, Вампилова, Казанцева, сегодня Ваши спектакли — по Гоголю, Достоевскому, Толстому, Шекспиру, Лермонтову. Чем обусловлена смена ориентиров? 
Фокин: Для меня важно, где я работаю. Важен адрес. Не география: Чистопрудный бульвар в Москве или площадь Островского в Петербурге, а биография театра, его творческие задачи. Хотя, естественно, они корректируются во времени. В идеале каждый коллектив должен иметь собственное лицо, индивидуальность. Когда-то так и было. В Ленинграде — БДТ, Театр Акимова, театр Владимирова, а в Москве — «Современник», «Таганка», отдельно — спектакли Эфроса. «Современник» в 1970-е годы, когда я там прописался, славился современной драматургией. Причем очень качественной. К именам, вами перечисленным, добавлю Бориса Васильева и Константина Симонова. Работал я с огромной охотой и с огромным интересом. 

Старинная труппа — иная история, и нельзя начинать со слов: «Я сюда пришел и буду делать новый театр». Делать, кстати, можно, но с учетом славного прошлого. В Александринке всегда шла классика — русская и зарубежная, почти в равном процентном соотношении. В отличие от Малого театра, например, петербургская сцена всегда открывалась иностранной постановочной культуре. Здесь работали европейцы, приезжали западные труппы. В конце XIX века Александринку называли «театральным окном в Европу». Когда я начал думать о формировании репертуара, то понял: прежде всего классика. Правда, как и в «Современнике», где ставил Достоевского в инсценировке Юрия Карякина и лабораторную работу по «Гамлету», так и в Александринке дважды обратился к современной литературе: пьесе Вадима Леванова о Ксении Блаженной и к повести моего сына Кирилла. 

культура: При внимании к классике и отрицании стереотипов, Вы пригласили на историческую сцену Андрея Жолдака — режиссера-провокатора. Нет тут противоречия?
Фокин: Позвал Жолдака сознательно, да я ничего неосознанно и не делаю. Так случилось, что я помогал ему в работе над спектаклем «Мадам Бовари» в Театре имени Андрея Миронова в Петербурге, о чем меня просили руководитель труппы и сам Жолдак. Сделать из восьми с половиной часов три механически, с секундомером в руках, невозможно. Я «вошел» в композицию, увлекся, и работа режиссера мне понравилась. Как и спектакль Жолдака по Чехову, увиденный в Финляндии. Жолдак прошел некую эволюцию, начал уходить от формальных предложений, стал более внимательным к артистам, заинтересовался старшим поколением. Тогда я подумал — хорошо бы его пригласить, хотя еще пять лет назад подобное мне бы и в голову не пришло. В то время артисты Александринки были не готовы к встрече. Сейчас, пройдя через работу не только со мной, но с разными режиссерами (в театре ставили Кристиан Люпа, Андрей Щербан, Юрий Бутусов, Кама Гинкас, Андрей Могучий, Оскарас Коршуновас, Теодорос Терзопулос), труппа стала весьма гибкой в художественном отношении. И молодежь, и старшие не боятся экспериментов, ни у кого не возникло вопросов по отношению к Жолдаку. Все приняли его риторику, где много путаных разговоров и шаманских деклараций. 

культура: Если спектакль-провокация на Основной сцене кому-то кажется случайностью, то репертуар Новой сцены включает опыты заведомо радикальные. Они Вам близки? Вы корректируете выбор и результат? Вникаете в построение репертуара? 
Фокин: Новая сцена, открытая три года назад, представляет собой Центр искусств. Помимо спектаклей, там масса образовательных программ. Площадка создавалась для проб и смелых экспериментов. Есть публика, которая ходит на Новую сцену — в кинолекторий, на музыкальные абонементы или вечера современного танца — и не заглядывает на Основную. Что меня не пугает. Хотя кто-то из зрителей, увлеченных инновациями, заинтересовывается и классическим репертуаром. 

Новая сцена — еще и лаборатория для освоения современных технологий, от чего никуда не денешься: они активно выходят на территорию театра и во многих случаях ему помогают, делают более динамичным и актуальным. Если технологии работают на смысл, тогда чем их больше, тем лучше. Лишь бы не становились самоцелью.

