Арсений ЗАМОСТЬЯНОВ

14.07.2023

Материал опубликован в июньском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

20 лет назад в Петербурге появился удивительный музей, и одним из первых его посетителей стал президент России Владимир Путин. Кажется, что здесь, в старинной городской усадьбе, когда-то принадлежавшей Гавриле Державину, с тех времен ничего не поменялось. Это — результат работы реставраторов, строителей, историков, восстановивших архитектурное великолепие буквально из руин: в середине ХХ века тут располагались мелкие конторы да коммуналки.

ВЕЧНЫЙ ДИАЛОГ

История этой обители муз начинается в екатерининское время. В 1791 году уже знаменитый, приближенный ко двору Державин приобрел недостроенный двухэтажный дом на окраине тогдашнего Петербурга. Особняк и примыкавший к нему сад долго перестраивали и благоустраивали. Помогал давний друг Гаврилы Романовича поэт и архитектор Николай Львов. К нему хозяин владения обратился в ту пору с посланием:

Зодчий Аттики преславный,

Мне построй покойный дом.

Вот черты и мысли главны

Здесь начертаны пером

На брегу реки Фонтанки.

Возведенный Львовым дворец со временем стал центром культурной жизни столицы. В замечательном двухсветном зале проходили встречи литературного общества «Беседа любителей русского слова», звучали новые стихи, басни, патриотические воззвания Ивана Крылова, Николая Гнедича, Александра Шишкова, Дмитрия Хвостова...

В просторное помещение набивались сотни людей. Участники «Беседы...» надеялись, что однажды их собрание посетит сам император. Ждал Александра I и Державин, но не дождался — молодого монарха влекли иные увлечения.

Сегодня парадный зал украшают портреты Екатерины Великой, ее любимого внука и, конечно, самого Гаврилы Романовича. Таким образом, их диалог с императрицей как бы продолжается, напоминая о кульминационных событиях золотого XVIII века.

ПУГАЧЕВСКАЯ САБЛЯ

Удивительное столетие подарило нам немало фантастических судеб. Первопроходцы, авантюристы, фавориты, всевозможные уникумы — от «полудержавного властелина» Меншикова и всех птенцов Петрова гнезда до светлейшего князя Потемкина и прочих екатерининских выдвиженцев — сполна воспользовались возможностями, которые предоставил им галантный век. Однако поставить в этот ряд Державина нельзя. От многих прочих баловней судьбы он отличался тем, что возвысился не только благодаря природному таланту, но и врожденному правдолюбию.

О своей судьбе поэт рассказал в мемуарных записках, на редкость откровенных и мудрых, пусть и написанных сложным (для нас нынешних) языком прозы XVIII века.

Гаврила Державин служил в гвардии, в первом петровском полку — Преображенском. Когда началось пугачевское восстание, 30-летний подпоручик увидел в этом шанс отличиться. Бунтовщики действовали в его родных краях, в Казани и ее окрестностях, туда и направился гвардеец во главе небольшого отряда.

В то тревожное, во многом решающее для него время он видел, как мирные крестьяне превращались в жестоких смутьянов, безжалостно расправлялись с дворянами и теми, кто их защищал. Отвечал будущий литератор сурово, случалось, отдавал приказы повесить разбойников.

Восставшие верили Пугачеву как императору Петру III. Державин разъяснял, писал прокламации, устраивал сходки. Когда уезжал в соседние селения, его штаб-квартиру в деревне Малыковке сжигали. «Если в страну сию пойдет злодей, то нет надежды никак за верность жителей поручиться», — писал он начальству. Однажды Гаврилу Романовича едва не настигли пугачевцы. Возможно, среди тех, кто за ним гнался, был и сам предводитель. В тот день Державин выжил чудом. В объятом восстанием Поволжье он узнал, что такое настоящая армейская доля и обязанность служить «не щадя живота своего». Пройдут годы, и им будут написаны признанные шедевры батальной лирики, а некоторые стихи станут солдатскими песнями.

