Дарья ЕФРЕМОВА

31.05.2016

10 июня исполняется 95 лет со дня основания музея Льва Толстого в Ясной Поляне. Мы побывали в культовой усадьбе, земном рае, где родился, жил, создал почти все свои произведения великий писатель. Глубоко страдал и радовался — небу, солнцу, звездам, траве, деревьям, животным и людям. 

Едва ли академичное понятие «музей» подходит гостеприимному, немного безалаберному («у нас все время страшная суета»), полному изысканной простоты дому. Портреты кисти Крамского, Репина и Ге, березовые желтые шкафы, наполненные разноязыкими книгами, самовары, венские кресла, выцветшие половицы, семейные фотографии, Спас Вседержитель в золотой ризе — икона, конечно, в комнате Софьи Андреевны. У двери в коридор — большая черная сумка, в которой со станции привозили обильную корреспонденцию: по 25 писем в день со всех концов света. 

«Стеклянные стены», доставлявшие когда-то немало неудобств здешним обитателям, остались таковыми и теперь. С той только разницей, что для музея публичность отрадна — без всякого оттенка драмы. В выходные и праздники — свыше сорока экскурсий, не считая гостей, что гуляют по графским угодьям самостоятельно. Льва Николаевича любят. Хотят о нем больше знать. Прочувствовать быт, уловить атмосферу — на вкус и цвет, запах и слух. С последней задачей справляется фонограф — одну из первых моделей прислал Эдисон. А в аромате яблоневых садов купается весь огромный, двести с лишком гектаров, парк. Хвоей пахнет лес — настоящий, с остатками дремучих тульских засек. В 50–60-е годы рядом с домом стояла будка, где мирно посапывал какой-нибудь барбос. «Собака Толстого жива?» — шутили экскурсанты. Туристические перлы здесь, конечно, не редкость. Их коллекционируют и теперь. Самые смешные — детские. 

— Вот, например, в передней висит трофей Льва Николаевича — оленьи рога, — рассказывает директор музея-усадьбы Екатерина Толстая. — Ребята всегда обращают на них внимание. Мы говорим, что писатель был заядлым охотником, на медведя ходил, у него даже шрам на лбу остался, зверь расцарапал... Обычно все слушают, кивают, а один мальчик вдруг обрадовался: «Шрам на лбу? Круто! Он же как Гарри Поттер!» На другой экскурсии маленькая девочка очень прониклась Толстым: «Такой великий человек, такой человек. И что же — он умер?!»

Рай на момент бегства 

Нынешняя обстановка — та, что была в 1910-м, в последний год жизни писателя. Старшие дети давно разъехались, с родителями оставалась только младшая дочь, Саша. Помимо Толстых, в доме жили доктор Душан Петрович Маковицкий и секретарь Валентин Булгаков. Его комната так и называлась — «секретарская», или «ремингтонная» (в честь стоящей на маленьком столике у окна машинки «Ремингтон», на которой перепечатывались в том числе и запрещенные цензурой рукописи). 

Саша, Александра Львовна, тоже личный секретарь, затем — автор монографий и первая хранительница музея, занимала комнату под сводами. Выбор бывшей кладовой князя Сергея Волконского (о хозяйственном назначении «светелки» свидетельствуют вделанные в потолки массивные кольца для подвешивания окороков) мог бы показаться странным. Однако таинственное, похожее на келью схимника помещение любил и ее отец: здесь располагался кабинет, где, закрывшись от шумного семейства, он писал «Воскресение», «Крейцерову сонату», «Хаджи-Мурата». 

«При нем — у меня не было своей жизни, интересов. Все серьезное, настоящее было связано с ним. И когда он ушел, осталась зияющая пустота...» — признавалась Александра. Комиссар-хранитель — так официально именовали ее должность. Георгиевский кавалер, во время Первой мировой войны была сестрой милосердия на Кавказском и Северо-Западном фронтах, один из лучших руководителей (при ней была оформлена экспозиция, которая и не меняется с тех пор, открыты школа и больница), она не пользовалась доверием властей: в 20-м, незадолго до вручения «Поляне» охранной грамоты, была арестована по делу контрреволюционной организации «Тактический центр» (принимала кого-то из ее членов в усадьбе, ставила самовар), приговорена к трем годам заключения в лагере. «Я не сторонница большевизма... но никогда не выступала и не выступлю против Советского правительства», — обращалась оттуда к Ленину.  

