Максим КАНТОР

03.03.2013

«Культура» продолжает публикацию фрагментов нового романа Максима Кантора «Красный свет». Начало в № 7.

<...> — Сладкое вино, — поделился наблюдениями провинциал, — а я думал, сладкое только на десерт дают… Ну, вы-то, конечно, знаете все тонкости…

Панчиков и Чичерин ничего не ответили, отвернулись, но провинциалы — надоедливые люди, так просто не отстанут.

— Скажите, а вы правда адвокат? — спросил серый человек у Чичерина.

Другой бы понял, что с ним говорить не хотят, постыдился бы навязывать свое общество. Этот же субъект назойливо обращал на себя внимание.

— Вы в самом деле адвокат?

Вся Москва знает адвоката Чичерина. Труднейшие дела вел адвокат, головоломные комбинации прокручивал, способствуя разделу имущества супругов Семихатовых: он — банкир, она — владелец гостиниц. Однако не бракоразводными процессами составил адвокат свою славу, но бескомпромиссным служением демократии. Именно Чичерин отстаивал права опального олигарха, нашедшего убежище в Лондоне; приходилось ему схлестнуться с властью, выйти один на один с Левиафаном.

— Весьма известный адвокат, — Панчиков взял труд ответить, а Чичерин улыбнулся.

— Повезло, что нас рядом посадили! — обрадовался провинциал, и тут же себя поправил:

— Слово «посадили» звучит нелепо. Нас бы с вами в одну камеру не поместили, наверное... — и он засмеялся неприятным смехом.

Ну и шутки в провинциях. Адвокат и предприниматель переглянулись: пригласить, может быть, распорядителя? А провинциал продолжил:

— Известный адвокат, надо же! Значит, спор с правовой точки зрения решите.

— Простите?

— Не следует принимать на веру обвинение, не подтвержденное фактами, — правильно? Что значит: «пломбированный вагон»? Вы как себе пломбы представляете?

Панчиков, несмотря на раздражение, должен был признать, что провинциал прав: термин туманный. Что, двери в вагоне опечатаны сургучной печатью были? Ну, говорится так — «пломбированный вагон», надо ли к словам придираться? Все отлично понимают, что имеется в виду. Значит, ехали большевики в специальных условиях, без досмотра. Это Панчиков сдержанно и объяснил.

— Теперь понятно?

— Но ведь поездов было три — и все с политическими эмигрантами. От Временного правительства вышла амнистия политическим беженцам. Все шпионы? Во всех вагонах сургучные печати? — где-то он нарыл сведения про три поезда, буквоед из глубинки.

— Не всем пассажирам германское правительство платило деньги, — с улыбкой заметил адвокат.

— Вы видели копии банковских переводов? — не унимался провинциал.

— Большевики избавились от улик.

— У власти был Керенский, распоряжений заметать большевистские следы не давал. Он следы искал.

— Все просто, — сказал Панчиков, — Германскому командованию выгодно посеять смуту в армии врага. Большевиков ввозят в Россию — забрасывают шпионов в тыл противнику. Снабжают деньгами.

— Значит, большевики были шпионами?

— Это очевидно.

Прилипчивый, как репей, провинциал. Губы тонкие, как у всех скрытных людей. Близко посаженные глаза — признак ограниченности и назойливости; такие спорят часами — им в провинциях заняться нечем.

— Получается, что в тридцать седьмом сажали за дело.

Есть в истории страницы, на которые взглянуть без содрогания нельзя.

— Тридцать седьмой год — позор России, — сдержанно сказал Панчиков.

— Вы сами только что сказали, что Германия заслала шпионов. Вот их в 37-м и разоблачили. Бухарин — германский шпион. И Троцкий. И Карл Радек. Он даже признался.

Панчиков давно не участвовал в дискуссиях на тему октябрьского переворота. В студенческие годы был спорщиком, но чего же вы хотите от крупного бизнесмена — появились иные дела. Обыкновенно Панчиков говорил собеседнику так: «Доведись мне с вами полемизировать году в семидесятом, я бы вас по стенке размазал своими доводами. А сейчас, простите, времени нет». Россия большевистская была невыносимым государством. Он уехал в Америку тридцать лет назад, с трудом вырвался, — а вернулся обеспеченным человеком, с опытом жизни в свободном мире. Вернулся, чтобы помочь построить заново демократическую Россию — так он всем говорил. Десятилетия тоталитаризма изменили ментальность граждан, разрушили культурный генофонд. Надо ли опять спорить о Лубянке и Ленине? Видимо, надо.

— Не знаете, как выбивали признание? — спросил Панчиков, намазал тост гусиным паштетом, да и отложил в сторону. Невозможно говорить про культ личности и есть фуа-гра.