«ЗАБАВНЫЙ РУССКИЙ СЛОГ»

Пугачева он так и не поймал, а награду за ратные труды получил довольно скромную — место в Генеральной прокуратуре. Служа под началом генерал-прокурора Александра Вяземского (человека суховатого, не любившего ни поэзии, ни музыки), писал все лучше, и в конце концов именно поэтический дар помог ему завоевать и высокие чины, и славу.

Императрица тоже сочиняла — пьесы, сказки, стихи, пыталась полюбить русскую литературу, однако до знакомства с Гаврилой Романовичем ей это не удавалось. А тот в свободное от службы время писал «Фелицу», оду, причем торжественную и сатирическую разом. Ее можно определить и как поэму, и как повесть в стихах, и как политический манифест. А вместе с тем — как откровенный рассказ об авторе, который первым из русских писателей не побоялся раскрыться перед читателем. Державин не мнил себя демиургом, вторым Гомером и гордился тем, что «не умел притворяться, важным саном надуваться». Задуманную поэму-оду слагал втайне от всех, уж больно деликатной оказалась тема: поэт узнал, что Екатерина для внука Александра сочинила сказку, где представила его в виде благородного царевича Хлора, себе же отвела роль киргизской ханши Фелицы. В своем опусе она назидательно вела речь о волшебном цветке Добродетели...

Державин с азартом включился в эту литературную игру, а для себя придумал маску жизнелюбивого петербургского мурзы, который «проспавши до полудни, курит табак да кофий пьет». Самым опасным было то, что в длиннющем стихотворении автор набросал шаржи на крупнейших сановников эпохи: Потемкина, Алексея Орлова, генпрокурора Вяземского... Все они вышли далеко не идеальными, даже «развратными», а «богоподобная царевна» на их фоне выглядела оплотом мудрости. Лучший друг Львов посоветовал спрятать сие сочинение подальше, однако сосед поэта буквально выкрал рукопись и решился на анонимную публикацию без ведома сочинителя. «Фелица» вышла в издававшемся Екатериной Дашковой журнале «Собеседник». Императрица не просто отдала должное державинскому творению — перед ней открылась красота нашей речи, ее характерных оттенков, того, что поэт назвал «забавным русским слогом». В этом оркестре нашлось место и для скрипок, и для труб, и для народных трещоток. Государыня, которую потешили словесные карикатуры на ее «орлов», отправила каждому из них по экземпляру «Собеседника», подчеркнув те строки, где безымянный мурза подтрунивал над могущественными вельможами. Автора разыскали и удостоили аудиенции в Зимнем дворце. Царица вручила ему золотую табакерку и 500 червонцев. Вяземский попытался было выразить неудовольствие, но вскоре стало ясно: звезда Державина вознеслась высоко.

РЯДОМ С ИМПЕРАТРИЦЕЙ

Поначалу Екатерина допустила в отношении него ошибку: назначила поэта губернатором сначала в Олонецкий край (в Карелию), потом — в Тамбов. Получивший статус государственного деятеля, он мог выдвигать талантливых людей, открывать школы и храмы, но... слишком со многими пришлось взаимодействовать. Вспыльчивый правдолюб не мог мириться с чиновничьим равнодушием. В общем, губернаторская служба не удалась. Пришлось вернуться в Петербург, поссорившись с местными столоначальниками и купцами. На Державина даже в суд пожаловались. Сенат экс-губернатора оправдал, однако он заработал репутацию неуживчивого руководителя.

И тем не менее Екатерина II в нем не разочаровалась. Ее протеже по-прежнему слагал стихи, которые ей нравились, и вскоре стал кабинет-секретарем императрицы — не придворным поэтом, как многим казалось, но настоящим референтом, верным и полезным советником. Недавний офицер все никак не мог привыкнуть к порядкам при дворе. Государыня часто поручала своему «мурзе» расследования дел, связанных с коррупцией и шпионажем, ибо понимала: он неподкупен. Не раз ему удавалось буквально спасать людей, восстанавливать добрые имена оклеветанных, чем Державин, придумавший автохарактеристику «горяч и в правде — черт», по праву гордился.

