Дарья ЕФРЕМОВА

24.07.2014

25 июля исполняется 85 лет со дня рождения Василия Шукшина. Барнаул, Бийск и Белокуриха сбились с ног, привечая гостей. Ежегодный фестиваль «Шукшинские дни на Алтае» сейчас особенный — юбилейный. Мы побывали в Сростках, селе, где соединяются — срастаются — реки. Здесь «Макарыч» родился, отсюда шестнадцати годов бежал и на протяжении всей жизни сюда возвращался.

Утопающие в зелени почерневшие избы с голубыми наличниками, кусты рудбекии — ее еще называют «золотой шар», почти отцветшие флоксы, на подоконниках хрестоматийная герань. У околиц жмутся усталые лошаденки, не теряя достоинства, шлепают по лужам жирные гуси. За селом прыгает, мечется в камнях красавица Катунь. Вода, от обилия горных пород, белая. По вечерам деревня оглашается жалобным лаем цепных псов. Свирепствует нестерпимая таежная мошка. 

Шукшин, точнее, его изваяние, любуется широкими видами с горы Пикет. Сорокалетний, независимый, босоногий. Щурится на солнце. Туристы этот памятник просто обожают — фотографируются на фоне, подсаживают «на ручки» детей. Сестра Таля, пережившая брата на три десятка лет, и посмотреть в ту сторону не могла: он как живой. Только огромный, окаменевший... 

Шукшин и впрямь любил душистое разнотравье сростинского пригорка. Заснеженные вершины, «беляки», которыми падкие до условности художники снабжают пейзажи с малой родины классика, — в шестидесяти километрах. Отсюда не видно. Зато с Пикета открывается захватывающая панорама старинного, бойкого, смешливого и шумного обетованного рая, села. С давних времен разделенного на районы: Куделькина гора, Мордва, Дикари, Голодранка, Баклань. Последнее — престижное местечко, вроде подмосковной Рублевки. Здесь издавна селилась элита — коренные сибиряки, чалдоны. «Угрюмоватые, скуластые, здоровые... Мужики ходили — руки в брюки, не торопились, смотрели снисходительно, даже презрительно... Работяги. Лишнюю копейку не пропьют. Все рыбаки, охотники... Драться не любили, но умели», — вспоминал писатель.

Сам он происходил «с Мордвы»: «Это «Расея»... края большие, крикливые, песенные. Там «чавокали», «надыськали», «явокали»... Хлеборобы, лошадники, плотники. Если гуляли, с треском, с поножовщиной, с песнями, от которых грустно становилось».

Законы были суровыми — за девку, уведенную из чужого района, не то что могли — должны были побить. Впрочем, Василий едва ли хотел жить по правилам... 

— Ваську-то? Знала. Как не знать! Совсем молодой подался в Москву. — В прошлом бакланская фамм фаталь, а ныне просто баба Галя, задумывается. — Потом все приезжал да приезжал... Каждый приезд — праздник. Полсела сбегалось, ходить с ним к Пикету. Пели, выпивали, кто-то байки травил. Начальство косилось: отвлекает народ от посевной. Но ему ничего не говорили — «лаурят», писатель.

Она у меня не менее министра

Спросите у местных, изменилась ли деревня, вам ответят: «Конечно, провели интернет!» В Голодранке — недешевая гостиница. Но главное, конечно, музей. Всероссийский мемориальный музей-заповедник. Ухоженный и какой-то очень домашний, он объединяет три постройки. Основная экспозиция в здании сельской школы. Классы с черными партами, теми, что предательски хлопали крышками, фотографии, киноафиши. Физкультурой занимались прямо в коридоре — спортзала не было. Там же проходили пионерские и комсомольские собрания.  

— А вот аттестат об окончании Василием Поповым семилетки, — заведующая экспозиционно-выставочным отделом Валентина Ефтифеева начинает экскурсию. — Учился так себе. По основным предметам тройки. Математика совсем не шла, зато много читал. Поначалу бессистемно, потом уже учительница литературы стала составлять для него списки.

