Что скандинаву хорошо, то русскому не понять

Николай ИРИН

01.06.2018

Канал НТВ показал первый сезон «Моста»: десять серий с Ингеборгой Дапкунайте и Михаилом Пореченковым. Это российская адаптация очень популярного в мире датско-шведского сериала, выпущенного осенью 2011-го. Всего скандинавы сделали четыре сезона. Кроме того, свой ремейк выдали сначала американцы, а немногим позже — англичане в кооперации с французами.

Есть несколько вариантов того, как смотреть отечественную версию «Моста». Кто-то краем уха слышал про датско-шведскую постановку и после остался довольным, поверив словам наших киношников о том, что те бережно, даже влюбленно, снимали с оригинала кальку, корректировали лишь узконациональную специфику. Можно усомниться и прошерстить для сравнения пару скандинавских серий и с неожиданным чувством глубокого удовлетворения сделать выбор в пользу отечественного продукта, который «веселее», «задиристее» и «попросту нам ближе».

Есть настолько жадные до мировых чудес эстеты, которые влюбились в «мрачный, крутейше придуманный» исходник задолго до выхода российской версии и, благородно храня верность во имя первой любви, объявляют наш вариант бездарной поделкой, возмущенно предлагая отечественным «драмоделам без фантазии» перестать коверкать выдающееся чужое, попробовав сочинить, наконец, что-нибудь дельное — одновременно зловещее и захватывающее — свое. Поскольку «Мост» есть жанровое произведение для успеха, ради денег, для продолжения приключений и соответственно для нового успеха с новыми деньгами, любая активная реакция сигнализирует об удаче авторского коллектива. Одно клише на другом сидит, третьим погоняет — и это нормально: узнаваемость образов и фабульных схем в сочетании с простой комбинаторикой обеспечивает регулярное нарушение автоматизма восприятия, провоцирует выделение гормона благодарности. Нам интересно! Мы не докушали булочку с чаем, потому что невозможно же пропустить очередную психологическую дуэль эстонской полицейской ищейки Инги Веермаа (Дапкунайте) и российского полковника Максима Казанцева (Пореченков), а тем более внеочередную безобразную выходку загадочного серийного убийцы по кличке Борец!

Хорошо, что российский «Мост» состоялся, что уже сняты и стоят на очереди к эфиру десять серий второго сезона. Сделано профессионально, интересно, а вдобавок появился повод, бегло ознакомившись с датско-шведским первоисточником, на пару вечеров увязнуть в размышлениях о совсем серьезных, внежанровых категориях. Во-первых, скандинавский сериал — продукт протестантской культуры. В основе лежит самодостаточная абстрактная конструкция, которую призваны оживлять люди из плоти и крови. Придуманы и продуманы герои исключительно качественно, но при этом сами по себе несущественны. Важна базовая схема. Протестанты, как известно, разрешали каждому смертному трактовать Священное Писание, отчего развили исключительное умение идти от общего к частному. В России с изобретательным протестантским схематизмом боролся, например, Чехов, обвинявший Генрика Ибсена в том, что его драмам недостает пошлости. В смысле, вероятно, самодвижения жизни. Творчество норвежского драматурга, конечно, на любителя. В XX веке таких оказалось предостаточно. Даже Голливуд поднялся и расцвел, активно эксплуатируя ибсеновские приемчики. Что уже говорить про скандинавов.

Ибсен, кроме прочего, придумал: достаточно всего одного отнесенного в далекое прошлое события, чтобы обратилось в хлам наличное благополучие безукоризненных бюргеров. «Время лечит», «все пройдет: и печаль, и радость» — писатель над этой душеспасительной философией насмехался. В 10-серийном «Мосте» обвал событий в полном соответствии с его заветами спровоцирован давней супружеской изменой. В финальном диспуте, который ведут когда-то друзья, а теперь противники, главный герой и его Тень, сыщик изумленно вопрошает душегуба: «За что? Мне нужно знать, за что? Потому что она выбрала меня?! Ты не смог удержать жену и потому убил столько людей?!» А этого совершенно достаточно. Через много десятилетий после Ибсена Брэдбери сочинит знаменитую новеллу, где, случайно заступив с проторенной тропы, незадачливый путешественник в далекое прошлое спровоцирует в настоящем апокалиптические последствия. Пошлости тут и правда ни на грош. Чехов по-русски надеялся: авось пронесет, не тот масштаб события, жена не стена, муж объелся груш, «тара-ра... бумбия... сижу на тумбе я»... Ибсен и теперешние скандинавские сочинители полагают, что не пронесет. На этом радикальном ибсенизме исходный «Мост» держится как на могучих опорах, вколоченных в мерзлый северный грунт по самую тектоническую плиту.