Все планы Новой сцены формируются ее руководством — Маратом Гацаловым и его помощниками. Потом я рассматриваю подготовленные материалы. Подхожу к этому не формально, поскольку Новая сцена — не отдельный организм, а часть театра с общей стратегией развития. Сегодня Александринка — нечто наподобие Ватикана, государства в государстве. Здесь работает огромный коллектив — 700 человек. Отсюда можно никуда не уходить: репетировать, заниматься делами, жить. Так и происходит.

культура: Театр способен влиять на действительность? 
Фокин: Нет, но может дать импульс к изменению. И, конечно, не целому залу, а отдельным людям — они чувствуют эмоциональный толчок внутри. Спектакль про духовного, хорошего, милого человека не окажет никакого воздействия. Как и постановки этнографическо-музейного характера, каких в национальных театрах, российских и европейских, я видел немало. Они восхваляют: посмотрите, как мы танцуем, какие мы хорошие, какие мы отличные рыбаки или умелые плотники. В генетике человека есть как хорошее, так и отрицательное. Национальный театр должен говорить об этой генетике и о характере в полном объеме, не избегать темных сторон и острых вопросов. Вот, например, режиссер Михаил Патласов сделал интересный спектакль «НеПРИКАСАЕМЫЕ», где играют не только профессиональные артисты, но и реальные бомжи. Пронзительный рассказ о собственных судьбах ведется безжалостно и откровенно. Сильное зрелище и пример социального театра. Но это больше терапия, нежели полноценное искусство. 

культура: Гастроли в Москве всегда воспринимались как важный экзамен. Сейчас тоже? 
Фокин: Выступать в столице очень ответственно, тем более мне, москвичу. Мы волнуемся, понимаем, что надо сдавать экзамен. Переживают, кстати, и москвичи, приезжающие в Петербург. Так было всегда. У меня осталась память о гастролях «Современника» в Ленинграде в начале 70-х. Тогда меня, молодого режиссера, взяли с собой, чтобы я продолжал репетиции «Валентина и Валентины». Лето, белые ночи и невероятное волнение Волчек, Табакова — всех. Так важно было хорошо пройти в Ленинграде. Я удивлялся: не в Лондон же приехали. Ощущение особой ответственности сохранилось и поныне. Оба города всегда соперничают и не хотят уступать друг другу, так сложилось исторически. За долгие годы Петербург привык к столичному положению, а потом все поменялось, и петербуржцы стали комплексовать. Конкуренция, когда она имеет здоровые формы, полезна. Я могу это сказать как житель двух столиц.

культура: Ощущаете разницу между характерами городов? 
Фокин: Чувствую. Для меня Петербург — город литературный. Город памяти любимых писателей, прежде всего Гоголя и Достоевского, хотя они не были коренными петербуржцами. Один — из Малороссии, второй — москвич. Оба приехали в Петербург, потому что стремились, как многие, в столицу. И сейчас ведь люди рвут каблуки, едут в Москву в надежде, что там шире выбор, разнообразнее рынок, больше возможностей. Когда я впервые оказался в Ленинграде, у меня было ощущение, будто я приехал в город, который знаю. По силуэтам, образам, архитектуре. Понял, что узнаю облик по классическим произведениям, через маршруты литературных персонажей.

культура: Расскажите о каком-нибудь из маршрутов. 
Фокин: Титулярного советника Голядкина из «Двойника» Достоевский точно ведет (он был очень структурированным писателем) от Семеновского моста на Шестилавочную, ныне улицу Маяковского, через Невский. Где-то Голядкин идет быстро, где-то останавливается, задерживается, а по Литейному проспекту мимо Мариинской больницы бежит. Не случайно. Мариинская больница для писателя образ трагический, связанный с отцом — штаб-лекарем. В московской Мариинской больнице, которая точно такая же, как петербургская, работал Михаил Достоевский, там писатель появился на свет, оттуда отца выгнали. Интересно все это расшифровывать.

О том, что Петербург депрессивен и давит, говорят многие коренные жители, признаются, что им здесь трудно, они его не понимают. А я понимаю. Может, потому, что чувствую какие-то связи с городским подтекстом, независимым от эпох. Если же воспринимать Петербург только напрямую, без внутренних ощущений, то он может довести до отчаяния.