Приблизившись к Екатерине, он несколько разочаровался в своей Фелице. Оказалось: «богоподобная царевна» не так мудра и справедлива, как хотелось бы, ей не чуждо мелкое честолюбие, она ошибается в людях и в оценке политической ситуации. Кабинет-секретарь сразу понял, к примеру, что его начальница недооценила Французскую революцию. Государыне долгое время казалось, что смута в Западной Европе ослабит опасного соперника России Францию. А то, что там началась эпоха революционных войн, и мятежные галлы вскоре станут самоотверженно сражаться за свои идеи, она предвидеть не могла.

ОПЛОТ КОНСЕРВАТИЗМА

В полной мере политический талант царицы он сумел оценить только после ее смерти. Ни Павел, ни Александр I, по его убеждению, не смогли достичь екатерининских высот. Ставший опытней и мудрей Гаврила Романович был в то же время осторожнее, однако, видя в их политике опасные изъяны, пытался отстаивать собственную правду. Удавалось такое нечасто. Вслед за Петром Великим Державин считал, что дворяне обязаны служить Отечеству — с оружием в руках или на политическом поприще. А иначе как оправдать привилегии, которыми пользовалась российская «шляхта»? Но молодые дворяне жаждали максимальной свободы.

Для многих из них поэт-патриот превратился в оплот казенного консерватизма. Старейшего государственного деятеля и великого литератора подвергли травле, ему угрожали, адресовали оскорбительные эпиграммы. Для человека, не бежавшего ни от пугачевской сабли, ни от каких-либо иных опасностей, это было, конечно же, не самое тяжкое испытание. Гаврила Державин только посмеивался над недоброжелателями, однако за Россию боялся. Полагал, что на смену «екатерининским орлам» пришли люди без опыта и чувства ответственности, да и просто-напросто не знающие страну — те, кто может наломать дров. Тосковал по прежним временам.

На политическом олимпе Гаврила Романович оставался долго. Формировавший первый в истории России кабинет министров Александр I назначил его генерал-прокурором и главой ведомства юстиции. Поэту-правдорубу досталась колоссальная власть. Однако на совещаниях он замечал, что император с ним холодноват, что отдает предпочтение своим молодым соратникам. Однажды при всех, в ответ на очередную державинскую тираду о юстиции, император гневно выпалил: «Ты меня всегда хочешь учить. Я самодержавный государь и так хочу».

В октябре 1803 года Державин приехал во дворец с докладом, но царь его не принял, а на следующий день в своем рескрипте хвалил юстиц-министра за исправную работу и тут же просил сдать министерский пост из-за множества жалоб. При этом повелевал продолжить деятельность в Сенате и Верховном совете. Возможно, надеялся, что старик оставит министерство без боя, а тот написал государю горячее, нервное письмо, «в котором напомянул с лишком 40-летнюю ревностную службу и то, что... при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и даже подвергаем под суд, но, по непорочности, оправдан и получал большее возвышение и доверенность».

Словом, напросился на аудиенцию. В четверг утром государь его принял. Надоевший монарху министр требовал обосновать отставку, а тот, по словам Гаврилы Романовича, «ничего не мог сказать к обвинению его, как только: «Ты очень ревностно служишь». — «А как так, государь, — отвечал Державин, — то я иначе служить не могу. Простите». — «Оставайся в Совете и Сенате». — «Мне нечего там делать». — «Но подайте же просьбу, — подтвердил государь, — о увольнении вас от должности юстиц-министра». — «Исполню повеление»...»

Так произошла первая в истории государства Российского отставка министра. С его стороны это был шаг смелый, принципиальный. Оставаясь сенатором, он сохранил бы высокое министерское жалованье (16 тысяч в год) и получил бы в качестве вознаграждения за прежние труды высший орден империи — Святого Андрея Первозванного. Гаврила Державин, выбрав свободу и избавление от всевозможных интриг, ушел в отставку действительным тайным советником, и почти сразу же Россия попала в жернова наполеоновских войн. Поэт воспевал победы и хватался за сердце, когда получал известие об отступлениях русской армии, сетовал на неверных союзников...

