Дарья ЕФРЕМОВА

08.06.2017

Пять лет поисков в архивах, путешествия по местам ссылок, без малого восемь сотен страниц, эпиграф из Гегеля, «заливисто-заразительное «хахахахахаа» в финале. Монография, рассказывающая о вожде мирового пролетариата подробно и увлекательно одновременно, оказалась не только в лидерах продаж, но и в шорт-листе «Большой книги». Обрушил ли Лев ДАНИЛКИН на голову читателя постмодернистский кирпич, или «Пантократор солнечных пылинок», вышедший в серии «ЖЗЛ», — первая за многие годы объективная работа о Владимире Ильиче? Обо всем этом «Культура» расспросила автора. 

культура: Отвечая на вопрос о том, был ли в нашем позднесоветском пионерском детстве Ленин священной коровой, Вы сказали однажды, что, скорее, он числился неликвидом. Даже марки с ним на монгольские с Сухэ-Батором не обменивали. Чем же он привлек сейчас? 
Данилкин: Ленин — парадокс. С одной стороны, это деятель, о котором написано больше книг, чем о ком-либо за всю человеческую историю, а я видел это «живьем», не в каталогах: тома уходили за горизонт. С другой — попробуйте найти хоть одну современную фундаментальную работу о Владимире Ильиче, где бы объяснялось, кем он был, чего хотел. 

Он кажется не просто «противоречивой фигурой», а именно непонятной, непроницаемой, люди не понимают логику его поступков — и оттого, что простое, в двух словах, объяснение Ленина не существует, он вызывает раздражение, злость, ненависть. Отсюда желание придумать некое понятное психологическое объяснение — «одержимый властью маньяк», ну или взять и налепить ему на спину бубновый туз — «диктатор», «немецкий шпион», «гриб». На самом деле, это от непонимания и бессилия. Ленин — клубок противоречий, но живых, конструктивных, объяснимых. Он не просто политик, он философ, сложный. И мне показалось, что феномен Ленина заслуживает ревизии, из 2017 года. 

культура: А почему пантократор? 
Данилкин: Потому что «власть» — важная тема, связанная с Лениным и ленинизмом. Дословно это «всевластитель», лик Спаса Пантократора изображается под куполом. Дело в том, что русская революция — не только политический переворот, но и религиозная реформация. В марксизме пролетариат — мессия, который спасет мир от капиталистического апокалипсиса. Хотел сам Ленин того или нет, в какой-то момент ему пришлось стать воплощением этой метафоры, персонифицировать абстрактный пролетариат.

Но, согласитесь, было бы странно и кощунственно назвать книгу о Ленине «Пантократор»: между «Пантократор» и «Пантократор солнечных пылинок» — такая же разница, как между «государь» и «милостивый государь». Солнечные пылинки — свет и тьма одновременно, истина как прозрение и свет как ослепление, это дух и материя. Такова метафора диалектики — образ единства и борьбы противоположностей, ведь книга прежде всего о Ленине-философе. Пылинки объясняются в эпиграфе, они — из ленинского конспекта Гегеля. «О душе пифагорейцы думали, душа — есть солнечные пылинки». Ленин был гегельянцем, и именно у него Владимир Ильич почерпнул мысль, ставшую ключевой, — некоторые идеи, фрагменты материи и реальности имеют свойство переходить в собственную противоположность. Ленин «перевел» эти представления на язык политики. В то, что философией можно пользоваться для анализа конкретных политических ситуаций, никто всерьез не верил. Ленина годами принимали за сумасшедшего. А он угадывал те элементы политической структуры, что могут изменить мир. Так он в какой-то момент сделал верную ставку на рабочий класс. Потом из пролетарского вождя превратился еще и в крестьянского. Увидел, что и этот, традиционно склонный к консервативным ценностям и поведению класс тоже способен стать революционным субъектом. 

культура: Странно, что Ленин вообще решил рассматривать в этом ключе крестьян: многие из них были неграмотными и уж точно большинство — верующими. 
Данилкин: Так обычно и думали: темные, набожные, а еще собственники, единоличники, куркули — все в семью, все в дом. Но ведь крестьяне веками жили общиной, и именно это общинное сознание отвращало их от капитализма. Они боялись его как огня. И оказалось, им проще принять социализм, где все вместе, всё «по совести». Этот парадокс подтвердила революция 1905 года, неожиданно поддержанная деревней. А в 1917-м солдатские массы, сформированные из крестьян, и вовсе стали главным двигателем революции. 

