Екатерина ГИНДИНА

10.08.2021

Настоящее и будущее Театра Романа Виктюка

17 ноября 2020 года ушел из жизни Роман Григорьевич Виктюк, замечательный режиссер, педагог, основатель собственного, авторского театра. 26 июня в Театре Романа Виктюка состоялась премьера — первый спектакль выпустил его новый художественный руководитель Денис Азаров. Это постановка по произведениям обэриутов: Даниила Хармса, Александра Введенского, Николая Заболоцкого, Якова Друскина... О том, чем Театр Романа Виктюка отличался от других прежде, и о том, каким он может стать теперь, рассказывает заслуженный артист РФ, режиссер Дмитрий Бозин, работающий в театре с 1995 года.

— Дмитрий, для меня, зрителя, очевидно, что Театр Романа Виктюка не похож на другие. Это театр со своей идеологией, своей системой актерского существования…

— Театр Романа Виктюка уникален именно потому, что Роман Виктюк как художественная личность абсолютно неповторим. Его подход к репетициям, его юмор, афористичность высказываний — этого нигде больше быть не может.

Роман Григорьевич был большим любителем произносить «случайные слова», которые вдруг складывались в замысловатые смысловые цепочки, и на каждой репетиции эти цепочки оказывались новыми. Обилие подтекстов, обилие мизансцен — все это каждый раз рождалось заново. И мы просто привыкали к тому, что все, что мы говорим и делаем на сцене, имеет 250 разных смыслов.

Для зрителей, каждого из них отдельно, это очевидно, потому что все люди разные и видят разное, а вот тот факт, что ты, артист, каждый день играешь разное, для меня был очень большой новостью много-много лет назад. Этому меня в институте не учили. Меня учили сохранять рисунок так, как будто бы он возник здесь и сейчас, но один и тот же рисунок. Предполагалось, что твое импровизационное существование позволяет тебе заново ощутить уже пройденное. А в спектаклях Виктюка нам приходится заново, неожиданно для себя самих создавать рисунок персонажа сию секунду. Чувствовать, что пришел какой-то иной персонаж, который тебе незнаком, и ты будешь с ним знакомиться весь сегодняшний спектакль, и он больше к тебе никогда не придет, и поэтому тебе нужно максимально плотно поговорить с ним именно сегодня… Это, конечно, была совершенно уникальная техника, к которой Роман Григорьевич привел нас неожиданно для себя самого. Не то чтобы он этого очень хотел. Просто он так существовал каждую репетицию, и постепенно это проникло в его спектакли.

— Но в самых известных, знаковых спектаклях Театра Романа Виктюка пластический рисунок простроен достаточно жестко…

— В «Служанках» хореографический рисунок жестко простроен только в танцах. Все остальное пространство весьма и весьма импровизационно. Там есть опорные точки — кресла, балетный станок, банкетка, занавес... Между ними ты можешь существовать так, как захочет твой персонаж. Точно так же в «Саломее» существуют опорные пространства, между которыми ты свободен.

Моя Соланж и моя Саломея каждый спектакль отличаются тембрами голосов, пластикой, психологическими выводами. Сегодня кого-то ведет страх, завтра — страсть… И мне постоянно вспоминается фраза из фильма «Легенда о пианисте», где Тим Рот, его герой произносит: «Мои границы – борта корабля и черные доски по краям клавиатуры рояля. Эти границы настолько прочны, что внутри я бесконечен». Это и есть суть, базовая формула наших спектаклей в Театре Романа Виктюка. Научить такой технике, передать ее… возможно. Я вижу наших артистов — чудесного Дмитрия Жойдика, Ивана Ивановича, Игоря Неведрова, — которые замечательно включаются в эту импровизацию, существуют в ней, творят каждый раз новое.

— Вы работаете не только со смыслами, но и с энергетикой. Как этому учат, учатся?

