За последние 40 лет Китай из отсталой аграрной страны превратился в сверхдержаву, способную оспорить могущество США. Но путь модернизации эта страна прошла по своему собственному, особенному пути, сохранив внутреннюю культурную идентичность древней цивилизации. О том, как устроена эта особенная китайская идеология, гармонично соединившая капитализм, социализм и китайскую идентичность, мы поговорили с Алексеем МАСЛОВЫМ, руководителем Школы востоковедения НИУ ВШЭ.

— Как можно охарактеризовать идеологическую модель, которая сложилась сегодня в Китае? Это «социализм с человеческим лицом», какое-то подобие НЭПа?

— В Китае есть очень сильная внутренняя идеология, и она сформулирована достаточно точно. Она называется «социализмом с китайскими характеристиками», и это не просто фигура речи. В этом названии есть два важных момента.

Во-первых, это, конечно, сам социализм. Китай является абсолютно социально ориентированным государством, и в этом — его устойчивость. Есть определенные моральные договоренности между властью и народом, которые включают в себя, с одной стороны, ограничение определенных свобод со стороны властей, а с другой — выполнение ими же всех своих социальных обязательств. Это честный обмен взаимными обязательствами и ограничениями, при которых основной контроль за средствами производства (и, строго говоря, за основными материальными активами) принадлежит государству, что и является социализмом почти в классическом виде.

Во-вторых, «китайские характеристики» — определение, которое было введено для того, чтобы объяснить, почему китайский социализм не похож на тот, о котором писали классики марксизма. И как раз исторически обусловленные китайские характеристики высвечивают особенности внутренней организации китайского общества. Мы видим, например, что, с одной стороны, в Китае на низовом и среднем уровне есть довольно большая свобода предпринимательства и широкая частная собственность. Но есть и жесткий государственный контроль, который распространяется на все уровни экономического и социального взаимодействия.

Все это вписывается в еще более широкую идеологическую рамку — идею о том, что Китай возвращает себе национальное достоинство и тот статус, которым, как считается, страна обладала еще до прихода сюда европейского влияния в XIX веке. Этот лозунг «китайской мечты», пускай сформулированный достаточно аморфно и «эластично», хорошо воспринимается большинством населения страны. Он уточняется целым рядом идей, например, построение общества «сяокан» — среднезажиточного общества, искоренение бедности и, самое главное, снятие внутренних экономических противоречий. «Китайская мечта» встроена в глобальную идею возвращения национального достоинства: китаец грезит о том, как его страна благодаря внутренней стабильности расширит и свое международное влияние. И будет влиять, говоря еще одним китайским лозунгом, на «человечество единой судьбы».

— Здесь сразу хочется кое-что уточнить. Возможно, для России — это наследие холодной войны, но для нас есть четкая граница между капитализмом и социализмом, между свободным рынком и государственной экономикой. А в Китае это удивительным образом как-то соединилось.

— Во-первых, я думаю, Китай, в отличие от того, что мы о нем думаем, оказался очень недогматичной страной. Используя некие вполне догматичные формулировки («построение социализма», «ведущая роль КПК» и др.), он довольно свободно и гибко адаптировал очень многие принципы к текущей ситуации. Это мы уверовали когда-то в то, о чем писали Маркс и Ленин, думая, что это и есть реальная и работающая концепция, в то время как Китай традиционно отталкивался от практики (вот еще один китайский лозунг: «Проверять истину фактами»). Он смотрел, что получается, что не получается, как система работает в разных исторических условиях, и в конце концов пришел именно к такой гибридной системе, в которой есть место и социализму, и капитализму. Но которая несводима ни к одной из этих характеристик.

Мы должны четко понимать, что контроль за средствами производства, за банками, за недрами, за ресурсами остается в Китае в руках у государства, а не у крупных корпораций или отдельных группировок, как, например, в США. В то же время свободный рынок на низовом уровне не кажется китайцам капиталистическим поветрием — это часть их системы.

ДЕМОКРАТИЧНОСТЬ КИТАЙСКОГО ЭТНОСА

— Существует общее представление о том, что китайская цивилизация непрерывна, что у нее есть многовековая преемственность, за счет которой ее основание, социальное и идеологическое, достаточно устойчиво. На ваш взгляд, насколько справедливо такое утверждение? Нельзя ли, например, все же зафиксировать определенные разрывы в поствоенном Китае, которые оспаривают этот тезис?

— Китайская цивилизация действительно непрерывна. Естественно, многое за огромную историю менялось, однако если мы возьмем фундаментальные культурные основы, например, характер китайской письменности, то он, при некоторых трансформациях, оставался неизменным. К слову, письменный китайский язык тот же, что существовал и в первом тысячелетии до нашей эры.

Но есть еще одна особенность, которая также стала составляющей китайской традиции: различные субстраты большого китайского этноса постоянно сливались и перемешивались с другими субстратами — например, с так называемыми «варварами», которые жили на севере и на юге Китая.