— А почему Попов? — спрашиваю.

— Фамилию пришлось взять материнскую. Отца — Макара Шукшина — расстреляли во время коллективизации. Ему было всего-то двадцать с небольшим. Даже фотографий не сохранилось.

Мария Сергеевна вышла за Макара «убегом», собрала в узелок рубашонки, платья — ночью увез, на санях. А потом жаловалась, плакала: был муж неласковый. Но все равно, когда его арестовали, хотела руки на себя наложить. Открыла печной затвор... Спасла соседка. Пережив горе, Мария Сергеевна стала очень сильной. Пользовалась у односельчан авторитетом. 

Уже студентом ВГИКа Василий писал матери: «Недавно у нас на курсе был опрос, кто у кого родители...У всех почти писатели, артисты, ответственные работники. Спрашивают: кто из родителей у тебя есть? Отвечаю: мать. — Образование у нее какое? — Два класса, но понимает она у меня не менее министра». 

Учись, Витька!

Продолжение осмотра — дом, где прошли детские годы. Крохотная избушка недалеко от берега Катуни. Мария Сергеевна, ее второй муж Павел Николаевич Куксин, Вася и Таля занимали половину — горницу и сени. В другой части жили учителя. 

В горнице — печь-голландка, ножная швейная машинка, большое зеркало, божница с иконой в простенке. Семейные фотографии. Этажерка с книгами. Здесь же бритва и ножницы. Мария Сергеевна работала парикмахером, односельчане часто приходили стричься на дом. 

В сенях печь — зимой мать и дети спали на лежанке втроем. Иначе было не согреться. Морозы стояли лютые. 

«Мы залезали втроем на любимую русскую печку, ставили рядышком лампу. Вася ложился с краю, мама в серединке, а я у стенки, — вспоминала Наталья Макаровна, — и он нам читал. Злился, переживал, когда мы с мамой начинали засыпать, заставлял пересказывать прочитанное... Но так как ни та, ни другая ничего не могли ему ответить, плакал». 

— Мария Сергеевна гордилась, что Вася много читает, — рассказывает директор музея-заповедника, заслуженный работник культуры РФ Лидия Чуднова. — Она вообще считала, что главное — образование. Не знаю, почему так решила. Обычно в деревне заканчивали семилетку и шли работать. Это было для всех нормально, но не для нее. У Шукшина есть в одном из рассказов: «Нас с мамой все время тревожила мысль: на кого бы мне выучиться?» Лирический герой, Витька, к наукам склонности не имел, а мама все плакала и приговаривала: учись, Витька, учись. Ведь ученые-то люди шибко хорошо получают...

У подножия Пикета — весомый плод просвещения, просторная белая усадьба. Большой огород с капустой и яблонями-дичками. Шукшин купил этот дом матери в середине 60-х, на гонорар от романа «Любавины». Баньку сикось-накось сколотил сам. Неважный был плотник. Впрочем, непритязательная Мария Сергеевна ютилась в одной комнате — все прочие помещения ждали Васю. И он приезжал. Работалось тут, как нигде, «с каким-то остервенением, неистощимой силой». 

На месте, где в конце 40-х располагался райком партии, теперь сквер с деревянной скульптурой. Знакомые сюжеты: «Двое на телеге», «Печки-лавочки», «Срезал»... 

— А еще здесь была парикмахерская, где и работала Мария Сергеевна,— продолжает Лидия Чуднова. — Приходит к ней однажды мужик постригаться. Почти тезка сына — Василий Максимович Шукшин. А у него цигарки скручены из роскошной белой бумаги, какой на селе никогда не было. Она ему — откуда такое богатство? — Письма с Москвы шлют. Я их не читаю, сразу на самокрутки. — Это ж моему Васе письма! Оказывается, он тайком от всех посылал свои первые юношеские рассказы в журнал «Затейник». В ответ приходили конверты, подписанные «Вас. Мак. Шукшину». Кто же знал, что Шукшиных здесь половина деревни.

