Марина АЛЕКСАНДРОВА

24.06.2019

Женщина и война. Эти слова кажутся антонимами, как жизнь и смерть, а потому есть много желающих сталкивать их между собой. Например, нобелевский лауреат Светлана Алексиевич сделала имя на этой теме. Той же дорогой пошел режиссер Кантемир Балагов. Из подобных столкновений смыслов легче легкого добывать энергию, но в такой добыче есть что-то вампирическое.

На самом деле противопоставление женщины и войны лукаво. Ибо женщина — ​прежде всего человек, а не снабженный самосознанием детородный орган. И, как человек, может вполне осознанно участвовать в войне, сражаясь за те же идеалы или интересы, что и мужчины. Быть солдатом, воином, а не пресловутой «боевой подругой». Не жертвой и «именем прилагательным», а деятелем. Собственно, так и было во многих войнах, а особенно в Великую Отечественную. История знает имена не только санитарок или служащих «банно-прачечных комбинатов», а летчиц, снайперов, даже танкисток. У войны были и их лица. У войны вообще не мужское и не женское лицо, а человеческое. Пусть человечество чем дальше, тем больше стыдится этого — ​а потому сплошь и рядом превращает лицо героя в морду демона.

Заменить гордость великим подвигом народа на ужас и стыд — ​вот что все чаще пытаются, с разной степенью талантливости, сделать те, кто придумал гаденькое словечко «победобесие» и которых самих, словно бесов, каждое 9 мая корежит от звуков военного оркестра и от рокота танков, идущих по брусчатке Красной площади. И тут «неженское лицо войны» оказывается самым подходящим оружием для того, чтобы атаковать Победу. «Дылда» — ​безусловно сильная попытка такой атаки.

Что может быть безошибочнее — ​взять двух женщин с изуродованной судьбой и психикой и поместить в среду послевоенного госпиталя, где лежат те, кого не отпускает война — ​непоправимо искалеченные люди. Атмосфера безнадежности и смертного томления в фильме Кантемира Балагова затягивает, словно трясина, готовая сомкнуться над отчаянно хватающим воздух ртом, и тем ужаснее, что подается это как нечто будничное, повседневное. Не как уродливый частный случай, а как правило. Как то, чем, по мнению режиссера, дышал каждый гражданин страны-победительницы в первый послевоенный год.

Здесь все извращено и перевернуто с ног на голову. Материнство оказывается фальшивым и смертоносным, ребенок, символ начала мирной жизни и связанных с нею надежд, гибнет страшно и нелепо. Госпиталь становится не местом исцеления и святого служения милосердию, а местом извращенно-картинной, почти эротичной смерти. А потом и шантажа, безумия, отвратительной манипуляции и холодной физиологии, в которой не остается места даже призраку любви. В фильме царапает и травмирует все — ​начиная от нелепо красных стен питерской коммуналки, до нестерпимо кричаще зеленого на этом красном фоне платья, в котором кружится, точнее, корчится, в одной из ключевых сцен героиня Маша. Все взгляды, улыбки — ​точнее, болезненные оскалы — ​патологичны и античеловечны. Все у героинь подчинено маниакальным попыткам зачать новую жизнь взамен загубленной. Попыткам страшным, неправильным, преступным и — ​бесплодным.

В фильме нет лесбийской любви, на которую постоянно прозрачно намекает режиссер. В нем вообще нет любви — ​никакой. Есть бесконечное садистское использование других людей бывшей женщиной, которая считает себя жертвой, а потому — ​«право имеющей» мучить и принуждать других — ​не забывая по ходу дела и в себя загнать пару ржавых гвоздей. Маша, воплощенный эрос, обольстительно-бесстыдная как сама Природа (зеленое платье тут несет до пошлости прямолинейную символическую нагрузку) выступает как собственная противоположность, ибо бесплодна душой и телом. Священный эликсир жизни в ней перебродил даже не в уксус, а в яд, который отравляет все, чего касается. Мария — ​святое имя, но здесь оно принадлежит обезумевшей демонице, живому мертвецу-вампиру. Маша страдает, но ведь и дьявол в аду не наслаждается.

Что касается ее подруги, то Ия воплощает в себе Танатос в чистом виде. Она вообще выглядит не вполне человеком, у нее нет собственной жизни. Даже ее имя всего лишь «хвостик» от имени ее подруги-госпожи, эхо этого имени: Мария — ​Ия. Она похожа на не вполне оттаявший труп из госпитального морга. Ия движется, как зомби и периодически застывает в странных и пугающих припадках полной безжизненности. Один из них в самом начале фильма и сгубил маленького Пашу — ​тоже очень странного и какого-то не вполне живого ребенка.

