Дарья ЕФРЕМОВА

16.01.2019

«Мариенгоф уникален — другого такого у нас нет; он мог быть одним из самых поразительных наших эксцентричных брендов — в том ряду, где Маяковский и Марк Шагал. Он очень стильный. Он сам по себе — стиль».

Так начинает свою книгу писатель и литературовед, специалист по Серебряному веку Олег Демидов. О дендизме, литературном эпатаже и всплеске интереса к фигуре поэта-имажиниста — в интервью «Культуре».

культура: С чем, на Ваш взгляд, связан всплеск интереса к Анатолию Мариенгофу? Относительно недавно издана книга Захара Прилепина, теперь Ваша.
Демидов: В 2008 году у Прилепина вышло эссе — «Великолепный Мариенгоф». На следующий год оно было опубликовано в книге «Terra Tartarara». Во многом все началось именно с него. Могу сказать про себя: в это время учился на филфаке, начал взахлеб читать Прилепина, а благодаря ему — еще и Мариенгофа, и далее целый список. В аспирантуре писал диссертацию об Анатолии Борисовиче. Полез в архивы — а там столько нетронутых рукописей... Их видели по большому счету всего три человека: автор, цензор в Главреперткоме и я. Что можно было со всем этим сделать? Достал контакты Прилепина, написал: так, мол, и так — надо делать собрание сочинений. И в 2013 году оно вышло в «Терре». После этого уже пошли песни таких рэперов и рэп-групп, как Рич («Ушла»), Он Юн («Памяти отца») и 25/17 («Пар») — на стихи и образы Мариенгофа. Начались театральные постановки: в питерском театре «Два Мира» Мирон Костив поставил «Наследного принца», прокатилась целая волна постановок «Циников». На аукционах появились книги с автографами Мариенгофа и анкеты из Литфонда СССР.

культура: Есть впечатление, что он находился в тени Есенина.
Демидов: Повинно в этом не только желание самого Анатолия Борисовича уйти на второй план (с первого ряда советских писателей был большой спрос), но и многолетняя работа не совсем грамотных есениноведов, которые вырывали творчество объекта своего исследования из общекультурного контекста. К ним в девяностые и нулевые подтянулись беллетристы и кинодеятели — получился сериал «Есенин». Но, думаю, со временем все встанет на свои места. Для начитанного человека Мариенгоф — прекрасный прозаик и мемуарист, один из лучших на весь ХХ век. Его «Роман без вранья» — не что иное, как non-fiction novel — отдельный жанр, до которого на Западе дошли только в послевоенное время. То есть это своего рода самая настоящая революция в литературе. «Циники» — верх изящества и наглядное развитие имажинизма, да и вообще всего Серебряного века, в прозе. То есть Мариенгоф в этом направлении сделал большой скачок, который и не снился всем тем, кого обычно ставят рядом: Бабелю, Олеше, Газданову, Катаеву. Последний дошел до своего «Алмазного венца» — тоже non-fiction novel — только к концу жизни.

культура: В заглавие книги вынесено «Первый денди Страны Советов». Чем отличался дендизм Серебряного века от того же явления пушкинской поры?
Демидов: Ему было свойственно больше эксцентрики за счет эпатажа на публичных выступлениях, постоянной «войны» литературных групп и группочек, философии жизнетворчества, наконец. Можно ли представить себе Вяземского, который ради удачной фотографии залезает под стол, как это сделал Брюсов? Или Дельвига, дрессирующего крыс, как это делал Гумилев? Серебряный век как будто лишен серьезности. Но ключевое здесь слово — «как будто». За все свои действия литераторы отвечали жизнью.

культура: В «Журнальном зале» в «октябрьской» публикации приводится такой Ваш фрагмент о пьесе «Шут Балакирев»: «Вспоминаются имажинистские годы: паясничанье на сценах литературных кафе, клоунада на улицах, гаерство в стихах и прозе. В новой пьесе анекдотические ситуации задуманы не для смеха как такового, а для того, чтобы смехом бороться со злом». С чем все-таки воевали денди, какие настроения хотели выразить?
Демидов: Дендизм всегда шел в сопровождении какой-то эксцентричной детали. Для поэтов-имажинистов таковой были ролевые маски, а ощущение себя в пореволюционной стране могло быть только одно — все вокруг сошли с ума. А если так, то необходимо быть выразителями этого. В лучших костюмах, с иголочки одетыми — надо читать со сцены: «Вам не нравится, что хохочем кровью, / Не перестирываем стиранные миллион раз тряпки, / Что вдруг осмели

Оглушительное тявкнуть — тяв!» Когда вокруг льется кровь, города становятся похожими на скотобойни. Как еще об этом говорить? К этому образу обращались многие литераторы Серебряного века. Тут «Хорошее отношение к лошадям» Владимира Маяковского, «Кобыльи корабли» Сергея Есенина, «Бычья казнь» Ивана Грузинова, «Мясники» Павла Васильева или вот тот же Мариенгоф: «Багровый мятежа палец тычет / В карту / Обоих полушарий:

— Здесь!.. Здесь!.. Здесь!../ В каждой дыре смерть веником / Шарит:/— Эй! к стенке, вы, там, все — пленники.../И земля словно мясника фартук

В человечьей крови, как в бычьей.../— Христос Воскрес!» Можно ли воспринимать такие стихи всерьез? Неужели это «души прекрасные порывы»? Вовсе нет. Эксцентрика дендизма, во многом и на чисто литературном уровне, и эпатаж.

культура: Внешний облик играл большую роль?
Демидов: Имажинисты следили за собой. Достаточно глянуть на фотографии тех лет: что ни снимок, то новый костюм, легкий шарф, тросточка, цилиндр и т.д. А вот если говорить о восприятии читателями и зрителями, то это отодвигалось на тридесятый план. Людей надо эпатировать, и тут все средства хороши. Рюрик Ивнев вспоминал о каком-то большом концерте, где публика была настроена враждебно к имажинистам. Что сделал Мариенгоф? Вышел и в течение нескольких минут выразительно молчал.

культура: Мариенгоф слыл серцеедом...
Демидов: Сердцеедом — точно нет. Можно говорить о чем угодно, только не о донжуанских списках. Он как, наверное, всякие молодой человек кутил и общался с прекрасными дамами (Фанни Шерешевская, Сусанна Мар), но как только появилась Анна Никитина, тут же всех забыл и прожил со своей «актрисулей» до конца дней.

культура: В числе главных денди Серебряного века обычно упоминают Гумилева. У Ходасевича есть описание одного мероприятия с его участием: «Прямой и надменный, во фраке, проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне. Весь вид его говорит: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал». Насколько характерна такая романтическая поза, надмирность?
Демидов: Очень характерна — как своеобразная эксцентрика. Почему нет? Вспоминается случай с другим имажинистом — с Рюриком Ивневым. Он в Петрограде пришел в редакцию какого-то литературного журнала. Редактор с ним беседовал о высоком, поэт ходил по комнате и так увлекся разговором, что чуть не выпал в окно. Или другой эпизод — с Сергеем Есениным. Пока он находился в Париже, все думал, как бы эпатировать французов. И решил: в элегантном костюме, в цилиндре проехаться по Монмартру на корове и читать стихи. Блестящая идея. Жаль только, осталась нереализованной.