«СПЕСЬ МЫ ФРАНЦИИ ПОСБИЛИ!»

Когда настал 1812 год, он мечтал вернуться на службу, написал на имя императора несколько записок: о том, как бороться с французами, как организовать оборону. Державин мог бы вместе с Александром Шишковым создавать идеологию, призванную сплачивать народ против завоевателей. Когда Наполеон занял Москву, поэту, как и многим сановникам его поколения, казалось: в русскую армию проникли предатели. Старики подозревали в двойной игре даже военного министра Михаила Барклая-де-Толли. Но прошло несколько месяцев, и враг оставил пределы России. Гаврила Романович стал воспевать Кутузова, казаков, партизан — всех, кто не посрамил славу предков. Новый прилив счастливого энтузиазма поэт испытал в 1814 году, когда русский император на белом коне въехал в Париж — не как завоеватель, но как освободитель. Державин тогда написал:

Спесь мы Франции посбили,

Ей кудерки пообрили,

Убаюкана она!

Уж не будет беспокоить,

Шутки разные нам строить.

Дайте чашу нам вина!

Веселися, царь блаженный,

Александр Благословенный!

Русская земля сильна:

О тебе она радела,

Груди, жизни не жалела:

Дайте чашу нам вина!

С тех пор императора так и называли — Благословенным.

Поэта, которому перевалило за 70, в Царскосельском лицее принимали как дуайена русской литературы. Он присутствовал на открытом экзамене, выслушивал лицеистов. Именно там плакал от счастья, услыхав стихи юного Пушкина. Порывался обнять его, но смущенный молодой гений убежал...

Державин часто хворал и тем не менее был все еще способен на поэтические открытия. На склоне лет обратился к духовной лирике, написал поэму «Христос», начал оду «На тленность». От последней осталось только восемь строк, ставших классикой:

Река времен в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры и трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы.

Строфы звучат не по-державински пессимистично. Он непременно добавил бы к ним новые, исполненные веры в бессмертие, но помешала смерть.

«ПАМЯТЬ ТЕХ НЕ УМИРАЕТ»

В советское время о нем, по идее, должны были забыть: борец с пугачевщиной, крупный царский сановник, безусловный сторонник дворянских привилегий (хотя и вкупе с обязательствами перед народом)... Человек в белоснежном парике по всем канонам не вписывался в «президиум» отечественной культуры. И тем не менее его «не сбросили с корабля современности». Гневные сатирические стихи, в которых он смело порицал социальные язвы своей эпохи, входили в школьную программу. Поэта изучали, издавали. Одна из лучших книжных серий советского периода «Библиотека поэта» открывалась солидным томом Державина. В те годы, когда страна готовилась к войне и билась на полях сражений, снова зазвучали словно выбитые в мраморе посвященные взятию Измаила строки: «А слава тех не умирает, кто за отечество умрет!»

Сегодня Гаврила Державин так же необходим. Переиздаются его книги, а портреты величайшего пиита-царедворца можно встретить и в университетах, и в Министерстве юстиции РФ. В Казани восстановили старинный памятник, который не уцелел в ХХ веке. В Петербурге никогда не пустует замечательный музей на Фонтанке. Казалось бы, что нам галантный век с его триумфами и трагедиями? Но связка поэта и солдата чрезвычайно актуальна и сегодня. На склоне лет екатерининский «мурза» писал:

Встаньте вкруг меня, ребяты,

Удалые молодцы,

Русски храбрые солдаты,

В свете первые бойцы!

Так седой воин, ветеран прославленного Преображенского полка приветствовал молодых победителей. Сегодня защитники Новороссии, которую воспевал Державин в потемкинские времена, воспримут эти строки с должным пониманием. Именно он ввел в нашу речь слово «Родина» в его теперешнем значении, явил непобедимую любовь к настоящей, полнокровной жизни. Его стихи по-прежнему добавляют нам сил, укрепляют веру в непобедимость Отчизны.