— У нас в театре есть режиссер, балетмейстер Владимир Аносов, который нас планомерно учит, как соединять энергетические потоки с пластическим и актерским существованием. Мы наблюдаем огромное количество замечательных модерн-балетов, а все современные модерн-балеты работают через энергетический поток. Образность построений их мизансцен, образность существования персонажей так или иначе связаны с глубинной внутренней энергетикой. Да и с внешними энергетическими потоками, сквозь которые идет танцовщик и которые сам танцовщик закручивает, как например, в балетах Бориса Эйфмана, постановках Нидерландского национального балета. У таких хореографов, как Марко Гёке, Пол Лайтфут и Соль Леон, Кристал Пайт, Акрам Хан, Александр Экман, Иржи Килиан (один из родоначальников этого стиля)...

Это безумно интересно. Мы не просто смотрим балеты, мы вникаем в энергетическую суть, и эту энергетическую суть перетаскиваем в свои постановки. Такие как «Мелкий бес», который построен мною изнутри, как ассоциативный спектакль к хореографии Марко Гёке, потому что он для меня наиболее близок к Ардальону Передонову в способе существования.

— Существует ли какая-то теоретическая база?

— Да, это наследие Михаила Чехова. Оно еще не расшифровано на театре и только исподволь проникает в каких-то актеров. Меня это сильно смущает в театральных институтах. Я считаю, что это серьезная ошибка, потому что неумение работать с техникой Михаила Чехова мешает артистам войти в удивительную форму, предлагаемую уже далеко не только в Театре Романа Виктюка.

Сейчас все отдается на некий биологический откуп: способен — неспособен, родился таким — не родился. А техника Михаила Чехова позволяет использовать свои ресурсы более осознанно: свечение тела; психологический жест как форма восприятия пространства и форма влияния на пространство; атмосфера как инструмент влияния на пространство… Плюс энергетические потоки, работа с которыми чем-то напоминает уроки Гарри Поттера и других ребят в Хогвартсе. Они учатся в правильном положении тела, сконцентрировав все свое внимание и воображение, верно интонационно произнести заклинание — так, чтобы оно воздействовало на пространство. С моей точки зрения, это как раз то, чем мы занимаемся в «Служанках», «Саломее», «Федре»… Какая-то заклинательная структура в этом есть, и, конечно, для студентов театрального института она не должна быть абсолютно неожиданной.

— Сейчас, когда Романа Григорьевича с вами нет, театр сможет сохранить свою индивидуальность?

— Спектакли будут жить. Сколько? Непредсказуемо. Не знаю, чувствовали ли первые «служанкисты», что спектакль просуществует 30 лет. Не думаю, что «Саломея» проживет столько же, хотя и ей уже больше 20…

Мне кажется, что из всех наших спектаклей только «Служанки» обладают завершенной формой, которая целиком и полностью не зависит от личностей исполнителей. Эта форма впитает любую личность, технически и энергетически готовую в нее влиться. Эта форма примет любую индивидуальность и трансформирует ее так, как делают великие балеты («Лебединое озеро», «Жизель», «Сильфида»), как японский театр Но.

— Спектакль «Пир», который поставил в Театре Романа Виктюка Денис Азаров, можно назвать продолжением, развитием традиции Романа Григорьевича?

— Поиск иных смыслов, иных форм всегда жил в Театре Романа Виктюка. Все слова должны были иметь иное значение — не логическое, а какое-то сверхэмоциональное, таинственное, бредовое, потешное… Виктюк постоянно говорил о Велимире Хлебникове и поэтах Серебряного века, которые создавали звукопись, а потом и об обэриутах, потому что более разъятого языка, пожалуй, на данный момент нет. Они так пишут слово, что ты его читаешь или произносишь — и сразу же за ним проваливаешься в тайну. Они привели звуки слов почти к такому же уровню абстрактности, как звуки музыки. И конечно же, это завораживает, опьяняет. И, да, это не новость для нашего театра.

— А если говорить о форме, эстетике, сценографии?

