Родился в Забайкалье, рос в поселке Цугольский Дацан. Помню бурята Горжеева. Сумасшедший, чистый человек, ходил в красной рубашке в дырочках от коготков голубей. Мы, ребятишки, кидались в него камушками, а он хохотал. Однажды кто-то метнул булыжник. Горжеев провел рукой по затылку, увидел кровь и такими глазами посмотрел: за что? Кто бросил? Может быть, это был и я? — не могу забыть его взгляд. Спустя несколько лет дурачок разнимал дерущихся пьяных шабашников: «Зачем? Нельзя!..» Кто-то вынул нож и убил его.

В фильме «Любовь и голуби» я исполнял монолог о дурачке. Выстроил его на воспоминаниях, но играть желваками «переживания» было неинтересно — история несла собственную сильную эмоциональную нагрузку. Когда ее «сбрасывал», отключался, давал героя со стороны, ассоциативно, становилось страшнее.

В нашей работе недостаточно быть просто оригинальным. Помните Шпаликова:

Бывают крылья у художников,

Портных и железнодорожников.

Но лишь художники открыли,

Как прорастают эти крылья.

А прорастают они так,

Из ничего, из ниоткуда,

Нет объяснения у чуда,

И я на это не мастак.

Неизвестно, откуда берется вдохновение. Но если ты любопытен, тебе интересно жить, то и жизнь интересная. Почему в армии служат с 18 лет? Молодой человек еще ничего не боится. Как раз в этом возрасте я ходил в море мотористом. Помните американскую картину «Идеальный шторм»? Мне доводилось встречать такие волны — до 16 этажей и выше. Когда судно взбирается на нее, твой вес — 135 килограммов, летишь вниз — уже 35. Так несколько незабываемых дней. Вышел раз на палубу в пятибалльный шторм — ни облачка, солнце, ветер. Болтает. Волна разбивается о борт и брызжет радугой, миллиардами алмазов. Удар — и чистая палуба. Еще удар — и брызги радуги в соленых каплях. С тех пор не могу без путешествий. Дважды бывал на Северном полюсе: стоишь на льдине толщиной два с половиной метра, под тобой — четыре километра океанской глубины! Горизонт распахнут, сияют торосы, будоражит фантазию игра света. Понимаешь: мир бесконечно прекрасен, едва познаваем… Кажется, побывал везде. Я — счастливый человек потому, что любопытный. Разделяю восторженность героев Лескова, не случайно мне выпало сыграть «Очарованного странника». Нужно уметь удивляться, радоваться, сохранять детскость. Один мыслитель говорил: «Не ругай время за то, что оно плохое — ведь ты рожден, чтобы сделать его лучше…» А Тихон Задонский уточнил: «Пусть все тебя хулят, лишь бы совесть тебя хвалила». Есть вопросы?

студенты: Меньшов говорил, что «Любовь и голуби» пострадали от цензуры.

Михайлов: Да. Мы попали под антиалкогольную кампанию — не было ни премий, ни фестивалей, семь эпизодов вырезали и смыли. Например, такой. Мой герой рассматривает глянцевую обложку. На ней парень сосет коктейль через соломинку. Мужик удивленно: а что, нельзя стакан опрокинуть? Нет, — говорят,?— в баре так принято.

Задумался дядька, захотел «барства». Вот, сидит он в таком волшебном месте, сосет коктейль через трубочку, закуривает длинную дамскую сигарету. А Люся Гурченко перед этим самым счастливым человеком танцует, кокетничает, улыбается. Тот оборачивается, видит у стойки дядю Мишу, тетю Шуру, сосущих свои напитки. Зырк в другую сторону — вся его семья за коктейлями засела. Глядят строго, головами качают. И у героя голубь, привязанный за лапку, карабкается из внутреннего кармана по рубахе, крыльями полощет по лицу. Слезы смахивает. Меньшов — смешливый человек — падал на спину, болтал ногами в воздухе… Советское кино было идеологизированным, но родным, интересным.

студенты: Вы сыграли Ивана Грозного.

Михайлов: Люблю этого царя. Это принципиальная позиция. За время правления Иоанна Васильевича территория России увеличилась в разы. В письме Ермаку Грозный писал: «Не насильствуй верой православной местные народы, беда на Руси может быть!» А римскому папе, предложившему построить костелы в Москве: «Я не допущу ереси в России. Вы присели перед Господом Богом, а мы стояли, стоим и стоять будем, ибо вера наша есть великий труд!»

Шесть актеров умерли, играя Иоанна Васильевича. Отец Боярского, Евстигнеев… Эйзенштейн ушел в 50 лет, дорабатывая «Ивана Грозного».

Малый театр ставил царскую трилогию Алексея Толстого. Первая пьеса цикла — «Смерть Иоанна Грозного». Я пришел в театр, встал перед Соломиным на колени: уберите слово «смерть». Посмеялись надо мной. Сыграл, уехал на дачу. А там пошла кровь горлом. Два литра потерял. Спас сосед, актер Саша Потапов, который снимался в «Экипаже». Провалялся полгода в Склифе. Когда на афишах написали «Царь» многие возмущались вольным обращением с классикой, какие-то бесноватые плевали в меня у подъезда.

студенты: Над чем сейчас работаете?

Михайлов: В 26?серийной экранизации Федора Абрамова «Братья и сестры» сыграл старообрядца. Мои предки после никонианского раскола шли в Сибирь по этапу шесть с половиной лет. И я крещусь двоеперстием, хожу посолонь. Солженицын говорил, что если б не раскол, не было бы 17?го года и в России сейчас бы жило полмиллиарда.

студенты: Расскажите о Ваших вгиковских студентах.

Михайлов: У меня на курсе почти все приезжие. Со страстью. В первом наборе была девушка из-под Благовещенска. Деревенская, худенькая. Я ей: ну, чего ты приехала? Прошу показать что умеет. Например: «Изобрази березу». Она подняла руки над головой, затрепетала пальцами. Красиво. Говорю: «Дует ветер» — еще лучше. «Ветер березу ломает и… сломал!» Абитуриентка кричит: «Нас не сломаешь!» Приняли. Закончила. Работает.

За последние двадцать лет уничтожено столько деревень, школ — Россия вымирает. Но все равно есть «но»! Обязательно произойдет очищение. Я чувствую — оно грядет.