Дарья ЕФРЕМОВА

20.12.2017

«Город Брежнев» бронзового лауреата «Большой книги» Шамиля Идиатуллина, на первый взгляд, обычная история советского подростка. Однако автор настолько точно воссоздает атмосферу середины восьмидесятых, так достоверно описывает промышленный автоград с национальным колоритом, что у читателя возникает полная иллюзия погружения, будто бы он сам вырос в Набережных Челнах. О переломных временах и трудностях взросления «Культура» поговорила с писателем.

культура: Ваш роман выбрали и читатели, и эксперты «Литературной академии». Насколько для Вас значима «Большая книга», ожидали ее получить?
Идиатуллин: Это был шок. Мои произведения дважды входили в Длинный список. Предполагая, что они ничуть не хуже нынешнего романа, я думал, что и «Город Брежнев» сойдет с дистанции на той же вешке. А он вышел в финал, потом оказался третьим в читательском голосовании. Но я списал успех на нечаянное попадание темы в сиюминутные предпочтения. Строго напомнил себе, что литературные академики от широкой публики все-таки отличаются, и итоги их голосования разнятся хотя бы на один пункт. Так что на сцене в ходе церемонии был спокоен: получил приз «зрительских симпатий», сел на место и продолжил придумывать заголовки к региональным текстам: работа в газете «Коммерсантъ» предполагает круглосуточную боеготовность. И тут меня вызвали. До сих пор пребываю в эйфории. Выходит, мой роман — нужный и полезный. Возможно, он окажется в топе и у молодых людей, для которых описанное мной не сильно отличается от фантастики или историй про драконов.

культура: Сюжет «Города Брежнева» очень частный: о мальчике, его друзьях, недругах, семье, соседях. Довольно неожиданно на фоне исторических романов и жизнеописаний политических фигур первого ряда.
Идиатуллин: Литература — вообще про частное, иначе это публицистика, социология, да что угодно. К названным дисциплинам я отношусь с почтением, но читать люблю про вселенные отдельно взятых людей. Не факт, что мой подход оптимален, но другого нет. История является вечным вызовом для авторов: во-первых, она уже случилась и не изменится. Во-вторых, срослась почему-то так, а не иначе. В-третьих, ровно поэтому мы стали такими, а не другими.

культура: Артур Вафин — персонаж автобиографичный?
Идиатуллин: Частично он срисован с меня, частично — со старшего брата и нескольких друзей. Вообще, я старался писать о том, что пережил, видел или знаю, не уходя в документалистику и буквализм, а потому отчаянно тасовал все на свете. Многие события, имеющие место в романе, происходили на самом деле, но не там, не так и не тогда. Ну и, понятно, мне пришлось вспомнить больше, чем я когда-либо знал. Было тяжко. Я уже писал книги от лица подростка (мистический триллер «Убыр»), но тут задача особая. Не сразу и сообразишь, что сложнее — поставить себя на место собственных детей в современном сюжете или вспоминать мысли и ощущения советского пацана, который довольно сильно отличался от сегодняшней молодежи. Поди объясни современному семикласснику ужас угрозы исключения из пионеров. Или отказа принимать в комсомол. Или что сообщат на работу родителям, как ты слушаешь вражеские голоса и рисуешь в тетрадке «неонацистскую» символику ВИА «Кисс». Взросление — важная тема и очень настоящая. Она цепляет каждого. Всем есть что вспомнить: хорошего и плохого, нежного и стыдного. Человек формируется детством — это факт. Дальше — рихтовка, пусть даже самая глубокая.

культура: Подростковые годы вспоминать любят не все. Наверное, поэтому и произведений на эту тему мало.
Идиатуллин: Тех, кто боится вспоминать об отрочестве, мне жаль. Если стараешься вытеснить неприятные моменты, рискуешь не разглядеть их повторения. А что об этом не пишут — странно. Драматически — выигрышная штука, формально гарантирующая пристойный эффект при малых затратах. Берешь тинейджера, швыряешь его в пубертат, первую любовь, первое предательство, первую смертельную опасность и прочие инициирующие практики, и знай записывай. Естественно, я исходил не из этих соображений. Хотелось рассказать о людях конкретного времени. Взрослые строят отношения и карьеры, плетут интриги, горят на работе, стоят в очереди за колбасой и апельсинами, выполняют пятилетний и встречный план, а тринадцатилетний Артур знать ничего не хочет. Он, как и положено подростку, учится выживать в качестве существа, переходящего из стадии милого детеныша, почти личинки, в статус самостоятельной единицы, в том числе боевой. Разумеется, окружающим его людям постарше тоже приходится проходить инициации, связанные уже не с личными обстоятельствами, а с условиями общества и страны. Некоторым пережить их не удастся. В одном из дорогих мне отзывов сказано: «За всех болеешь, всех жалко до слез». А мне так до сердечного приступа почти.