Впрочем, почта опоздала. Шестнадцати годов он уехал из Сросток. Пока еще не в Москву, в Бийск. Поступать в автомобильный техникум. 

Макай перо в правду

В 1989-м, к шестидесятилетию Шукшина, в Сростках и открыли большой музей — тот, что в здании школы. До этого скромная  экспозиция находилась в доме матери. Состояла в основном из личных вещей. Печатная машинка, книги, одежда, китель морячка (он служил в Севастополе, в береговой разведке), пепельница, зажигалки. Макарыч, как известно, много курил.  

«Васькин музей! — ворчал охочий до правды друг и одноклас­сник Александр Калачиков. — Такой домины и у председателя не было!» 

Как и многие односельчане, он «угодил в прототипы». Чей именно — литературоведы спорят до сих пор, хотя приезжавший сюда за аутентичностью в середине нулевых Алвис Херманис, кажется, догадался. Специально для столичного главрежа сростинский старожил вошел в образ Глеба Капустина, героя рассказа «Срезал». 

— Василий все время о чем-то расспрашивал, — вспоминает односельчанка, «бакланка» баба Стеша. — Мы с ним портвейн пили. Он все: как живешь, да чево нового? Дык, — говорю, — ничо. Сам поживи, узнаешь.

— Точность имен, подлинность событий для него были чрезвычайно важны, — продолжает Чуднова. — В черновиках писателя осталась запись: «Сейчас скажу красиво: хочешь быть мастером, макай свое перо в правду. Ничем другим больше не удивишь».

В Сростки он приезжал не только «почувствовать утраченный напор в крови». Собирал материал. Многие об этом знали. 

Витька, Любавины, дядя Ермолай, Люба Байкалова, Веня Зяблицкий, Ваня Попов и Саша Калачиков... Все его истории и герои — взаправдашние. Родня, друзья детства, соседи. Работали, мечтали, читали Гоголя Райке (так и по сей день называют всех местных коров), возвращали к нормальной жизни бывших зэков, запирали тещу в клозете.

«Вася! Не могу выйти за водой, — поначалу корила мать, — бабы ругаются: что ты насочинял? Не так было!» Потом все привыкли.

«Маленький, нервный, стремительный» Веня, герой рассказа «Мой зять украл машину дров», — одноклассник. Историю о том, как «крупно поскандалил с женой», поведал Шукшину в водительской столовой, в Горно-Алтайске. Он-то мечтал купить кожаное пальто, долго копил, а Соня возьми и спусти деньги на шубу из искусственного каракуля. К конфликту подключилась теща, «крепкая здоровьем, крепкая нравом, взглядом на жизнь, — вообще, вся очень крепкая», грозилась посадить. Вот и отправил ее на перевоспитание «в карцер».

После того как рассказ увидел свет, Веня слегка укорял писателя, мол, что насочинял, не такая уж она плохая. Хотя от фабулы с сортиром не отказывался. 

Реальным человеком оказалась и Люба Байкалова, сыгранная в «Калине красной» Лидией Федосеевой-Шукшиной. «Довольно красивая молодая женщина, добрая и ясная» была двоюродной сестрой Шукшина, дочерью его тетки Авдотьи. 

— Очень наивная, все никак не могла выйти замуж, — вспоминает Лидия Чуднова, — работала в ателье, коллеги над ней зло подшучивали. Как, мол, Люба, на личном фронте? Она им все рассказывала, всю правду. В конце концов решилась на отчаянный шаг: отправила письмо в колонию. Тут же выискался жених. Приехал в Сростки, стали вместе жить. Правда, в отличие от литературно-кинематографического Егора Прокудина, настоящий зэк не исправился. Тетка Авдотья его выгнала.

Жили в селе и мрачноватые скопидомы, ярые противники колхозов  Любавины. Настоящая фамилия — Петровы. 

