Юрий Васильевич преображает профессию
31.03.2018
Искусство Юрия Яковлева заразительно. Едва увидишь этого актера, пусть даже в малоизвестной кинокартине или эпизоде из полузабытой театральной постановки, возникает ощущение, что тебя помимо воли подключают к Высокой Игре. Разумеется, его персонажи интегрированы в сюжет, а взаимодействие с партнерами — образцово равновесное, однако сигнал оттуда идет скорый и властный: ты на территории высокохудожественного воплощения; оно очень похоже на жизнь и многое про нее расскажет, но самой жизни все равно не тождественно. Юрий Васильевич гениально олицетворяет принцип творческого преобразования — из обыденного в чудесное. 25 апреля 2018 года великому артисту исполнилось бы 90 лет.
Водном из последних интервью он вспоминает московское детство, проведенное в двух шагах от Каретного ряда и сада «Эрмитаж». Голос заметно оживляется, когда Яковлев перечисляет дворовые игры. Очевидно, для него это нечто весьма важное, не утратившее былого очарования: «Мы играли в «казаки-разбойники», в «штандер», «12 палочек» и лапту. Нам запрещали гулять дальше Петровских ворот, но мы, играя... убегали на Петровку, на Кузнецкий мост». Глаза при этом загораются, мэтр в конце жизненного пути как будто заново переживает пленительный азарт подростковых забав.
Гены внесли свою лепту: родитель, подвизавшийся на поприще юриста, перед этим два года проучился в Консерватории, а затем, бросив музыкальный вуз, попросился в Московский Художественный, куда его опять-таки приняли. «У отца был очень красивый певческий баритон, — рассказывает Яковлев. — После Консерватории он пришел к Леонидову, и тот, по рекомендации Станиславского, его взял. Отец проработал в МХТ около года, но ушел и оттуда, поступив в результате на юридический факультет Московского университета». Особые слова актер находит для матери, которая работала в медицине, хотя и не получила высшего образования из-за начавшейся Первой мировой: «Подобной женщины в жизни я больше не встречал: такой доброты, такой преданности, такой любви к людям. Она любила всех, и ее все звали Лелечкой до последних дней жизни».
В 1948-м Юрия принимают в Театральное училище им. Б. Щукина. По одной из легенд, на вступительных экзаменах относительно недавно вернувшийся с фронта и уже принимавший участие в отборе Владимир Этуш на его выступление отреагировал грубовато-саркастически: «Молодой человек, Вас ждут заводы!» Что ж, талант талантом, но качественного обучения не заменит и он. Яковлев еще какое-то время не может справиться с новыми вызовами — в конце первого курса едва не отчислен за двойку по актерскому мастерству. Спасает театральный педагог Цецилия Мансурова. Вахтанговская школа на этот момент сильно отличается от других, а впоследствии Юрий Васильевич станет едва ли не самым ярким выразителем ее достоинств.
В 1922-м Владимир Немирович-Данченко откликнулся на смерть Евгения Вахтангова такими словами: «В своей работе Художественный театр, всячески укрепляя закон внутреннего оправдания, должен был прибегать к различным приемам, — даже в создании как бы закулисной этики и к внедрению строгой дисциплины, — и, естественно, впадать в крайности. Наверное, мы тяжелили искусство. А Вахтангов это «отяжеление» отбрасывал. Ведь у него было природное органическое свойство во все вносить красивую легкость. Таким он пришел к нам еще учеником, таким он был тогда, — с легкостью распевающий шансонетки и умеющий почти анекдотически говорить о вещах, в сущности, трагических. Но эта легкость не свидетельствовала о легкомыслии. Нет — она была в умении передачи легкости».
Способ артистического существования Яковлева невозможно охарактеризовать лучше. Он добавил к унаследованному от отца волшебному голосу и природному актерскому дарованию преимущества вахтанговского метода. Вот отчего мы, зрители, внутренне воспламеняемся вслед за поручиком Ржевским из «Гусарской баллады», верим в сказочные превращения венценосного Дерамо из «Короля-оленя», как современника воспринимаем Ивана Грозного из «Ивана Васильевича...»: актер, получивший духовное наследство Вахтангова из рук его ученицы Цецилии Мансуровой, мог весьма убедительно, с максимальной достоверностью предъявить сколь угодно насыщенный условностями литературный материал.
«Я лицедей, — говорил Яковлев. — Люблю, чтобы люди, которых изображаю, были разными. Мне всегда нужно уйти от себя как можно дальше. Надо думать о руках, думать о походке персонажа». У него невероятно умное тело, он, кажется, никогда не сваливается в досужее умствование, отвлеченное конструирование характера, но, включив на полную мощность интуицию, демонстрирует образ целиком. Вахтангов требовал от актеров, чтобы каждый сценический момент был зафиксирован как застывшее скульптурное изображение. Именно так и работает Юрий Васильевич. Ипполит из «Иронии судьбы» воспринимается порой несколько пренебрежительно. Влюбленная во все перевоплощения Яковлева жена Ирина Леонидовна считает: «Его считают или Иваном Васильевичем, или Ипполитом. Это настолько несправедливо, потому что он так много мог, что это ему — раз чихнуть. А вот за эти «раз чихнуть» все сходят с ума». «Отец, конечно, мало сыграл, он должен был сыграть гораздо больше», — вторит ей младший сын артиста Антон.