— Денис Николаевич и художник Алексей Трегубов предложили вполне конкретное пространство — волшебный лес. Внутри этого леса есть стол, за которым пируют обэриуты вместе с Пушкиным и Гоголем, есть самовар, Дворник, Чудотворец, который не сотворил ни одного чуда… Кто-то увидит бородатого дядьку с самоваром, а кто-то поймет, что это тот самый хармсовский Дворник, который «с черными усами стоит года под воротами и чешет грязными руками под грязной шапкой свой затылок». И что самовар — это Иван Иваныч Самовар. И что Чудотворец, который умел творить чудеса, но не делал этого, пришел из повести «Старуха»…

В первой части спектакля мы сталкиваемся с жизнью как таковой. Да, она облачена в цирковые костюмы, но страшна и безжалостно отвратительна. Потому что это та самая жизнь, которую Хармс наблюдал ежедневно. Описывал он ее в абстрактной форме, но она от этого не становилась для него менее отвратительной. И режиссер ясно дает понять, что это и есть наш мир…

— И выхода к свету нет?

— Выход есть. Во второй части лес предлагает выход, но он не для людей. Для людей выхода нет…

— Поклонники Театра Романа Виктюка, которые во всем стараются «видеть только любовь», вряд ли с таким выводом согласятся…

— Я очень часто видел в виктюковских спектаклях именно это — выход есть, но люди его не найдут. «Мелкий бес», «Заводной апельсин», «Философия в будуаре» именно об этом. И те спектакли, которые вы считаете распахнутыми в надежду, я таковыми не вижу. Если Оскар Уайльд после смерти, после каторги, в противоход человечеству продолжает твердить: «Бози, Бози, Бози…», это напоминает мне финальный кадр в хорошем кино. Уже после смерти главный герой встречает свою любовь, и они сидят, разговаривают, ласково смотрят друг другу в глаза, и на титрах зритель чувствует, что жизнь не кончилась, что она светла. На самом деле не так…

Для меня это извечный закон катастрофы, которую мозг может превратить в вечность, светлое осознание, катарсис. Но это превращение не отменяет наше предательство по отношению к чувственности, наше неумение жить в полноценном, гармоничном мире, нашу жажду власти, нашу жажду закрепостить все, что нам якобы принадлежит… Весь буддизм — внутри нас, а снаружи — катастрофа и кандалы.

— Если так, если искусство ничего не может изменить в этом мире, почему оно до сих пор существует? Что заставляет художников, поэтов, режиссеров творить?

— Состояние невозможности существовать вне творчества. Оно единственное является двигателем. Оно есть в каждом. Люди начинены вдохновением, просто проявляется оно по-разному. И, конечно, его можно погасить. Пространство, социум на данном этапе предлагают нам именно это — пользуйся тем, что создали другие, не твори, все уже создано, все для тебя сделали — купи.

Но есть люди, из которых творчество льется, которые не могут этого остановить. Это сложно, это больно, это то, что не лежит на поверхности сознания. На поверхности сознания лежит цель, но счастье и вдохновение никогда не связаны с целью, с результатом, потому что, стремясь к результату, счастливым ты не будешь. Каждый раз результат будет всего лишь маленьким островком, вокруг которого — неудовлетворенность.

— В Театре Романа Виктюка вы поставили спектакль «Маугли. Песнь мертвых». Планируете еще какие-то режиссерские работы?

— С января по март я буду ставить «Царь-девицу» по поэме Марины Цветаевой. Меня завораживают ее заклинательные ритмы, я много лет использую ее фрагментарно в своих программах и однажды на фестивале моноспектаклей в Ереване сыграл моноспектакль по этой поэме. Теперь я хочу сделать это с актерами, и художник Владимир Боер уже создает замечательное сценическое пространство, очень образное, подвижное. Эта поэма — большое чудо, такая эротическая сказка, живая река… Я хочу и сам в ней искупаться, и зрителям дать такую возможность. 

Фото: Софья Сандурская, Александр Авилов / АГН «Москва».