В петербургском театре «Комедианты» на сцену перенесли цветаевскую «Повесть о Сонечке». Впечатления разные: от самого действия — и грустно и смешно. От режиссуры — просто грустно.

Скажу сразу — на выходе зрелище получилось глубокое, и посмотреть его уважающему себя театралу непременно надо бы. Актерские работы блестящи, музыку писал сам Владимир Дашкевич. Литературная и документальная основа: автор инсценировки и режиссер Нина Мещанинова, которую театральный Петербург знает в первую очередь как актрису, использовала помимо «Повести о Сонечке» и дневниковые записи Цветаевой. А вот режиссуру можно назвать таковой только лишь из вежливости.

Во время просмотра было невозможно избавиться от ощущения давно виденного, пережитого, чего-то прекрасно-пыльного. После вспомнилось: такие же драматургические лекала использовали создатели телеигры «Что? Где? Когда?» в благословенную эпоху Центрального телевидения СССР. Когда ЧГК еще не превратилась в пошлейший на вид «элитарный клуб», а наградой за победы были не деньги, а гораздо более пристойный фетиш — дефицитные умные книги (жившие в то время помнят, какое место они занимали в тогдашней системе ценностей). Азартная игра чередовалась в эфире со вставками, когда какая-то ученая бабушка в шали — вроде бы директор одного из центральных московских книжных магазинов, уж не упомню – мудро покачивала головой и представляла очередной фолиант, поставленный на кон. И при этом довершала свои речи какой-нибудь убийственно верной или многозначительной цитатой. «Да, да, вы же сами все понимаете», — невербально доносилось с экрана.

В «Комедиантах» в этот вечер было ровно то же: кипение страстей, взбалмошность героев и ужасное прекрасное время — стык 1919 и 1920 года — оказались заключенными в оправу из романсов на стихи Марины Ивановны, с которыми на сцене появлялась Нина Мещанинова, персонализируя поэтессу эпохи эмиграции. И этот образ казался таким понимающим, с доброй улыбкой всматривающимся в прошлое, что появлялось ощущение самого ужасного применительно к Цветаевой — благополучия. А Цветаева благополучной никогда не была. Писала про ласку плюшевого пледа — судьба же ей предлагала по большей части тряпье, рубище. Но в рубище была любовь, которую так жаждала и искала Цветаева, — пусть и с горьким концом.

И на сцене было много любовей Марины — не в смысле напряженной плоти, а в наивысшем проявлении, как это понимала Цветаева. В безоблачном дружестве. Беседах с уловлением дыхания того, кто напротив. Мечтах, рвущихся даже выше неба. Все очень тонко, очень близко — буквально на плече у зрителя. Этому способствовал и зал «Комедиантов» — длиннющая узкая кишка в четыре ряда и со сценой, что лоб в лоб с публикой.

На такой сцене, разумеется, не может быть сложносочиненных декораций. Все черно, центр притяжения — полукруг окна с широким подоконником. Еще есть две неприметные дверцы, которые позволяют персонажам оказаться по ту сторону, да два больших и тоже темнющих кармана на флангах — оттуда доносятся романсы и показывается что-то второстепенное. Путь к поэту Цветаевой неудобен, он лежит через накапавшую сверху лужу, сквозь частокол дров, добытых квартирантами Цветаевой из ее же мебели драгоценного дерева, под разбитой невидящей лампочкой — да еще не забыть бы споткнуться о припасенную горстку гнилой картошки. Бутафоры ее не принесли, но она есть — и непременно гнилая, иначе и быть не могло в том 1919 году.

Среди всех этих просторов истинно кащеева царства прокладывают дорожку персонажи. Вот Павел Антокольский (Евгений Талашманов) — очень смешной, порядком лысый, веселый, хоть и злой. Он как поэт не нужен новой власти, хотя какой власти, собственно, нужны поэты — лишь воспеватели! Вот красавчик Юра Завадский (Виталий Ковалев) — юный вахтанговский студиец. Как и положено красавцу, он заманчив и холоден. Оттого еще более манкий для Цветаевой. Марина (Екатерина Культина) дарит им самое ценное — свои стихи. Ни строчки не посвятила только еще одному ученику Вахтангова — Володе Алексееву (Константин Красиков). Но так его, считай, и не было. Его не-жизнь началась почти сразу же, в 1920-м, когда он отправился к белым и погиб. И фотографии не сыскать. Чего же вы хотите?

Актрису Екатерину Культину сделали очень похожей на 28-летнюю Цветаеву. Под стать форме подтянулось и содержание. Мятущаяся и страдающая — не существо, но личность. Резкие слова сменяют физически ощутимое томление, в первую очередь, духа. Щедрые дары спутникам по времени заступают на место озлобленности и отчаянию, отвержению Бога. «Никакого «Христос воскресе» у нас не будет», — говорит она дочери Але. И спустя совсем немного времени спешит к заутрене вместе с Алексеевым, который зашел к ним на праздник, перед тем как отправиться в свою последнюю дорогу. Все живо, все больно, все отрицаемо и все желанно в образе, созданном Екатериной Культиной. Очень сильная работа и труд, вызывающий восхищение зрителя.

Сильней в спектакле только труд актрисы студии Дмитрия Крымова Марии Смольниковой, которая стала Сонечкой Голлидэй, светом, светившим Цветаевой до тех пор, пока та в эмиграции с трехгодовым опозданием не узнала про смерть Сони и не написала посвященную ей повесть. А после этого фактически больше и не позволила себе привычного для себя уровня и поэтических, и прозаических вдохновений. Ведь, когда гаснет свет, остается только плакать и что-то шептать про себя, неминуемо приближаясь к омуту, где придется «не-быть».

Но в жизни от «Повести о Сонечке» до крюка в елабугской избе Цветаевой оставалось еще почти четыре года, а уж тогда, в лютом и голодном 1919-м, света было вдоволь. Ведь, по сути, хронологически краткая знакомица Марины, артистка с особенно неподходящей для советской России фамилией Софья Голлидэй не могла не стать ее надеждой. «Я вообще люблю любить», — обезоруживающе заявляет Сонечка устами Марии Смольниковой, актрисы очень красивой и еще более трогательной. Просто чистое дитя — капризы персонажа принимаешь с нежностью, а уж рассказы Сони про поиск нежных чувств и вовсе заставляют смеяться. И сочувствуешь ее любви к Марине — как звереныш интуитивно тянется к чему-то надежному. И этот процесс взаимен: Марина тоже стремится к тому, что не выдаст, не оставит. И обе — не найдут. Судьба не позволит. Только сообщение от Али Эфрон: «Сонечка умерла три года назад».

Образ самой Али — темное место спектакля. Юная Алиса Мынай в этой роли делает все, что может. И она хороша. Но испытание нежностью к ребенку на сцене по плечу не всем. Режиссер с ним явно не справилась, как и с многозначительными интонационными паузами по ходу действия. Сидишь, смотришь на сцену, буквально вливаясь в происходящее, — а немного спустя борешься с искушением заглянуть в мобильный, чтобы прикинуть, скоро ли антракт. Как такое возможно? Но поди ж ты.

Но потом снова становится весело. А после — грустно, и страшно, и тоскливо. И фотографии героев в финале — как же по ним прошлось жестокое время. Этим людям сидеть бы на облаках. А на самом деле для большей части — безотрадный конец. И снова в финале на сцену выходит Нина Мещанинова, и весь ее вид говорит: «Вы же все понимаете».

Не понимаем. Люди, которые ищут и хотят любви — самой светлой, самой искренней, — остаются не вместе. Как такое понять?