Вряд ли есть нужда защищать мастера от сторонних мимолетных впечатлений. Гротески, к которым тяготел Евгений Вахтангов, провоцируют снисходительную досаду лишь тогда, когда их лепят заискивающие перед невзыскательной публикой горе-комики. Однако Яковлев — великий и по-настоящему серьезный исполнитель. Разглядеть в каждой его роли методологию выдающихся учителей — особое наслаждение. «Пусть умрет натурализм в театре!» — настаивал Евгений Багратионович, а Юрий Васильевич распространил данный принцип еще и на киноискусство. Проявил себя как доблестный рыцарь вахтанговской школы, неизменно нарушая правило «жизни в формах самой жизни».
«Ирония судьбы» — великое кино, но, пожалуй, самое большое откровение в нем — момент, когда Лукашин признается, что Ипполит, «если говорить честно», ему очень понравился. В действительности амплуа последнего — гипертрофированно заурядный человек с колоссальным самомнением, крайне недалекий зануда-эгоист. Однако же со словами Жени вольно или невольно соглашаешься: да, пожалуй, и нам, зрителям, Ипполит пришелся по душе. Безукоризненно выполнив как драматургическую, так и режиссерскую установку, Юрий Васильевич обе враз опроверг. И самое удивительное происходит минутой позже. Когда Надина мама спрашивает: «Это вы Ипполита окатили? Он сейчас шел весь мокрый», — Лукашин раздумчиво бормочет: «Это он мокрый от слез». Сценаристы написали, кажется, просто забавный диалог, но благодаря тому объему характера, который показал Яковлев, Женина реплика вырастает до уровня космической, а не комической гиперболы. Здесь — момент истины: Ипполит, каким его сотворил артист, оказывается, не бытовой склочник, не мелочный педант, но личность, приговоренная к страданию, более того — принимающая земные напасти с образцовым смирением.
Неожиданно начинаешь понимать фильм заново, обнаружив внутри себя два типа реагирования на непредсказуемость жизненных перипетий. Первый, воплощаемый главным героем, есть жанровая идеализация: человек — «в потоке»: судьба измывается над ним, опутывает цепью невероятно абсурдных событий, но, будучи донельзя пластичным, он виртуозно приспосабливается. Его история так и просится в современное пособие «Как стать абсолютно счастливым за 24 часа, ничего не предпринимая и ничему не сопротивляясь». Второй тип реакции воплощен Ипполитом. Тот подвергается испытанию невероятными казусами, пытаясь до последнего сохранить здравый смысл и достоинство, и когда персонаж из учебника «Как стать счастливым» изрекает свою простенькую философему — «это он мокрый от слез», — происходит короткое замыкание, мгновенное прозрение: герой Яковлева — такой же, как и мы, никакой не злодей, а просто растерявшийся страдалец. Если бы на месте Юрия Васильевича был столь же крупный актер, но с иной манерой игры, склонный, например, к психологической детализации, его персонаж вряд ли вышел бы за пределы предложенного сценарием морального облика. Последовательный вахтанговец, попав в картину совершенно случайно, в одиночку ее переформатировал. «Может быть, я хочу простудиться и умереть...» — последняя стадия отчаяния корректируется фирменным яковлевским стоицизмом. Так что Ипполит — ни в коем случае не «раз плюнуть», не второстепенная киноюмореска, не сатира, но плач по человеку и одновременно песнь ему.
Похожая история случилась с гайдаевским «Иваном Васильевичем...». Подобно Олегу Басилашвили, отказавшемуся играть в «Иронии...», Юрий Никулин отверг предложенную ему центральную роль. Его тезка, напротив, невзирая на предельную занятость в театре и на радио, подобрал «чужое». Да как подобрал! «Ты пошто, смерд, боярыню обидел!» — он легко присваивает архаичную лексику, моментально вживается в образ легендарного, репутационно неоднозначного царя. Очень хорошо сказал про себя этот актер на склоне лет: «Я скрипка, ближе к виолончели. Если загрузить меня с ног до головы Моцартом, то и прозвучит Юрий Васильевич Яковлев в полную силу».
Отдельная статья — его голос, поразительной плотности и выразительности, с красивейшими обертонами и неподражаемым нижним регистром, сохраненный на протяжении всего творческого и жизненного пути, звучащий в сотнях записей на радио, дикторских пояснениях множества картин. После того как артист прочувствованно и строго продекламировал монолог «от автора» в ленте Григория Чухрая «Баллада о солдате», состоялся, можно сказать, новый художественный жанр — «Закадровый комментарий от Юрия Яковлева». В таких классных фильмах, как «Пропало лето», «Берегись автомобиля», «Старики-разбойники», это — фирменная работа, великолепная, не имеющая аналогов интонационная игра.
«У него была природа деликатного человека», — характеризует артиста Валентина Талызина. «Главная черта отца — эгоизм — естественная самозащита, потребность некоторые проблемы от себя отталкивать», — подмечает один из сыновей. Сам же артист многих подкупал рассказом о том, как в годы учебы его, не умевшего плакать по заказу, вынудил прослезиться гениальный педагог Владимир Иванович Москвин, который орал на него матом. «Не от мата я плакал. Это было очень оскорбительно. Я самолюбив очень, и это был большой удар по самолюбию».
«Пойду учить на Яковлева», — усмехался, отправляясь преподавать в «Щуку», его лучший друг Владимир Шлезингер. Последний, по-видимому, имел в виду метод, технологию, по которой выучить «на Яковлева», в принципе, можно. Впрочем, осознав, что та была доведена автором до совершенства, понимаешь степень сарказма, содержащегося в реплике Шлезингера. А уж сохранить при этом внутреннюю цельность среди людей амбициозных, обидчивых, зачастую мстительных — дело и вовсе немыслимое. Юрий Васильевич справился.