«Народ Сросток — мой родной люд — вот ради кого я хочу вернуться в село, — признавался писатель. — Лучше всего я знаю людей своего села. Их судьбы открыты мне, как линии на ладони. И они удачнейшим образом ложатся под мое перо, их образы всегда удаются мне в рассказах, повестях».

На перо не легла, пожалуй, только Маша Шумская, первая красавица на деревне, первая любовь и первая жена Василия Макаровича. Статная, голубоглазая, с косой до пояса.

Воспитанная, нарядная, из хорошей семьи. Отец в торговле работал, восхищались подруги, не то, что мы, голодранки в лохмотьях. Покорить Машу Шукшин смог, только когда вернулся из армии. Он ходил в морском кителе и сапогах, сдавал экзамены на аттестат зрелости (тогда это означало десятилетнее образование, беспрецедентный случай для сибирской деревни тех лет). Свел их тот же Калачиков, впоследствии «срезавший» режиссера. Василий показал ему дневник, а там все «Маша Ш.» да «Маша Ш.». Калачиков, конечно, догадался, о ком идет речь, и пригласил обоих к своей подруге, играть в карты. «А они не играют — все между собой переглядываются».

Брак распался в конце 50-х. Как раз, когда Шукшин защитил дипломную работу во ВГИКе, начал сниматься в кино. Его карьера стремительно шла в гору, женщины не обходили вниманием — поэтесса Белла Ахмадулина, писательская дочка Виктория Софронова, актриса Лидия Чащина. Чуть позже — знакомство с Лидией Федосеевой. А что Маша? Она ждала-ждала, потом тихо согласилась оформить развод. Переехала в Майму, село ближе к Горно-Алтайску. Преподавала в школе немецкий. Дважды была замужем, «без штемпеля». Музейщики отмечают — «разговорилась» Мария Ивановна только на старости лет, незадолго до смерти. Стала беседовать с журналистами, сотрудничать с музеем. А раньше, когда Шукшин приезжал на Алтай, из дома не выходила — боялась встретить. Да и муж ее тогдашний страшно ревновал, знал — любовь. 

Сальса шматок да мядку туясок

«С дядей Васей всегда было связано ощущение праздника, — вспоминал о шукшинских приездах в Сростки племянник писателя Сергей Зиновьев. — Он всей родне привозил подарки из Москвы — тетям, например, платки и все такое. Мы с Надей сами должны были выбирать подарки в магазине. Причем, на что покажем, то и покупал, независимо от цены... Днем же мы гордо ходили с дядей по улицам села. Понимали уже, что дядя Вася знаменитый — видели фильмы... Он останавливался, со всеми подолгу разговаривал...» 

Музейщики подсчитали — с 1954-го по 1972-й — двадцать две поездки. При том, что перелет из Москвы недешевый, а от Барнаула до Сросток — двести верст. Тогда их не проезжали за три часа, как сейчас, асфальтированной дороги не было.

Писатель признавался в интервью: «Какой-то ненормальный я человек. Иногда так убиваюсь по родной стороне, что места себе не нахожу. Весь свет клином на Алтае сошелся, и самое яркое окошко — мои Сростки. Ностальгия. И чего бы, кажется, помнить? Военное лихолетье, холод да голод, безотцовщина, работа двужильная. А вот поди ж ты! Нет ничего милее родного края, и краше, и святее...»

«Чаво там, Ваня? Сальса шматок да мядку туясок?» — дразнили деревенских бийские ребята в те далекие времена, когда Шукшин с товарищами отправился поступать в автомобильный техникум маленького алтайского городка. Василий это помнил, но не брал в голову: «Это мой второй приезд в город... Тревожно, охота домой. Однако надо выходить в люди». 

Он вообще старался не хранить обиды. «Меньше обижайся... и не отчаивайся. Ты сам хозяин своей судьбы, никто больше. Ну, подумай, кто? Никто». Это письмо Шукшин, будучи уже прославленным писателем и режиссером, написал деревенскому мальчику, которого учительница называла «колхозником». А он и хотел им быть. Мечтал стать комбайнером.