Сергей КОРОБКОВ

13.06.2013

К опере Александра Бородина «Князь Игорь» Большой театр России за свою историю обращался семь раз. Восьмую постановку осуществил знаменитый режиссер Юрий Любимов. В 95 лет он дебютировал на главной сцене страны.

Семь раз отмерь, на восьмой — отрежь. Полнометражную партитуру оперы Бородина по заданию Юрия Любимова сократили вдвое. Любимов привык высказываться внятно и сантиментов не чтит. Даже когда вынужденно дрейфует из драматического театра в музыкальный, где однажды уже укрывался, объездив эмигрантом все оперные столицы Европы.

Жесткий концепт и остроту формы опера любит. Разве что со словом она на «вы». Опере важнее — чувство. Иначе — музыка. На этом поле в новом «Князе Игоре» вышли проблемы.

Дебютируя в Большом, Любимов прежде всего добивался от нынешнего племени его певцов — младого и совсем ему незнакомого — четкости дикции. Своего добился, тем паче — полный текст для страховки дали бегущей строкой на родном и английском языках прямо над сценой. Критика обрадовалась и похвалила артистов.

Как только распахивается золоченый занавес Большого, на плотном тюле красным по черному возникает аршинными буквами не требующее комментариев: «В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО».Что далее действие будет сопровождаться апелляциями к Писанию, сомневаться не приходится. «Слово о полку Игореве» — значит, о высоком. Благо, незавершенность сочинения его создателем (Бородин писал «Князя Игоря» около двадцати лет, после его кончины оперу доводили Глазунов и Римский-Корсаков) и отсутствие канонической авторской редакции позволяют режиссеру распоряжаться обширным нотным материалом сообразно задуманному плану. «Неформат», — провозгласил Любимов. Читай: «Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонита!»

План Любимова — почти толстовский: сказать о мире и войне, согласии и раздоре, душевных муках и душевной гармонии, и сказать — пророчески. Историю неудавшегося похода князя Северского на половцев он берет в размах: дважды половцы сметают со сцены сирую и погрязшую в межусобицах Русь, дважды, меняя цвета, настигает вражеская чума Путивль, пока в половецком плену кается и исповедуется положивший на Каяле свои дружины русский воин. Любимов алчет превратить его в трагического героя, наделяя гамлетовыми муками: «Бежать иль не бежать?»… Потребовав в первой и знаменитой арии свободы, а потом опустившись на колена под притушенные бра на ярусах зрительного зала, да с мечом в руках, Игорь Святославович в обычно купируемом монологе «Зачем не пал я на поле брани» перечтет князей-соплеменников, с коими надобно сойтись против орды Кончака, и — решится на побег. Славить его возвращение станет весь крещеный люд, а под стопами плакальщиц, только что аккомпанировавших хором страдающей на городской стене Ярославне, вдруг образуется зеленый библейский луг. Понятно: «Слово» образца XII века, по Любимову, — слово миротворческое. Тут и веками проверено, и головами, и с Книгой книг совпадает.

Все так, но — умозрительно, как в задаче, подогнанной под ответ. Сколько ни перекраивай оперу Бородина, купируя и перемонтируя сцены, арии и дуэты (Павел Карманов отвечал за новую музыкальную редакцию), опера все-таки о другом. О неизбывной силе духа и силе любви, коими держится отнюдь не сирая и совсем не серая Русь. Сцену в тереме Ярославны с обрубленным в новой постановке ариозо и сокращенным на один мужской хор гимническим призывом к старикам-боярам отстоять Путивль никак нельзя совместить с гулянкой князя Галицкого, кидающего на хмельной стол присмотренную в женки украденную чернавку. «Половецкие пляски», даже в классической постановке Касьяна Голейзовского, никак не можно превратить в «центральный номер» оперы, где горькое поражение — все-таки шаг к победе, а жить в согласии, как говорит в предпремьерных комментариях режиссер новой редакции, не значит не совершать поступков. В музыке, собственно, все это есть — и сила духа, и сила любви, и раскаяние с покаянием, и торжественное «Славься» на пример Глинки, коему Бородин посвятил свою недописанную оперу. Но недописанная — не значит не продуманная, несовершенная. Патриотическая — не есть лживая или псевдопафосная. Можно, конечно, показать Русь как грязное скопище народа, окружившего похожие на гробы телеги. Можно половцев изобразить изящными барсами, в рапиде надвигающимися на «легкую» добычу и сказать тем самым, что Восток — дело тонкое, и забывать о том негоже и сегодня. Можно поставить на сценический балкон Ярославну и сделать ее похожей на ноющую депутатку с разведенными по сторонам руками.

Только музыки в новом «Игоре», по сути, нет. Одна концепция. Парад арий-хитов и полная сумятица смыслов. Артисты Большого тушуются, ощупью ищут характеры, рассыпающиеся на глазах. Ходульные жесты и «прямое» пение застилают глаза и слух. Чувства, интонации и эмоции, — все, что любит опера и благодаря чему живет, — за кадром супрематической картинки художника Зиновия Марголина. Только поднятое на котурны слово. Мысли о времени и о себе не под музыку. Одна лишь сухая концепция. А концепция, по слову Льва Толстого, выраженная особо, страшно понижается.