Хорошо бы перебраться на другой конец стола, а сюда пригласить Фрумкину, редактора журнала «Сноб»! Она бы данного субъекта без соли съела — Фрумкина умеет! Фрумкина сидела далеко от спорящих, но следила за разговором, яростный взгляд ее жег провинциала. Однако на званых обедах место не выбирают, подле тарелки ставят карточку с именем гостя, рассаживают принудительно. А вот в советские времена каждый плюхался на стул там, где хотел. Панчиков улыбнулся этому парадоксу. Демократия, если вдуматься, держится на регламенте и — не будем осторожничать в терминах! — на принуждении к соблюдению правил.

— Советские суды — это не правосудие, — сказал Семен Панчиков.

— Советским судом Бухарин был осужден, советским судом был реабилитирован. Которому из судов не доверяете? А маршал Тухачевский? Между прочим, документы, подтверждающие связи с разведкой Рейха, имеются. Возможно, фальшивка — однако, не доказано. Верите в то, что Блюхер был японский шпион? Признательные показания есть… Троцкого, между прочим, никто не реабилитировал — обвинение не снято. Верите в то, что Троцкий снабжался через посла Крестовского немецкими деньгами? Верите в то, что Зиновьев и Каменев агенты сразу двух разведок?

— Однако! — только и сказал Панчиков.

— Что вы на меня так смотрите! — смутился провинциал. — Что я такого сказал? Про шпионов? Ну да, примеров много. Атаманы Шкуро, Краснов, Улагай были связаны с германской разведкой задолго до начала Отечественной войны, это не секрет никакой. Я просто историей интересуюсь… ну и по работе…

«Что за работа у него такая? — подумал Панчиков. — В банке аналитиком служит? Отслеживает капиталы, ушедшие за границу?»

— Вас послушать, — так репрессии оправданы!

— Если, например, враги народа….

Как раз тот самый момент, когда собеседнику следует влепить пощечину. Встать, перегнуться через стол, и — хлоп ладонью по щеке! Или еще лучше — вино выплеснуть в физиономию. Дескать, ты, подлец, оправдываешь репрессии тридцать седьмого? И — раззз! — бокал вина в лицо! Однако Панчиков так не поступил. Все-таки праздник сегодня. Доброму другу, галеристу Ивану Базарову вручают орден Почетного легиона за развитие культурных связей Франции и России.

<...> Официанты, плавно двигаясь вдоль стола, разливали по бокалам желтоватое маслянистое бургундское — дело шло к рыбной перемене. Перед каждым гостем стояло четыре рюмки: маленькая рюмка с сотерном сопровождала гусиную печенку, но вот пришла пора наполнить бокал для белых вин. Что ж, значит, будем пить белое вино. И можно даже угадать, какую рыбу это белое бургундское нам сулит.

— Дорада? — осведомился Панчиков у адвоката Чичерина, который, надев очки, изучал меню.

— Как ни странно: форель!

— Форель?

— Представьте себе.

— Любопытно.

— А вдруг все они шпионы? — не даст поесть серый человек. — Если Ленин был шпион, почему Радек — не шпион?

Кто не знает про открытые процессы сталинского времени! Собирали полные залы оболваненных пролетариев и разыгрывали спектакль. «Взбесившихся псов предлагаю расстрелять!» — вот типичная фраза генерального прокурора страны, Андрея Януарьевича Вышинского, прозванного «ягуарьевичем». Германский шпион, японский шпион! Странно, что до «перуанского шпиона» не договорились на процессах.

— Радек, Бухарин, Тухачевский, Рыков, Рудзутак, — дыхания не хватило, а перечислять можно до утра, — были облыжно обвинены и убиты! — Семен отставил недопитый бокал: ну как тут вино распробовать! — Миллионы сгноили в лагерях, а вы говорите, что их за дело убили!

Рука невидимого официанта подхватила бокал; недурное было вино — но обед не сложился.

— Вы меня неверно поняли!

— Отлично понял! В наше время — этакое говорить! — Семен возвысил голос.

В конце концов, пусть появится мажордом, или кто тут имеется, пусть выведет хулигана за дверь. Всему есть мера!

Надо же, как не повезло: всех гостей разместили пристойно, одному Семену Семеновичу достался в соседи психопат <...>

— Понимаете ли вы, что есть слова, которые цивилизованный человек себе позволить не может?

Спор их привлек внимание всего стола. До чего неловко! Праздничный вечер — и такая непристойность. От гостя к гостю прошелестело вдоль стола слово: «сталинист», «сталинист», «сталинист»; словно змеиный шип просверлил пространство.