Обе столицы различны и по психологии. В Питере — упорядоченность улиц, ровность, графичность, там не видишь поворотов. Отчего возникает некое напряжение: ты вроде беспечно идешь по прямой, вдали — конец улицы, но с любой стороны тебя может подстеречь неожиданность. Тут не Москва, где Кривоколенный переулок плавно перетекает в Потаповский, и любые изгибы заметны заранее. Москва — открытая, широкая, более светлая. Хотя в Петербурге бывают моменты, особенно осенью, когда из-за свинцовых туч проглядывает солнце, начинает играть на куполах и желтых листьях, и город превращается в невероятно красивую декорацию. Отсвечивается в зеркале рек и становится сюрреалистически красивым. А потом — раз, и вмиг набежали низкие облака — будто выключили свет. Опять провал. В Москве так не бывает. Я чувствую Петербург, его двойничество: он отражается в воде и перевертывается. Мои спектакли в том числе и про Петербург. Работать в этом городе и не зацепить его — невозможно.

культура: И, наверное, прежде всего «Ксения. История любви»?
Фокин: Для меня эта работа важна, я ее люблю. Ксения пользуется в Петербурге невероятным почтением, толпы людей приезжают к ней на Смоленское кладбище, она для города — защитница. Как и Александр Невский. В тексте Вадима Леванова, человека очень талантливого, к сожалению, ушедшего из жизни, меня заинтересовал сюжет как миф. Я не мог его обойти. Начались споры среди религиозных людей и священников: зачем делать житие на театре? Но житие я делать не собирался, объяснял, что мы рассказываем историю женщины, которая от любви к своему покойному мужу приходит к любви ко всем людям. Такую тему мы пытались нащупать и исследовать. 

культура: Сейчас Москва обсуждает Ваш «Маскарад», который имеет какую-то завораживающую неправильность названия — «Воспоминания будущего». 
Фокин: В «Маскараде» скрупулезно реконструированы четыре картины спектакля Всеволода Мейерхольда 1917 года. Тогда, во время премьеры, на улицах уже стреляли. Трудно было нанять извозчика, чтобы доехать до театра. Где эти люди, сидевшие в зале: мужчины во фраках и мундирах, женщины в бриллиантах? Они даже не понимали, что через несколько месяцев все переменится навсегда: одни убегут, другие погибнут. На следующий после премьеры день убили студента в кассовом зале. Такова история.

В Александринке сохранились материалы, необходимые для реконструкции: костюмы, часть декораций Александра Головина, записи мизансцен и планировок, документы. Сложнее оказалось воспроизвести интонационную партитуру — манера актерской игры сильно изменилась за столетие. Между восстановленными сценами существует и современный театральный сюжет. 

культура: Спектакль воспринимается как Ваше острое личное высказывание.
Фокин: Все, кто склонен к размышлениям, не могут не заметить, что сегодняшние процессы и те, что происходили сто лет назад, пугающе схожи. Буквально повторяются — военные действия, обескровленный бюджет, экономические условия. Мы находимся на сломе эпох. В спектакле Мейерхольда звучали отчаяние, надрыв, трагичность и мистический страх. Есть он и у меня.

культура: В чем главная причина этого страха?
Фокин: Мы, люди, не то что зашли в уничтожении внутренних ценностей далеко, мы их практически разрушили. Амбиции и гордость вступили на главное место. Я не только о русских говорю, а вообще о людях. Просто русским, в отличие от других народов, свойственно животное чувство какого-то страха и мистическое ощущение перемен. Европейцы будут сидеть, пить кофе со сливками до тех пор, пока террористы не перестреляют их через витрину. Потом возникнет шок. Русские же обладают даром предчувствия. Наваливается невыносимая тоска. Мы не знаем — что, но что-то произойдет. Русский человек прозревает даже в момент падения или пьяного угара. От Бога нам дано такое свойство. Человечество дошло до предела. Мне кажется, что Создатель нам дарит дополнительное время — вдруг опомнимся? Опомниться — это ведь не значит полностью измениться. Хотя бы шаг сделать в правильном направлении. Жажда власти и амбиции руководят миром сегодня. Идет разделение на «наших» и «ваших», агрессивное противостояние, никто не хочет уступать, а люди при этом гибнут. Мы забыли главное: Бог есть любовь. Это меня очень пугает. 

