Светлана НАБОРЩИКОВА

02.06.2015

В Театре имени Вахтангова представили «Бег». По словам Елены Булгаковой, эту пьесу Михаил Афанасьевич «любил, как мать любит ребенка». 

«Ребенок» оказался несчастливым. За 87 лет, прошедших с момента создания последней редакции, «Бег» ставили всего семь раз. 

«Факт довольно удивительный, учитывая восприятие пьесы как шедевра, — пишет в аннотации к спектаклю Юрий Бутусов. — И дело тут, как мне кажется, не в острой социальности, а в загадочной театральной фактуре... Не надо искать основу для постановки в событиях реальной жизни — это тупиковый путь».

Между тем пьеса повествует о вполне реальных событиях — уходе Белой гвардии из Крыма в 1920-м и жизни русской эмиграции в Константинополе и Париже. Другое дело, что рассказана история в нереалистичной форме. Восемь сюжетов. Восемь снов. И полный простор для режиссера, желающего воспарить над скучной действительностью. Вопрос — какой ценой. 

«Бег» в Театре имени Вахтангова открывается тифозным припадком. Одинокую женщину на авансцене бьет крупная дрожь. Чтобы зритель быстрее приобщился к сценическим страданиям, режиссер врубает тяжелый бит. Спустя десяток ударов (слабонервных уже потрясывает вместе с героиней) на битовую основу наслаивается меланхолический напев. Композитор Фаустас Латенас, снабдивший постановку минималистской лирикой, — достойный продолжатель традиций Филипа Гласса. Оригинальным его опус не назовешь, но свою задачу он выполняет: не слишком протяженный, чтобы впасть в транс, но достаточно продолжительный, чтобы стать навязчивым.

Следующий этап вхождения в болезнь — странные персонажи, поочередно появляющиеся из противоположных кулис. У каждого свой пластический код. Высоченный «ботаник», отклячив бутафорский зад, мчится галопом. Осанистый господин с военной выправкой печатает шаг. Невеста, придерживая длинную фату, плывет павой. В руках у всех пластмассовые стаканчики. Женщина воду не пьет, только расплескивает. Но партнеров это не смущает — несут и несут. Единственный «безводный» персонаж — дама в белом — дефилирует по сцене дольше остальных. Кружит и кружит возле бьющейся в корчах. Словно раздумывает, не смести ли ее своим кринолином. Наконец больная затихает — кто-то догадывается укутать ее шинелью. 

Стоп, — скажет читатель Булгакова. Где же текст? В первом сне отличные диалоги и монологи — чего стоит ряженый под беременную генерал Чарнота с его дивным: «Лежу, рожаю, слышу, шпорами — шлеп, шлеп!» Нет этого в вахтанговском «Беге». Отдельные фразы — «у них внизу подземелье», «документики!», «откуда же красные?», «клянусь, белые!» — есть. И те, что удается разобрать (подзвучка страдает), неплохо ложатся на музыкальный ряд. Но текста нет. 

Аналогично решен открывающий второе действие пятый сон, где герой — Чарнота, только что проигравший свое имущество в тараканьих бегах. Он тоже сидит на авансцене, гипнотизируя зал немигающим взглядом. И ему несут пластмассовые стаканчики. И его страдания сопровождает томительный опус Латенаса плюс реплики, заимствованные из детально расписанной Булгаковым сцены в тараканьем цирке. 

А может, и не нужен тут связный текст? В горячечном бреду Серафима слышит отдельные фразы. В потревоженном алкоголем сознании Чарноты все смешалось. Зритель, следуя методу режиссера, входит, так сказать, в их состояние. Процесс непростой. Моментами тяжелый. В «настроенческих» сценах множество томительных пауз-замираний, выматывающих не хуже действительного кошмара. Но таковы условия игры. Хотите динамичного действия и логичных слов — читайте пьесу. Смотрите кинематографический «Бег» Алова и Наумова. Расспрашивайте очевидцев давних спектаклей Гончарова и Плучека. Вспоминайте сравнительно недавний «Бег» Елены Невежиной в «Табакерке». А в бутусовском «Беге» наслаждайтесь пластикой и картинкой.

Против этих составляющих — никаких возражений. Цирковые номера Симы с Голубковым и проходки пыхтящего человека-бронепоезда хочется повторить. Скрюченного Хлудова (раздавила некогда стройного полководца мирная жизнь) — вызвать на бис. Луны-фонари исполнены символизма: тут и весенний вечер, и напоминание о кровавом прошлом генерала, вешавшего оппонентов на фонарных столбах.  

Так-то оно так, но булгаковское слово все же исключительно хорошо. Драматургии такого класса немного на нашей сцене, и не использовать ее по полной программе — непозволительная роскошь. Тем более, что режиссер понимает силу этого текста. Иначе не стал бы вводить в спектакль порцию великолепной прозы — «человек от театра» зачитывает булгаковские ремарки к пьесе. Да и самые сильные эпизоды постановки связаны с чистым — без музыки и стаканчиков — словом. Не говоря уже о том, что главную мысль своего «Бега» Бутусов формулирует в тишине и неподвижности. Бит, достигший крепчайшего фортиссимо, внезапно обрывается, и в утомленные уши сладостной музыкой льется негромкий голос Голубкова: «Пора ехать, Серафима Владимировна». 

Об этом весь спектакль — пора ехать. Куда, с кем, зачем? Вечные вопросы русской эмиграции всех времен. А поскольку они вечные и вневременные, появляются в дополнение к Булгакову новые тексты. Больше всего — Иосифа Бродского. Под его строки уводит Хлудова в темную бесконечность смерть в белом кринолине: «Смотри без суеты / вперед. Назад / без ужаса смотри. / Будь прям и горд, / раздроблен изнутри, / на ощупь тверд».

Сны в представлении Бутусова требуют пафосной концовки. У Булгакова все проще и сильнее: «Поганое царство! Паскудное царство! Тараканьи бега!..» — и выстрел в голову. Про прямоту и гордость можно додумать. Если получится.