культура: С бытовой точки зрения самая большая загадка в том, что Ленин долго, с 1900 по 1917 год, жил за границей: Мюнхен, Лондон, Женева, Капри, Париж, Берн, а потом вдруг приехал и оказался во главе малочисленной фракции, которая вскоре стала партией власти. 
Данилкин: Он жил не только за границей — в этом его категорическое отличие от Плеханова, и впрямь оторванного от русской почвы. А Ленин и в Шушенском жил, и в Петербурге, и в Москве. И разве большевики — малочисленные? 

культура: На тот момент, да. Ядром прогрессивного блока Думы четвертого созыва были кадеты и октябристы, а лидеров большевистской фракции арестовали в ноябре 14-го, как не поддержавших войну.
Данилкин: Изначально большевики — почти заговорщицкая партия, а во время Первой мировой многие действительно сидели по тюрьмам. Но это была централизованная организация, готовая мобилизоваться в любой момент. Все остальные — кадеты, эсеры, октябристы — такого даже представить себе не могли. Они функционировали как обычные политические объединения: собрались, обсудили, проголосовали. Ленин создал политический инструмент, способный радикально преобразоваться в кризисный момент. Как Орден меченосцев в Средние века. В 1905 году десятки человек стали тысячами, а в 1917-м РСДРП превратилась в структуру, насчитывающую сотни тысяч сторонников. И не какую-нибудь аморфную, а жесткую, хорошо управляемую, Ленин выстроил четкую вертикаль. Концептуально партия, как это описано в работе «Что делать?», представляла собой интеллигентский авангард, который доносит до массового сознания революционные идеи. Важно было найти причину истинного недовольства пролетариата. Ведь если пустить на самотек, рабочие остановятся на том, что будут требовать повышения зарплаты, сокращения рабочего дня, не дойдут до политики. А большевики говорили, что бороться надо не за подачки, а за то, чтобы самим решать — кто и как руководит страной, какой класс осуществляет свою диктатуру — буржуазия или пролетариат. Слуга превращался в господина. 

культура: В анонс книги вынесена такая цитата: «Ленин был великий велосипедист, философ, путешественник, шутник, спортсмен и криптограф. Кем он не был, так это приятным собеседником». Некоторые критики утверждают, что Вы обрушили на голову читателя постмодернистский кирпич. 
Данилкин: Да-да, пишут, что «хипстерская книжка», что таким языком про Ленина говорить нельзя, что текст целиком состоит из стилистических ошибок. Но я сконструировал в этой книге такой образ рассказчика, который вступает со своим персонажем то в конфликт, то в резонанс. У них возникают отношения особые: объект наблюдения начинает влиять на наблюдателя. И я не уверен, что правильно судить об этой работе по аннотации — где сказано, что Ленин был великий шутник, криптограф, философ, путешественник и так далее. Ленин в «Пантократоре...» — не набор курьезных личин, а персонаж истории об обстоятельствах, которые превращают его в великого революционера. Шутников много, но никто не изменил мир так, как Ленин. Мне важно было показать, как и почему Владимир Ульянов, юноша из буржуазной семьи, превратился в собственную противоположность, вместо эволюции пережил революцию, изучил искусство революции в теории — и сумел гениально трансформировать идеи в политическую практику. Сейчас все это мало кого интересует, мы обычно довольствуемся понятной, упрощенной, вбитой с детства в сознание картинкой, с алгоритмом известным: был хороший мальчик, очень переживал, что брата повесили, потом — гриб, немецкий шпион, сектант, диктатор; требовал расстрелять всех попов, выслать интеллигенцию. Это известный Ленин — но известный и познанный совсем не одно и то же.

культура: А разве он таких приказов не отдавал? 
Данилкин: Отдавал, но на одну записку «расстрелять» приходился с десяток других — например, о том, что не нужно оскорблять чувств верующих, не нужно превращать храмы в клубы. Его работы настолько объемны и многоплановы, что в них можно найти подтверждение любому из представлений. Убить Ленина — это надергать из него цитат. Нужно читать целиком, смотреть, по какому поводу написан текст. 