Многие этнические группы постоянно вливались в этот большой китайский этнос, и то, что сегодня мы называем китайскими традициями, — это смесь культурного наследия десятков самых разных этнических групп, проживавших и проживающих в Китае. В сущности, китайская нация сумела принять в себя и аккумулировать практически все традиции и знания этих центральных и периферийных этнических групп, которые постепенно переплавлялись в этом гигантском плавильном котле. И в этом плане интересно, что для русского человека слово «китайский» — значит как «принадлежащий Китаю», но для самого китайца — это «все нации, все этносы, которые разделяют единую китайскую культуру». То есть страна исторически была очень «демократичной», открытой для нововведений, принимающей внутрь себя самые разные культуры и самые разные культурно-технологические достижения.

Кроме того, нужно помнить, что Китай развивался так называемыми династийными циклами. Выглядит каждый этот цикл примерно следующим образом: сначала приходит новый правитель, который дает начало новой династии, и она успешно развивается, Китай расширяет свою сферу влияния и свою территорию, активно «кормит» периферийные территории. Потом наступают кризисные явления, возрастает коррупция, растет влияние местных элит, а при дворе к власти приходит очередная клика. Китай дробится на мелкие царства, происходят восстания, начинаются природные катаклизмы типа наводнений, засухи или налетов саранчи, рушится династия, и затем на ее место приходит новая. Китай пережил, таким образом, смену 13 династий. И даже переломные моменты новейшей истории, революцию 1911 года или революцию 1949 года, можно рассматривать как моменты того же самого циклического развития, при которых идет «смена небесного мандата» на правление, и нередко так самими китайцами и воспринимаются.

В Китае нет той установки, которая есть, например, в России, что, дескать, до революции все было плохо, а потом стало хорошо. Наоборот, для них исторические переломы всегда включаются в общий цикл истории. И в этом плане все, что происходило в истории Китая, рассматривается с позитивным знаком, и все исторические персонажи являются положительными, поскольку они вплетены в непрерывность китайской истории.

Хороший пример — Чан Кайши, который был президентом Китайской Республики, руководителем партии Гоминьдан и противостоял Мао Цзэдуну в 30–40-е годы, а потом создал свое правительство на Тайване. К нему, конечно, негативно относятся китайские историографы, но, с другой стороны, сегодня мы видим, что во многих книгах Чан Кайши тоже включен, например, в историю борьбы китайского народа с японцами в 1937–1945 годах, и это снимает очень важное психологическое противоречие в головах у китайцев. Они не стыдятся своей истории, не рассматривают ее как череду кровавых войн, проигрышей, поражений. Для китайца история очень ясна и понятна, и это, на мой взгляд, — еще одна важная китайская идеологема. Для них история — это всегда позитивный прецедент или как минимум высшая ценность, которая объединяет нацию.

— Если судить по западной истории, то здесь, как правило, урбанизация и индустриализация уничтожали старые локальные традиции, и вместе с этим порывали и с культурными паттернами прошлого. Когда началась урбанизация и индустриализация в Китае, наблюдалось ли что-то подобное?

— Начнем с того, что Китай оставался аграрной страной до 80-х годов XX века. Когда Дэн Сяопин начинал модернизацию в 1979 году, в Китае 20 процентов людей проживало в городах, а 80 процентов — в деревнях. Сейчас уже около 60 процентов населения страны стали горожанами, то есть Китай стал урбанизированной страной.

Конечно, изменился сам образ жизни, как и некоторые повседневные практики. Если раньше, например, приходилось бороться за соблюдение правила «одна семья — один ребенок», чтобы хоть немного сократить рождаемость, то сейчас за это уже бороться не нужно, потому что городская семья просто физически не успевает иметь больше двух детей, поскольку все работают, а с детьми должен кто-то сидеть. То есть какие-то локальные традиции меняются.

— А что не меняется?

— Самое главное — не изменились фундаментальные ценностные характеристики. Характерный пример: городская молодежь, которая всегда и во всех странах выступает как бунтовщики и сторонники резких перемен, в Китае ведет себя несколько иначе. Да, в 18–25 лет они требуют каких-то изменений, а потом внезапно годам к 30 становятся вполне себе консервативными. Они начинают говорить, что в Китае как минимум лучше, чем в других странах, и надо придерживаться основной государственной линии, что Китай выбрал успешную траекторию и не нужно ничего кардинально менять, надо просто следовать техническим инновациям. То есть сама китайская молодежь не выступает в качестве деструктурирующего субъекта по отношению к традициям, наоборот, она принимает их, модернизирует и начинает отстаивать. Поэтому если информационная наполняемость китайской цивилизации и меняется, то ценностное ядро китайской культуры остается неизменным.

ИСПОЛЬЗОВАТЬ ЗАПАДНОЕ РАДИ КИТАЙСКОГО

— То есть и глобализация, и наступление корпоративной культуры — это пока что не угроза для китайской идентичности?

— В Китае такие разговоры шли и в 80-е, и в 90-е годы, когда в страну активно приходила западная культура. Однако если сравнивать с Россией, то в Китае сама перестройка пошла по иному пути.

