Михаил БУДАРАГИН

02.11.2017

На российские экраны выходит мучительно долгий рассказ о поэте Данииле Хармсе: все в фильме Ивана Болотникова сделано аккуратно, как будто зритель — ​школьник, которому нужно пить касторку. Мама так велела. Но хочется конфет или хотя бы гречки с подливой.

Начать, впрочем, стоит с того, что обэриутам в России не повезло. По традиции принято уповать на советские злоключения этого самобытного литературного направления, но как раз настоящие проблемы у него начались после «великого возвращения имен», когда Даниил Хармс, Николай Олейников и Александр Введенский оказались сначала утоплены в Серебряном веке, к которому не имели отношения, а затем погребены в хрестоматиях. В 90-е их по очереди доставали из пыльных сундуков и клали обратно: что делать с этой поэзией, было не ясно. Знанием стихов Хармса можно было хвастаться — ​мол, смотрите, какой я начитанный, — ​некоторые до сих пор так и делают.

Картина документалиста Болотникова, посвященная одному из самых странных отечественных литераторов, формально сделана для того, чтобы помочь интересующемуся зрителю, которому лень читать «Википедию», узнать о Данииле Ювачеве побольше. Режиссер методичен, точен, он рассказывает медленно и осторожно, «историю поэта», непонятного, неприкаянного, не умеющего жить с людьми (особенно, конечно, с женщинами — ​с этой частью жизни, впрочем, после Пушкина проблемы были почти у всех). Фильм сдувает с Хармса пылинки, и слишком заметно, как все боятся ошибиться, чтобы не сказать лишнего — ​не в политическом смысле, конечно, а в художественном.

Байопик вышел академичным, и это сильно поэту навредило. Да, перед нами вот такой «чудик», у него много проблем, но зачем это вообще смотреть? Актеры — ​прежде всего, Войтек Урбаньски (главный герой) и Айсте Диржюте (Марина Малич-Дурново, жена литератора) играют чисто, но довольно ровно, если не сказать посредственно, особенных находок нет, и главное — ​главных вещей о Хармсе сказать так и не удалось.

Дело в том, что, во‑первых, Даниил Ювачев был русским поэтом, и это накладывало на него определенные обязательства и оформляло его существование в контексте большой литературной традиции. А, во‑вторых, Хармс, детский писатель, шедший, как Пушкин, от стихов к прозе, был человеком смешливым, едким и остроумным. Лепить из него байронического героя, противостоящего режиму, — ​ход плоский, он сразу обнажает в персонаже не характер, но тип.

Судьба Хармса была тесно связана не с борьбой (он же не Александр Солженицын) и не с метафизическими страданиями, а с пробой на прочность границ русской поэтической речи. Он был младшим товарищем двух великих экспериментаторов — ​Владимира Маяковского и Велимира Хлебникова. Автор «Облака в штанах» прививал стиху революционную точность, а председатель земшара — ​надчеловеческое обаяние вечности. Третьим шагом стали опыты обэриутов: абсурд повседневности должен был захлестывать читателя, как петербургское наводнение. Полагалось, что выплывшие обретут новый дар миропонимания.

Конечно, социалистический реализм был занят совершенно иным. Массовой школе требовались понятные герои и ясные сюжеты. Вчерашние крестьяне, обучавшиеся грамоте, плохо понимали тонкости сражения с традицией. Обэриуты, «Серапионовы братья», вчерашние футуристы и акмеисты остались без читателя. Кому адресовать все то, что было добыто за годы кропотливого труда? Оторванным от земли эмигрантам? Те даже Цветаеву не поняли.

Подлинная трагедия Хармса, которой не нашлось места в фильме, — ​разрыв с читателем. Главная беда картины о нем — ​отрыв от зрителя. Адресата у работы Болотникова не существует: поклонники обэриутов знают все, о чем идет речь, а те, кто первый раз услышит имя главного героя, вряд ли досидит до конца сеанса. Понятно, что мешало одному из ценнейших сотрудников «Чижа» и «Ежа»: революция, Гражданская война, НЭП — ​события слишком быстро сменяли друг друга, общество переустраивалось на глазах, старые социальные связи рушились, новые нарастали медленно. Даже Анна Ахматова, поэт великого дарования, обрела читателя уже после войны, так что проблемы куда более скромного Хармса были исторически обусловлены.

А вот что помешало режиссеру подумать о том, к кому и с каким посланием он обращается, остается загадкой. Кажется, военный коммунизм давно закончился, и торопиться больше некуда.