Приближение года 2017-го я ощущаю достаточно остро. Можно не заметить, сделать вид, что даты, какой бы она ни была, просто не существует, но это будет неправильно. 1917-й решительно изменил жизнь не только России, но и всего мира. Сегодня раскол и нетерпимость ощутимы, как и сто лет назад. На всех уровнях.

культура: Не потому ли Вы выступаете в защиту всех, даже диаметрально противоположных, мнений экспертов «Золотой маски»? 
Фокин: Я был одним из инициаторов того, чтобы в экспертный совет входили люди разных взглядов. К некоторым членам совета я отношусь крайне отрицательно. Мне может быть не близким тот или иной спектакль, но если в нем есть нечто художественное, то я должен его принять. Сейчас мы вроде договорились о паритете, зафиксировали новые положения о «Золотой маске», но как и что будет дальше, никто не знает. Потому что все — живые люди.

Нам важно фестиваль и премию сохранить. Не только потому, что она национальная. Главное достижение в том, что «Маска» дает срез всей театральной картины. Там должно быть место и традиционному, и современному, и экспериментальному театру. Правильную форму придумали китайцы: должны цвести все цветы, кроме сорняков. Только в разумном балансе театр может двигаться дальше.

культура: Вы имеете в виду соединение традиций и новаторства?
Фокин: Первым эту мысль сформулировал Мейерхольд, сказав, что в единении традиционализма и новаторства и существует живой театр. Я абсолютно верю в его формулу, причем не теоретически, а исходя из практики. Вопрос только в том, чтобы взаимодействие традиций и инноваций было художественным. Перебрать можно и в одну, и в другую сторону. И традиции бывают ложные, бутафорские, когда себя бьют в грудь и рассказывают про русский психологический театр, имея в виду потоки чугунных слез на фоне трех березок. И авангард может быть абсолютно придуманным, не имеющим никакого внутреннего смысла. Но ни в коем случае нельзя делиться на «правых» и «левых», что у нас очень модно. Сейчас все считают количество масочных номинаций, а думать надо о качестве, как мне кажется. 

культура: 70-летие как отметили?
Фокин: Возраст пока не ощущаю. Если бы у меня была бы возможность юбилей не отмечать, я бы его не заметил. Но понимал, что праздник в данном случае даст какие-то преференции, привлечет внимание к театру. Руководитель всегда думает сначала о коллективе, а в последнюю очередь — о себе. Сидеть в грамотах и орденах — не мое. Главный подарок к юбилею — выпуск премьеры спектакля «Сегодня. 2016». 

культура: По повести Кирилла Фокина «Огонь». Что Вас заинтересовало?
Фокин: История происходит на фантастическом фоне. Люди встречаются с инопланетными существами, и те, понимая тупик, из которого земляне не могут выбраться, предлагают им уничтожить все оружие и начать жить без войн. Люди не готовы принять решение — берут паузу... Это моя первая работа на Новой сцене, располагающей уникальным техническим оснащением. Можно не выводить инопланетян в синем свете или в стальных мундирах, как происходит в дурном театре. Чужое, неведомое появляется в виде жужжащих, светящихся кругов, летящих над зрителями. Честно говоря, думал, что будут смеяться, отнесутся с иронией. Нет. Напряжение захватило публику.

культура: Возраст не мешает. А мудрость помогает?
Фокин: Скорее опыт. Режиссура вообще такая странная профессия, где можно долгие годы оставаться молодым. Физический возраст в этом деле не влияет на качество. Я могу назвать молодых, ощущающих себя — видно из их работ — совершенными стариками. И наоборот. 

Рад, когда о моих спектаклях говорят, как о непохожих. Ведь штампы есть у каждого и нужно их соскребать. Каждая работа — дебют: это давно внушил мне Ежи Гротовский. Сколько у тебя спектаклей, столько раз ты должен дебютировать. Стремиться к этому. Может получиться, может — нет. Стараюсь следовать этому принципу. 

Опыт предостерегает от ошибок и дает возможность не быть импульсивно-радикальным. Правда, может и обманывать. Убаюкает, и тебе покажется, что ты все знаешь. Мейерхольд отмечал, что самое прекрасное в искусстве — возможность на каждом новом этапе почувствовать себя учеником.