В «Дылде» вообще очень мало красивых людей и практически нет красивых поступков. Зато дела откровенно мерзкие и уродливые подаются как почти норма. Сцена «съема» подруг двумя на редкость отвратительными, даже физически, элитными юнцами, сцена эвтаназии, сцена жуткой, подневольной, в результате шантажа, случки — ​иначе и не назвать это мероприятие — ​на троих… Балагов достигает почти невозможного — ​он лишает Эрос даже не крыльев, он сдирает с него все до последнего перышка вместе с кожей. То, что может волновать и соблазнять, вызывает лишь отвращение и ужас. А любовь как высшее человеческое чувство превращается в дурной анекдот — ​юнец с дегенеративной печатью на лице, ведет себя словно манекен, представляя «невесту» своему такому же манекеноподобному и уродливому отцу и циничной, властной матери, пародии на леди голубых кровей. Номинально он искренне влюблен, но по факту всего лишь пытается заключить контракт — ​такой же, как и другие глубоко аморальные контракты, из которых, по сути, и составлен сюжет фильма. Вообще все герои, даже нарушая нормы морали и совершая преступления, продолжают старательно играть по социальным правилам. Это порождает подсознательный ужас — ​как наряженная в свадебное платье обезьяна.

Фильм снят безусловно талантливо, актерские работы Виктории Мирошниченко и Василисы Перелыгиной безупречны. Героиням в полной мере сопереживаешь, но это сопереживание глубоко извращенное. У зрителя к финалу возникает одно желание — ​чтобы эти души, заживо терзаемые в аду, наконец, отмучились. Доходит до того, что когда нам показывают гибель некой девушки под трамваем, хочется верить, что это Ия, и испытываешь почти радость — ​но режиссер и эту противоестественную радость отнимает, оставляя зрителя в финале наедине с безысходным ужасом.

В фильме нет ощущения победы, нет надежд на новую счастливую жизнь — ​не только у главных героинь, но и окружающих их людей. Все вокруг серо, пошло и грязно — ​в коммуналке, в госпитале, на улицах. Возникает ощущение, что страна не победила, а потерпела сокрушительное поражение, оккупирована и теперь пытается как-то с этим жить, постепенно оскотиниваясь. Именно это, и ничто другое, символизирует дружный собачий лай больных в госпитале, хотя в начале фильма это можно принять за веселую забаву, добрую попытку развлечь малыша. Нет, это не забава, а диагноз, который ставит режиссер нашим соотечественникам и их жизни, которую считает абсолютно собачьей.

То, что фильм получил награду в Канне, не удивительно. Во-первых, он снят действительно высокопрофессионально и талантливо. А во‑вторых, шокировать зрителя, ковыряясь в его чувствах ржавой спицей — ​и творить высокое искусство, похоже, давно стало равнозначным. По экранам вереницей тянутся «нелюбови» и антилюбови всех сортов и окрасов. Любовь — ​нормальная, человеческая, не извращенная и не изломанная — ​постепенно перекочевывает в жанр романтической комедии, вроде «Я худею», «Лед», «Ёлки» и других, становясь чем-то сказочно-развлекательным. Делать фильмы о счастье не модно и чуть ли не антихудожественно. Как будто «серьезные» режиссеры ужасно боятся оказаться в рядах «лакировщиков действительности» — ​существовал когда-то такой ярлык. Но разве давать людям надежду и силы жить, а не желать смерти — ​это «лакировка» или ложь? И являются ли — ​при всей талантливости — ​подлинным искусством произведения, создающие мир без веры, надежды и любви и тем самым живописующие преисподнюю? Вопрос сложный и вечный — ​как вопрос о гении и злодействе. Разве не злодейством по большому счету являются попытки отравить трупным ядом память людей о главном великом деянии нашей страны и нашего народа в прошедшем веке — ​о Великой Отечественной войне и Победе? Ведь сказано — ​если выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки. Изображая прошедших войну людей практически поголовно носителями посттравматического синдрома, безумия и извращений, Балагов выносит приговор не только прошлому, но и настоящему и будущему, объявляя целый народ бесплодным — ​не физически, так душевно и духовно. Что ж, и такая точка зрения, наверное, имеет право на существование. Но нужно ли соглашаться с нею? Думается, что мы не имеем на это права морального. Во имя жизни.