Что делают наши? Утепляют и комикуют. Когда осознаешь и упираешься в то, что вольности совершенно не вписываются в мощную и суровую исходную схему, начинаешь досадовать, мысленно присоединяясь к эстетам: сочиняли бы и вправду что-нибудь свое, не лазили б в чужой строгий монастырь со своими комическими куплетами. Например, отличный отечественный детективщик Кивинов неизменно органичен, с юморком. Но здесь-то никакого юморка нет — север.

Российские интерпретаторы почти сразу, в середине первой серии, допускают роковую ошибку, которая рушит все здание: изымают из анамнеза главного героя, Максима Казанцева, операцию по блокировке семявыносящих протоков, на медицинском жаргоне — вазэктомии. Думали, наверное, российскому полковнику не пристало ограничивать себя в хорошем деле деторождения. Однако, в оригинале эта медицинская манипуляция — не пикантная частность, а основа основ. Сюжет у датчан со шведами устроен так. Этот детектив олицетворяет витальную силу, биологическую мощь. Пять детей от трех жен, фантастическое обаяние и успех у женщин даже при умеренном пивном животике. Сын-юноша от прошлого брака внезапно сваливается на голову, обременив новыми затратами, вот он и решает себя «обезопасить», дабы не попасть в финансовую яму, однако теперешняя супруга огорошивает: «Я беременна! Возможно, снова двойней!» Неважно, что зачатие произошло до операции, ведь здесь сильнейшая, остроумнейшая метафора: герой, словно языческий бог Пан, оплодотворяет все, к чему ни прикасается. Легко изменяет нежно любимой супруге, потому что женщины вешаются на шею, но ведь и в далеком прошлом ему не составило никакого труда соблазнить супругу своего ближайшего товарища.

И, наоборот, этот самый товарищ олицетворяет своего рода биологическую скудость. Были у мужика жена и один ребенок, да и те погибли, причем она предварительно предала, сделав выбор в пользу удачливого друга, по определению счастливчика. Тут уже в авторах скандинавского сериала просыпаются самостийные толкователи Священного Писания: сюжетные схемы оттуда так или иначе осознаются, трактуются и варьируются. Лишившийся семьи с верой в людей полицейский поначалу примеряет на себя маску Иова: «Я потерял все! Я не был виноват ни в чем!» Однако планка слишком высока, и, отказываясь от смиренного приятия, он принимает решение мстить. Когда из сюжета убирают «всего лишь» вазэктомию — тем самым сводят на нет высокое метафизическое напряжение, существующее между полюсами «сыщик — убийца», в российском варианте Казанцев — Тарвас (он же Данилов). Одному — все, другому — ничего. Это совершенно абстрактное конструктивное решение, диктующее все последующие частности сюжета! Не нужно было делать из игры протестантского ума тривиальный «роман воспитания» российского полковника или даже назидательную басню.

Может показаться, что благородная социальная борьба, которую теперь ведет серийный убийца, а в прошлом обиженный муж-рогоносец, есть пустая обманка, маскировочная сетка. Ничего подобного. Нельзя не считывать, не держать в уме абстракцию, его поведение определяющую: «Одним все, другим ничего». Эту социальную борьбу Тарваса — Данилова (Вадим Сквирский) инспирировало то же самое недовольство, если угодно, Божиим промыслом, которое родилось после измены супруги, гибели семьи, на фоне фантастической удачливости бывшего друга. Великолепное, и снова формальное решение авторов исходника: свести месть обиженного мужчины к отъему у биологически успешного антагониста его взрослого сына. Ведь это несколько даже комичная и абсурдная вариация тезиса «отнять лишнее, количественно уравнять». Но если интерпретаторы не поняли важности вазэктомии, изъяв ее вовсе, железная поведенческая логика серийного убийцы, одновременно благородного мстителя и богоборца, напрочь теряется.