культура: Вы изучали труды в течение пяти лет. Что показалось самым сложным, нуждающимся в пояснении? 
Данилкин: Если читать Ленина «с мороза», просто взять собрание и начать наугад — слова вроде понятные, но на самом деле — вы мало что уловите: из-за чего он там ругается, почему скандалит, с кем раскалывается. Даже простейшие оппозиции — большевики, меньшевики — и то уже мало кто осознает, они от нас так же далеки, как ХАМАС и «Хезболла», какие там у них различия, кому здесь какая разница. Но если понимать, о чем речь, то это потрясающее зрелище, спектакль, феерия. Ты как будто наблюдаешь за работой интеллекта невероятной мощи, за игрой огромного существа — как синий кит: движение, сила, грация. Ленин был не самым великим журналистом, его заметки в «Правде» в 1912–1914 годах — когда он писал «общедоступно», что-нибудь про рост цен на мясо — не то чтобы великая литература. Но его большие брошюры — такие, как «Государство и революция», как «Империализм как высшая стадия капитализма», «Пролетарская революция и ренегат Каутский», «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» — это поразительные шедевры, он показывает, где находится слабое звено — и как этим воспользоваться, чтобы превратить ситуацию в противоположность, и как таким образом можно — на практике, здесь и сейчас — конструировать будущее. Так было с Апрельскими тезисами в 1917-м, так было с Брестским миром, так было с Гражданской войной. Ленин был человеком, который не просто знает направление, видит, куда двигаться (это все понимают), но чувствует, что нужно делать в конкретной очень сложной, кризисной ситуации. Причем знает не «а вот с одной стороны, а вот с другой...» — а умеет вычислить единственно правильное решение. 

культура: Ленин — маг?
Данилкин: Вот опять эти коллективные представления. Во всяком случае, он не ученый попугай, чтобы вытаскивать правильную бумажку. Диалектический анализ, странная логика, которая не боится противоречий, а, наоборот, охотится за ними — подсказывала ему, как действовать. Идея достать после смерти мозг Ленина и его исследовать возникла не случайно. Ленин производил на современников впечатление инопланетного существа. Причем не только на крестьянских ходоков, но и на таких интеллектуалов, как Троцкий и Бухарин. Примеров его необыкновенной логики множество. Пришли к нему как-то представители левых партий из Англии, хотели делать революцию. Обычный лидер решил бы поддержать своих, дал бы денег, помог оружием, а Ленин удивительным образом вырулил на противоположное: сказал, может, это и правильно, но в данных обстоятельствах вы должны идти в свой парламент, сотрудничать с буржуазией, а не лезть на баррикады. То есть дойдет и до столкновений, но не прямо сейчас. Это тема его брошюры «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», своеобразный макиавеллиевский «Государь», но о том, как правильно быть революционным политиком, курс политической изворотливости.

Логика Ленина кажется непонятной — так, во время Первой мировой он говорил о том, что нельзя быть «за мир», когда ты просто «против войны» — ты на самом деле стоишь на стороне буржуазии. Ты должен желать поражения своему правительству — вот тогда ты на пролетарской точке зрения. Ведь если война не будет проиграна властью, то жертвы, которые понес пролетариат, напрасны, революция так и не произошла, война закончилась тем же, чем началась. Это странная, почти абсурдная, непонятная обывателю логика — на самом деле железная: если — то, если — то, ни малейшего зазора. Его логика требует от вас странных поступков. То вы отменяете деньги вообще, то говорите — нам нужен крепкий рубль, учитесь торговать. То демобилизуете армию во время войны — то вдруг выстраиваете ее за два месяца заново, с нуля. То агитируете против боев — то начинаете думать о «красной интервенции» и рветесь в Иран, в Индию, в Турцию.  

культура: Что по-человечески больше всего Вас удивило? 
Данилкин: Ленин был очень смешлив. Смеялся подолгу, искренне, хохотал, откинувшись назад, затем согнувшись пополам. Не в том смысле, что «юморной мужик», не то. Нет, он просто больше понимал и видел, чем остальные, и это, видимо, действовало на него, как такой веселящий газ. Его распирало от этого знания, от уверенности в собственных силах. Все вокруг думают, что теперешнее положение — окончательное, несменяемое, а он понимает — нет, все изменится, и они этого пока не знают, а я знаю и, более того, могу придумать, как управлять этими изменениями, направить их так, чтобы всем вокруг было лучше. Это не жестокий смех психопата, нет. Это смех веселый, добродушный, хотя и скептический немного: видишь, что кто-то на банановой корке поскальзывается, вроде неловко над такой глупостью смеяться и человека жалко, грохнулся, сейчас мы его поднимем, отряхнем, поможем, но и комично ведь, никуда не денешься.