Фрумкина смотрела на них пристально — Семен понял, что журналист уже обдумывает фельетон. Фрумкина обладала последовательными убеждениями (одета сегодня casual: джинсы от Версаче, свитер Дольче и Габбано), и даже застольную болтовню она не оставит без внимания. Вот и Варвара Гулыгина (брючный костюм от Ямамото, легкий серебристый шарф), остроумнейший обозреватель культурной жизни, поглядела в их сторону. Ничего себе ситуация: прием в особняке французского посла — и такое, как бы это выразиться, faux pas! Вот и виновник торжества, кавалер ордена Почетного легиона Иван Базаров (темно синий костюм от Армани, сорочка от Армани же, галстук в тон от Живанши), повернулся к ним, поднял бровь. По выражению лица Базарова было понятно, что и он недоумевает, откуда этот тип взялся. Люди сдержанные, светские, они владели собой, но нашелся человек, который не стерпел. Госпожа Губкина (юбка от Донны Каран, короткий набивной жакет Прадо, нитка жемчуга), супруга финансиста Губкина (строгий асфальтового оттенка костюм от Бриони, галстук в тон), встала и приблизилась к спорщикам. Все знали Губкину как даму искреннюю, не умеющую скрывать своих чувств. Московская публика любила Губкину за спонтанность — в наш век замороженных реакций мы радуемся, если кто-то сохранил непосредственность. Она подошла и громко сказала:

— В КГБ служите! <...> Скажите, — Губкина обращалась ко всем сразу, — до каких пор будем терпеть и молчать? Все наши беды оттого, что мы не покаялись в прошлом!

— Поддерживаю, — сказал Панчиков.

Губкина нахмурила лоб, и стала похожа на милую упрямую отличницу, которая старается внушить двоечникам, что списывать нехорошо:

— До сих пор сталинисты разгуливают по улицам! Их в гости зовут!

— Позор! — согласился Панчиков.

— Я не сталинист, — сказал серый человечек, но Губкина не поверила:

— Молчите! В КГБ служите!

— Не служу!

— У вас на лбу написано: КГБ!

Мадам Бенуа (газовый шарф от Ямамото на голых плечах; дерзко, учитывая возраст), немолодая, но яркая дама, вооружилась очками, что делала в исключительных случаях. Мадам Бенуа считала, что очки ее портят, но брала с собой, для непредвиденных оказий. Поднесла очки к глазам — пользовалась ими как лорнетом. Пригляделась: на лбу у серого человечка «КГБ» написано не было.

<...> Губкина постояла возле опозоренного пустобреха, повернулась к нему спиной, вернулась на свое кресло. Гости обозрели новоявленного сталиниста с недоумением, вернулись к еде. А серый оправдывался и шарил глазами по сторонам.

— Просто разобраться хочу. Конечно, все арестованные в тридцать седьмом не могли быть шпионами! Но некоторые были. Возник союз Японии и Германии, Италия примкнула. Они заявили о своей вражде к советской России — вот и шлют шпионов. Следите за моей мыслью?

— И Сталину приходится шпионов разоблачать… да? — глаза Панчикова, Чичерина, и многих гостей следили за реакцией серого человечка.

— А как же…

— И вредители были? — осторожно спросил Панчиков. Так осторожно спрашивает психиатр у сумасшедшего, страдающего манией преследования, не следят ли за ним.

— Разумеется, были.

Скользили официанты вдоль столов, бесшумные и быстрые, как санитары в сумасшедшем доме, и проворные руки ставили перед гостями рыбную перемену. Начали, разумеется, с дам — вот Ирен Бенуа свою порцию уже доедает; но вот поставили блюдо и адвокату Чичерину, вот подали форель и Панчикову.

— Он шизофреник, — тихо сказал Панчиков Чичерину. — Клинический сумасшедший.

— Или сотрудник органов, — так же тихо ответил Чичерин. — Возможно, провокатор.

— Здесь? В посольстве?

— Вполне может быть. Но давайте пробовать форель.

— Знаете, что меня поражает? — Панчиков машинально ковырнул вилкой форель, но к еде интерес потерял. — История все расставила по своим местам. Спорить не о чем. И вот, находится сумасшедший, и все начинается сначала.

Вот в прошлом веке, чуть что, спорщики принимались обсуждать историю отечества. Потом с коммунизмом покончили, разобрали тюрьму народов по кирпичику — и предмет разговора сам собой исчез. Сперва приватизировали нефть и газ, потом прессу и политику, потом искусство — и в конце концов приватизировали саму историю. Понятно ведь, что в частных руках продукт сохранится надежнее.

Продолжение в следующем номере