культура: Восьмидесятые, понятно, перейдут в девяностые, и это есть в книге. Но сами по себе они кажутся спокойными, мирными, по ним все тоскуют.
Идиатуллин: Примерно это я сформулировал в одном из вариантов аннотации, которую составлял по просьбе издательства: «Действие романа происходит в огромном городе-новостройке в 1983 году, когда советская эпоха уже хрустнула и поползла невесть куда, а никто еще этого не понял». Восьмидесятые были сплошным конфликтом — скрытым и прорывающимся разными гранями в неожиданных областях. Они были кладбищем идей и начинаний, ну и вообще концом света — того, который мы знали. Самое благополучное, сытое и довольное десятилетие советской истории закончилось вероломно и беспощадно. Началась новая, уже наша, история. Выросшие в восьмидесятые проходили рихтовку в девяностые — глубокую, до кости и сквозь сердце. Это очень интересно психологически и даже этнографически, поэтому я долго недоумевал: ну чего же никто не берется за такую заманчивую тему? Ждал и надеялся, что кто-нибудь сделает это.

культура: В одном из интервью Вы говорили, что главный стимул для автора — написать книгу, которую самому хотелось бы прочитать.
Идиатуллин: У меня, по крайней мере, только так и происходит. Но сам браться за восьмидесятые не спешил. Понимал, такая книга получится толстой и трудоемкой. В 2004 году, когда добил дебютный роман, отнявший у меня почти пять лет, я написал пролог «Города Брежнева», прикинул сроки, ужаснулся и переключился на формы помельче. Ожидал, что кто-нибудь все-таки снимет с меня это ярмо, написав про людей той эпохи толковее и талантливее. Не дождался. Пришлось самому. Не исключаю, будь я чуть помладше или постарше, столь же густо обосновывал бы всемирно-историческое значение семидесятых, девяностых или нулевых. Или исходил бы из особой типичности какого-то другого города. Но мне повезло вырасти в Челнах, и я до сих пор считаю их выдающимися и замечательными во многих смыслах. А «Город Брежнев» — это идеально лаконичное и исчерпывающее описание хронотопа: огромного позднесоветского промышленного центра, построенного вдоль самой большой в мире заводской площадки. Туда за десяток лет съехались полмиллиона человек. Жители Брежнева в сжатые сроки проходили этапы, в нормальных условиях требовавшие десятилетий. Имела значение и брутальность существования: драки «комплекс на комплекс», война за выполнение плана, необходимость выстоять под натиском производственных катастроф, кошмарных обстоятельств, американских санкций и собственного начальства. Все это позволяло держать особый накал и интригу. В любом случае хорошие книги — они ведь про людей, а не про события любой степени важности и историчности.

Люди более-менее одинаковы, но дьявол в деталях и привычно делает вид, что его нет. Изменился быт, идеология, социальные, психологические и даже телесные привычки. Желание вернуться в те благословенные времена напоминает мне анекдоты — например, про Чебурашку, который в четвертый раз ест одну и ту же шоколадку. Поначалу она была хорошей, спору нет. Но один раз мы ее уже съели. Не будем Чебурашками. Город Брежнев необходимо помнить, но там, в воспоминаниях, хороших и плохих, он и должен остаться. «Но мы, наверное, что-нибудь придумаем». Это последняя строчка романа, герой которого явно собирается изобрести что-нибудь пугающее. Мы знаем, что сделали эти замечательные ребята. Мы это помним. И с этим знанием, может, придумаем что-нибудь радующее. Человеческое. Достойное нас и нашей памяти.

Фото на анонсе: Вячеслав Прокофьев/ТАСС