После того как Александру Львовну освободили по амнистии, она вернулась в родовое гнездо, активно взялась за работу: отцовские архивы, опись и комплектация знакомых с детства вещей, реставрация, строительство. Однако в покое ее не оставляли: в прессе началась кампания, обвиняли в антисоветских настроениях, напирали на неправильное ведение дел. Отъезд в Японию, оттуда в США, нужда, нечеловеческий труд, организация Международного Толстовского фонда, лекции, помощь русским эмигрантам, среди которых были  Бунин, Мережковский, Ремизов, Зайцев и Шмелев, скандальное выступление на радио «Свобода», после чего ее имя до поры до времени убрали из всех примечаний и мемуаров.

Живая Поляна

— Слава Толстого была невероятной, но большинство видело в нем не столько писателя или философа, сколько публициста, просвещенного гуманиста, обличителя богатых и властвующих, мировую совесть, апостола правды и любви, — уверяет сотрудник пресс-службы музея Елена Алехина. — «Стеклянные стены» стали совсем уж прозрачными в последние годы — каждое слово Льва Николаевича обсуждалось, по-своему интерпретировалось, и зачастую посторонними людьми, Софью Андреевну обвиняли в меркантилизме, приземленности. В Астапово, пока он лежал в домике станционного смотрителя, вовсю работали корреспонденты разных газет. Сохранился пронзительный снимок жены писателя: закутанная в платок, она смотрит в окно комнаты. Ее не пускали, пока он был в сознании, боялись, что эта встреча его слишком растревожит. 

Покои Софьи Андреевны составляют некоторый контраст с другими помещениями яснополянского дома: шифоньерки, шкатулки, подсвечники, безделушки, вышивки, иконы, бесчисленные фотографии. Швейная машинка, на которой изготовлены все блузы мужа (знаменитые «толстовки»), все белье. Тот самый образ Спаса, принесенный из часовни Волконского и упомянутый Толстым в автобиографическом рассказе «Молитва»: «Чернолицый Спаситель держал в маленькой черной руке золоченую книгу, на которой чернью было написано: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас».

Она стояла перед иконой и после его ухода: «Благодарю Бога за то счастье,  которое мне было послано раньше, а на последние наши с мужем страдания смотрю, как на искупление грехов. Да будет воля Твоя». Отступая, фашисты устроили в этой комнате костер. Впрочем, поговаривают, что, и недолго квартируя здесь в 1941-м, они топили печь книгами. Широко известен случай, когда сотрудницы музея притащили кому-то из офицеров дрова, чтобы те не бросали в огонь раритетные издания из толстовской библиотеки. «Мы сожжем все, что связано с именем вашего Толстого», — был ответ. 

Уничтожить вещи Толстого, стереть или растерять память о нем — едва ли было и будет возможно. Мемории, составляющие экспозицию, вернулись из эвакуации, из Томского университета в мае 45-го: в целости и сохранности. Герои, идеи, размышления, публицистика писателя, да даже энергетика, игра и блеск «самых красноречивых» на свете глаз, по образному выражению Горького и Блока, — все это «живет среди нас».

Живет и «Ясная Поляна», веселая и сумрачная, суетливая («народу, расходу ужас») и задумчивая, праздная и деловитая — с покосами, посадками, стуком «Ремингтона» и скрипом конторки. С домашними спектаклями, чаепитиями у самовара, разговорами, шутками, серебряными столовыми приборами, полуторарублевыми розами, которых так стыдился Лев Николаевич, в очередной раз побывав в соседней деревне. С «игрой света и теней от больших, густо одевшихся берез... по высокой... темно-зеленой траве». С незабудками, крапивой, просторным парком, где всех туристов встречает березовый «прешпект» (те, кто вынослив и не ленив, могут добраться до Афониной рощи и Абрамовской посадки, прудов и купальни). Весной по-прежнему цветут яблоневые сады, «точно хотят улететь на воздух...».

«Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его», — писал Лев Николаевич.