Первая премьера нового сезона в Мариинском театре — в постановке режиссера из мира кинематографа Анны Матисон — озадачила зрителей нарочитой концептуальностью.

Мариинский театр завершил 237-й сезон и одновременно 28-й фестиваль «Звезды белых ночей» необычайно поздно — 6 сентября. А уже на следующий день премьерой «Снегурочки» открылся сезон следующий: никакой передышки, никакой дистанции. Все паузы уже случились в период карантина, а сегодня Валерий Гергиев набрал привычный для себя темп и ведет свой корабль к новым вершинам. «Снегурочка», кстати, это долг с сезона предыдущего — ее премьера должна была состояться еще в мае, но, увы, новую версию весенней сказки Островского — Римского-Корсакова публика смогла оценить только в сентябре.

Родившись в 1882 году именно в этом театре, любимая опера композитора ставилась до революции здесь трижды, а потом, после 1917 года случилась пауза почти в девяносто лет. Такую несправедливость по отношению к «Снегурочке» в «доме Римского-Корсакова», как нередко называют Мариинку за обилие опер композитора в репертуаре (сегодня их двенадцать — почти все!), маэстро потерпеть, конечно же, не мог, и в 2004-м состоялась долгожданная премьера. 

Тот спектакль Александра Галибина и Георгия Цыпина был выдержан уже в новых веяниях и напоминал не детский утренник (чем нередко славились постановки сказочных опер классика в советское время), а скорее языческое обрядовое действо, хотя и сказочный элемент в нем присутствовал. Он счастливо прожил здесь до прошлого года. Другими словами, партии солистами давно спеты, а партитура — в пальцах оркестрантов. Правда, в нынешней премьере открыли все купюры, и дивная музыка Римского-Корсакова прозвучала целиком: наслаждаться ею публика продолжала целых четыре часа, при всего одном антракте.

Режиссер из мира документального кино и телевидения Анна Матисон работает в Мариинке уже в третий раз. С прошлогодним «Пеллеасом» утонченного француза Дебюсси ее постигла скорее удача, а вот «дружба» с опусами главы петербургской композиторской школы, судя по всему, пока не заладилась — дебютный «Золотой петушок» (2014) рождал устойчивое ощущение балагана и капустника, и не менее противоречивое впечатление оставляет и новая работа.

Идея-фикс почти всех современных режиссеров, берущихся за оперные сказки Римского-Корсакова, — деконструкция и дистанцирование от традиции. Другими словами, надо во что бы то ни стало уйти подальше от жанровой сущности этих опусов и доказать, что сказки эти — вовсе и не сказки, а чтобы это выглядело более-менее убедительно, сказки эти надо разобрать по ниточке и вытянуть оттуда что-то такое диковинное, чего раньше никому, в том числе и ее создателям, и в голову не приходило.

Хотя если бы любой из таких новаторов-экспериментаторов задался вопросом, для чего композитор, ставя сложные экзистенциальные вопросы, облекает их в форму почти детской истории, поэтизируя сюжет и при этом продолжая оставаться на условной территории притчи-ритуала, то он бы наверняка ответ нашел: простая незатейливая форма необходима ему для более выпуклой подачи глубоких смыслов, чтобы привычный контекст сказки не отвлекал от сути. Всякое толмачество, нарочитое разжевывание этих смыслов, гипертрофированное утрирование в их подаче здесь излишни.

«Современное общество, настроенное на потребление, зачастую не способно видеть истинную красоту человеческих отношений. Невыгодно быть не таким, как все. Сегодня даже попытки выделиться должны укладываться в тренды, иначе — жесткое неприятие», — пишет в буклете к спектаклю Матисон. На это социологическое открытие хочется задать встречный вопрос: а в каком обществе выгодно быть белой вороной? Может быть, в коллективистском советском социалистическом это поощрялось? Или во времена Островского и Римского-Корсакова плыть против течения, выбиваться из заданных страт, не каралось как минимум общественным осуждением?

Отталкиваясь от этой наивно претендующей на оригинальность посылки, Матисон предлагает читать историю Снегурочки как противостояние личности и толпы, коллектива и индивидуума, привнося в оперу мотив, который там едва ли заложен; по крайней мере, музыкальные характеристики титульной героини точно не выявляют в ней фигуру протестанта-революционера. Но режиссер, придумав концепцию, естественно ее отрабатывает, пусть даже музыкальный материал и сопротивляется, — таковы правила современного постмодернистского театра. Поэтому противостоящий Снегурочке социум показан крайне агрессивным, наделенным всеми мыслимыми грехами — добрыми «счастливых берендеев» не повернется назвать язык даже у закоренелого оптимиста.

Анна Матисон обращается не только к социологии, она начитанна и насмотренна. В результате ее постановка перегружена всевозможными цитатами и аллюзиями из мира литературы, живописи, театра (в том числе оперного), видеоарта, но особенно кино. Такое впечатление, что спектакль сделан не для широкой публики, а для музыкальных критиков, театроведов и культурологов, которые в силу квалификации способны считывать множество «месседжей», обильно посылаемых режиссером. Прекрасно, что авторы спектакля так высоко оценивают искушенность публики, однако представляется, что большинство зрителей увидит в спектакле прежде всего лубочных «бурановских бабушек» всех мастей в расписных сарафанах (костюмы Ирины Чередниковой) — ту самую пресловутую клюкву «а ля рюс», детскую сказочку про девочку-снеговичку, которой так чурается сегодня концептуальный театр. Впрочем, возможно, Матисон этой двуслойности и хотела — ведь театр ей «поручил сделать детскую версию спектакля». 

Музыкально продукт еще будет дозревать. Но уже сейчас есть замечательные достижения. Прежде всего, это трогательная Айгуль Хисматуллина в титульной роли, спевшая героиню поэтично, нежно, звонким, культурным звуком и с необыкновенной, редкой для высоких сопрано ясностью дикции. Ей противостоит яркая во всех отношениях Мария Баянкина — Купава, чье пение наполнено бурлящей энергии. Колоссальное впечатление оставляет Алексей Марков в роли Мизгиря — красавец-голос легко заполняет зал, вокально создавая образ властного, уверенного в себе нувориша. Интересно прозвучал в партии Леля контратенор Артем Крутько — обычно подобного рода эксперименты вызывают лишь скепсис и ухмылку, однако этот певец обладает голосом достаточной силы и яркости, чтобы вписаться в отнюдь не барочную стилистику одного из шедевров русского романтизма.