Если разобраться, абстракция скандинавов по-настоящему, гротесково смешна: я потерял сына, но когда ты тоже потеряешь ребенка, мы станем равны в несчастье. А жена, получается, все равно была не очень, поэтому, лишь немного поиграв с супругой сыщика и незаметно, но сильно расположив ее к себе, мститель-убийца успокаивается, дескать, пускай она живет, авось кто-нибудь соблазнит и уравняет ситуацию еще и в этом аспекте. Знающие толк в евросоциализме, шведы с датчанами знатно ерничают. Их не смущает то обстоятельство, что в фильме труп на трупе, а выполнить в одиночку столь грандиозный и точно просчитанный мстительный проект нереалистично. Они ведь не натуралисты. Зато наши зрители, к сожалению, принимая сюжет не за то, чем он является, и не опознавая исходную поэтику, зачастую возмущаются по поводу нулевого жизнеподобия. А ведь убийство сына главного героя его бывшим товарищем — это, кроме «операции уравнивания», еще и аллюзия на архаичные жертвоприношения. Совсем другая культура чтения и сюжетопорождения.

Центральный женский образ в этой конструкции намечает «третий путь» — спонтанной, невымученной аскезы. Пока двое мужчин меряются, у кого выше уровень тестостерона, героиня отказывается от всякой борьбы за власть. Живет в текущем моменте, не старается прыгнуть выше головы, например, смиренно признавая свои нулевые шансы на повышение. Адаптируя ее эпизоды, наши снова ломают исходную стратегию. Допустим, в ключевой сцене первого серьезного разговора двух партнеров по расследованию детектив из оригинала интересуется: «У вас есть дети?» «Нет, зачем мне это?» — искренне не понимает женщина-антипод. У наших акцент смещен, ведь героиня устами Ингеборги Дапкунайте отвечает: «Нет, не вижу смысла». Не нужно быть филологом, чтобы услышать, как на место легкой непосредственности подставлен мучительно продуманный феминизм.

К сожалению, линия взаимоотношений Максима с Ингой так и выстроена: широкий душой русский парень иронично подначивает европейскую грымзу с окончательно отмершей душой и бесчеловечными принципами. Она постепенно оттаивает, учится у него элементарным правилам человеческого общежития. Снова сбились на «роман воспитания». Это происходит опять-таки потому, что железный исходный каркас разрушен, утрачен, не учтен. Ингеборге Дапкунайте приходится существовать в режиме «возрастная травести». Когда ее Инга приходит в ночной бар, чтобы выбрать себе на ночь самца, — выглядит пошловато и глуповато. Снова получается безадресное на деле назидание «этим кошмарным европейцам».

На самом деле сильная линия «разовый секс со случайным незнакомцем» призвана показать, что гетеросексуальная семья, которая традиционно считалась наиболее надежным социальным институтом, при буржуазном порядке вещей превращается в источник криминальной опасности (смотри для примера постыдные и часто криминально окрашенные семейные разборки знаменитых людей в ток-шоу на разных российских телеканалах). А тут социально не слишком ловкая женщина приводит в дом незнакомца, занимается с ним сексом и, ничего не опасаясь, засыпает, отвернувшись к стене. И удовлетворил, и не убил, и даже ничего не украл. Вряд ли это реалистично, но, повторимся, сериал «Мост» никакой не «реализм» — скорее, религиозно окрашенная притча.

Обаятельный актер Михаил Пореченков оказался в сложном положении. Ему дали два задания: костить европейцев в стиле «прямо не люди, а роботы» и транслировать незамысловатую, сильную отечественную надежность. И то, и другое, прямо скажем, удалось. Однако пока не познакомишься, пускай бегло, с первоисточником, не можешь понять ни логики, ни внутреннего строя этого самого Максима Казанцева. Его «хорошесть» прямо-таки зашкаливает.

Мартин из скандинавского оригинала до последнего верен своей заветной биополитике, его предфинальный сарказм в адрес слабака, хотя и серийного убийцы, — «Ты не смог удержать жену! Она выбрала меня!» — сигналит о том, что мужик этот статичен, в принципе не меняется, как того и требует положенная в основу мифопоэтическая схема. А Казанцева силятся улучшать. Его периодическая «аморалка», кажется, подается в качестве этапов душевного роста, хотя никакого такого «роста» в этом сюжете от гораздых конструировать ослепительные абстрактные схемы протестантов не предусмотрено. Их очевидное кредо: люди делятся на счастливчиков и неудачников, и с этим ничего поделать нельзя. Можно, правда, пересмотреть свое отношение к самой категории «успех», превратившись, подобно героине, в человека не от мира сего. Тебя, скорее, подверстают к феминисткам, сумасшедшим, в лучшем случае — к юродивым. Если у тебя нечего отнять, ты неуязвим.

«Мост» вынуждает задуматься о том, как устроен мир примерно с высоты птичьего полета: общая конфигурация ясна, жизнеподобие сомнительно.