Как будут жить театры в новом сезоне? Изменится ли спектакль, на котором зрителям придется выдерживать «социальную дистанцию»? Станут ли люди покупать билеты? Об этом мы поговорили с человеком, лучше всех в России знающим, чем похожая ситуация обернулась триста с лишним лет назад, — крупнейшим отечественным шекспироведом, доктором искусствоведения, заведующим кафедрой истории зарубежного театра РАТИ Алексеем Бартошевичем.

— Через некоторое время театры откроются, пойдут ли в них зрители, неясно — люди напуганы. Но нам известен прецедент: в XVII веке, при Кромвеле, английские театры не работали 18 лет. Была гражданская война, за ней — репрессивное по отношению к театру законодательство, и зрители должны были от него отвыкнуть, а актеры вымереть. Некоторых из них действительно убили на войне. Сразу ли люди пошли в театр, как его изменило то, что они 18 лет без него обходились?

— Отсутствие театров при пуританском режиме, о котором всегда говорят и пишут, не было абсолютным, поскольку полулегальным образом, в частных домах, спектакли все-таки устраивались. С другой стороны, пуритане были замечательными знатоками и любителями музыки, и пуританская Англия от нее совсем не отреклась и не отвыкла. Поэтому возвращение театров через кромвелевский промежуток не было абсолютно неожиданным — это первое. 

А во-вторых, тот театр, который возник в Англии в конце XVII века, после реставрации королевской власти, в очень большой степени был театром, привезенным из Франции. Когда двор вернулся в Англию из эмиграции, он привез и обычаи французского театра. Что касается публики придворной, светской, то сходить в театры немедленно после того, как они открылись, стало не просто новым старым обыкновением, даже не модой, а чем-то обязательным. Что же касается простой публики, то она, естественно, потянулась за непростыми людьми. Но отражение прошедшей эпохи еще сидело в эстетической и бытовой памяти, поэтому офранцуженный театр все-таки был английским. Он ставил и елизаветинские пьесы, правда, в радикальных переделках. Что-то от елизаветинского театра, в частности от Шекспира, в конце XVII века было воскрешено в новой форме. Абсолютного перерыва на самом деле не было, и когда говорят о том, что после Реставрации история английского театра должна была начаться заново, это преувеличение.

Что касается теперешней Москвы… Насколько я знаю, московская театральная публика — и не только профессиональная, но и просто люди, привыкшие к театру, — судя по статистике, довольно много смотрит спектакли online. Когда театры откроются, даже если зрители будут сидеть в шахматном порядке (что противоестественно для театра, потому что очень важно слышать, как рядом дышит другой зритель: из этой совокупности соседских дыханий и рождается атмосфера спектакля), публика в театры, скорее всего, пойдет. 

Я думаю, что «шахматное правило» довольно скоро отомрет. Может быть, потому, что в буквальном смысле этого слова вымрет то, что мы называем «группой риска». Количество смертей, которые мы наблюдаем и которое все растет и растет, в конце концов сильно уменьшит объемы населения, а, стало быть, и качество театральной публики. Я и сам принадлежу к группе риска и вполне допускаю, что тезис о том, что переболеть должны все, верен. А заболеть для людей, принадлежащих к моему поколению, означает понятно что…

— Будем надеяться, что тезис все же ошибочен. Но что вы подразумеваете, говоря, что это уменьшит качество зрителей?

— Те театральные вкусы, воззрения и привычки, которые мы сейчас относим по ведомству молодежного авангарда, в конце концов — и довольно быстро — станут мейнстримом. А театральные формы, на которых воспитаны мы, отойдут в тень и, может быть, со временем даже и исчезнут. Что было бы крайне печально.

Я имею в виду актерский, психологический театр. Тот театр, который пережил фантастический расцвет в пору молодости моего поколения. То, что осталось от Товстоногова, Эфроса, Любимова, старого «Современника». (Когда я смотрю даже сравнительно недавние спектакли «Современника», то ловлю себя на ощущении, что вижу запись тридцатилетней давности). Что-то радикально меняется в самой сути театра, и это кажется мне ужасно грустным. У меня это вызывает ощущение отцветающего вишневого сада, финала одноименной чеховской пьесы. Для меня самый важный театр в стране — это Академический Малый драматический театр — Театр Европы, театр Льва Абрамовича Додина. А в какой степени то, что этот театр в себе заключает, переживет все, о чем я говорю, я не знаю. 

— Для меня большим потрясением была роль Машкова в «Матросской тишине», я увидел тот актерский театр, о котором только читал. То же самое испытывал зал — и он был готов платить за это очень большие деньги. Сейчас мы на самоизоляции, смотрим спектакли online, но чего люди в этом положении ждут от театра? Живого дыхания актера на сцене или головной постдраматической игры, когда театр освобождается и от актера, и от литературы, от сюжета?

— Я думаю, что в той степени, в которой это возможно, люди пытаются воскресить свое самочувствие, свое мироощущение в тот момент, когда они сидят в зрительном зале традиционного театра.

Что касается «Матросской тишины», то Машков — замечательный актер, в «Ликвидации» он восхитил меня от начала до конца. Но тут он мне показался слишком сентиментальным, чрезмерно давящим на мои нервные центры. 

— Зрители в театры в конце концов придут, шахматная рассадка через какое-то время исчезнет. Вопрос в том, каким театр будет дальше. Мне кажется, что постдраматический театр, тот молодежный авангард, о котором вы говорите, силен в качестве альтернативы. Как только он станет мейнстримом, захочется чего-то для души и нервов.

— Абсолютно с вами согласен. Я совсем не большой поклонник постдраматического театра и, грешным делом, не знаю, что это такое. Все эти лемановские теории (работы немецкого театроведа Ханcа-Тиса Лемана. — «Культура»), кажутся мне крайне неубедительными. Не столько эстетические, сколько терминологические игры, которым предаются в интернете мои молодые коллеги, представляются мне именно что играми. Игра в театроведческую теоретическую терминологию стала новым видом искусства, что меня не очень радует. 

Когда театр молодой публики, который принято называть постдраматическим, станет, если станет, разумеется, мейнстримом, я, вместе с толпой других зрителей, потянусь к той традиционной альтернативе, о которой вы сказали.

— Вопрос, наверное, в том, чтобы остались носители этой альтернативы, дело в сохранении школы. Одно дело — играть в постдраматическом спектакле, где от актера многого не требуется, другое — вытягивать спектакль так, как это делал Качалов или делает Машков — при всей его сентиментальности.

— По поводу школы я с вами совершенно согласен. Но надо сказать, что при всех нововведениях и инновациях актерская школа у нас пока что сохраняется. В особенности в Школе-студии МХАТ, где дело поставлено максимально возможно серьезно. Да и в ГИТИСе, если говорить о целом ряде курсов, во главе которых стоят известные театральные люди.