Дело в том, что российская перестройка 90-х годов изначально начиналась как вестернизация, как попытка стать похожими на некий западный образец. Эта была перестройка, ориентированная на западные идеалы, причем не столько реально существующие, сколько предполагаемые самими же россиянами. Китайская же перестройка начиналась, планировалась и проводилась исключительно как часть реализации национальной идеи с использованием некоторых западных инноваций и технологий: например, широкого внедрения интернета, включения Китая в глобальные процессы торговли и производственные цепочки, создание новых типов предприятий. Китай просто использовал все лучшее, что есть на Западе, отказываясь при этом перенимать его идеологический аппарат.

Само китайское сознание в этом плане абсолютно открыто. Оно не боится новых технологий и инноваций. Не случайно в Китае можно без труда увидеть, как все старики ходят с гаджетами, сидят в социальных сетях, отправляют друг другу видео, фотографии, ведут микроблоги. Но все это делается не для того, чтобы стать похожими, например, на европейцев, а потому что это удобно и эффективно и устанавливает китайские идеалы социальной гармонии.

Кстати сказать, такие прецеденты бывали в Китае и до этого. Например, в конце XIX века, когда в Китай пришли первые западные изобретения, был сформирован лозунг, который до сих пор остается актуальным: «Использовать западное ради китайского». И в этом плане, когда кто-то обвиняет китайцев в воровстве идей и технологий, то на самом деле он не осознает, что речь идет именно о реализации этого лозунга: если что-то работает на благо китайской цивилизации, надо это брать, но при этом сохранять свое культурное ядро.

Поэтому никаких разговоров об утрате идентичности в Китае не было. Были другие разговоры. О том, насколько хороши те или иные ценности, например, насколько хорошо вести себя независимо от других членов семьи, как это показано в западных кинофильмах. Или правильно ли так активно стремиться к успешной карьере или насколько допустим индивидуализм в рамках большого китайского общества. Они велись и тогда, ведутся и сегодня, но само китайское общество пока вполне адекватно реагирует на глобализацию мнений и идей, не разрушаясь изнутри.

Конечно, в чем-то оно стало жестче, стало более замкнуто-корпоративным, ориентированным на индивидуальную карьеру. Однако не стоит забывать, что одним из идеалов китайской традиции всегда являлся в том числе и карьерный чиновник. Если в России этого стыдились, то в Китае, наоборот, чиновник — это именно тот человек, который защищает интересы государства. Он честный, он отстаивает идеалы культуры и что в древности, что в современности должен оставаться именно таким. Он готов работать на благо общества ради самой идеи, но и не станет отказываться от вознаграждения.

— Насколько высок сегодня статус религии в китайском обществе? Оказывает ли она какое-то влияние на китайскую идеологию?

— Религия никогда не играла в Китае никакой структурообразующей роли, как, например, в Европе или, тем более, в России. И религиозные лидеры по своему статусу никогда не стояли выше императора или руководителя страны. Реальная китайская религия — это повседневная домашняя религия. Это домашние алтари, вера в духов предков, поклонение им и так далее. Я бы даже сказал, что в Китае, скорее, стоит говорить не о религии, а некоей народной традиции.

Если же мы возьмем «большие религии» — конфуцианство, даосизм, буддизм, то они были частью либо монашеского сословия (в самом конфуцианстве монахов не было, но были служители храмов), либо устанавливали некие социальные нормативы поведения, но не более того. Поэтому сегодня даже вопроса не стоит о противоречии между государством и традиционными религиями. В Китае всегда все определяли именно государственные институты.

— Мы знаем, что с точки зрения цифровизации и применения цифровых технологий контроля Китай сегодня впереди всей планеты. И при этом само общество довольно спокойно воспринимает все эти технологии слежки. Это связано с присущим китайской идеологии акцентом на коллективность?

— Я думаю, что здесь работают патерналистские тенденции: если бы китайское население не доверяло властям, цифровому контролю был бы дан отпор. Но власть за последние, как минимум, 40 лет приучила китайцев к тому, что все реформы и нововведения делаются для их же блага. Это принцип «честной игры», налаженного диалога, который дает свой результат.

Кроме того, не стоит забывать, что все инновации в сфере цифрового контроля вводятся здесь постепенно и с очень подробными объяснениями. Например, знаменитый «рейтинг социального доверия» начал вводиться еще в 2014 году. И в разных регионах он вводится по-разному и с разными темпами. Эти технологии вводятся без спешки, с обеспечением обратной связи, с изучением всех допущенных ошибок и так далее. И мы уже сейчас видим довольно интересную реакцию на введение этих технологий.

Я говорил лично со многими китайцами, которые признавались: «Знаете, жить стало спокойнее. За всеми следят, но я-то честный человек, мне бояться нечего. Зато уменьшилось количество карманных краж или случаев телефонного мошенничества». Так что пока для китайцев это позитивная история. Вообще стоит отметить, что китайские чиновники прекрасно научились работать со своим населением.