Марина АЛЕКСАНДРОВА

21.03.2019

Исследователи загадочной и противоречивой «русской души» то и дело пытаются привить ее себе, как опасный вирус, с целью найти то ли вакцину от этой напасти, то ли полезную мутацию. Но в случае с Чеховым прививка оказывается удачной крайне редко. Вот и экранизация «Чайки» Майкла Майера по сценарию Стивена Карама на вид вышла произведением вроде бы крепким, но совершенно не русским и не чеховским..

Правда, зарубежный зритель подмену вряд ли заметит. Так часто для невнимательного и небрежного наблюдателя все люди с желтой кожей и узкими глазами, демонстрирующие некие боевые искусства, — самураи.

Прежде всего, действие из обычной среднерусской усадьбы почему-то перенесено в некие южные края. Живописные каменные стены; мужики в барашковых папахах во главе с картинным красавцем Яковом, щеголяющим голой грудью и чем-то смахивающим на порноактера; покрытые буйным разнотравьем поля и живописные холмы; родные Нины, уехавшие на три дня в Ялту (а не в прозаичную Тверь). Обстановка настоятельно требует моря, но классик сказал «озеро» — значит, будет озеро. Разумеется, с красивым катанием на лодке прямо под окнами на утесе, из которых на романтиков устремлены ревнивые взгляды.

Вот эта красивость обстановки, цветистость с налетом цыганщинки, и смущает. А также полное отсутствие недосказанностей, терзаний ревнивой неизвестностью, а заодно и прозорливости тех героев, кто более искушен в любовных делах. Высоко сижу, далеко гляжу, все вижу... Одно дело подозревать, что предмет твоей страсти увлекся другим, и совсем иное — наблюдать за свиданием, пусть и невинным, во всех деталях.

Чувства и облики героев столь же ненужно яркие и однозначные. Если известная актриса — то почти английская королева, если тоскующая девица в вечном трауре, то только татуированной на щеке слезы и черного маникюра не хватает, если любитель-погубитель женщин, то, конечно же, с внешностью и повадками изящного сатира. Герои слишком много плачут и слишком много пьют. Причем порой происходящее явственно не совпадает с чеховским, а иногда даже карамовским текстом: «готичная» Маша, которая говорит про себя, что принадлежит к женщинам, пьющим открыто, почему-то при этом пытается «не палиться», наливая тайком себе из фляжки в чайную чашку. Неверную походку она объясняет тем, что ногу свело, — да потом так и удаляется, демонстративно смешно хромая. Тригорин украшен обширной лысиной, которой по расхожим представлениям должен однажды обзавестись каждый ловелас, несмотря на то, что у Чехова Аркадина упоминает его «прекрасные шелковистые волосы». Находясь на лодке посреди озера, он отчетливо слышит, как Ирина зовет его, словно из соседней комнаты. Представление треплевской пьесы тоже выглядит странно — она должна была ставиться без всяких декораций, с открывающимся на озеро занавесом. Вместо этого — китайский театр теней с наполовину торчащей из-за простыни и отчаянно переигрывающей Ниной и нелепые «спецэффекты» в руках вездесущего Якова.

Но все это ничего, если бы баланс экранизации не был решительно смещен в сторону любовных переживаний, так что от размышлений о творчестве и смысле жизни творческого человека осталось не так уж и много. Точнее, остались какие-то чисто технические моменты. Любовные линии действительно хороши, Майеру отлично удается показать то, что называют «химией», — возникающие между героями вибрирующие линии притяжения. Правда, слов «открыто живет с этим беллетристом» в наши дни, вероятно, мало — нужно обязательно показать героиню «на ложе греха», пусть и, к счастью, всего лишь во время утреннего пробуждения. Поцелуй Нины и Константина тоже происходит в обстановке довольно интимной — на конюшне, возле большой охапки сена. Впрочем, к пошлости авторы не скатываются.

Когда же доходит до обсуждения творчества, то начинается механическая проговорка, словно бы режиссер торопится поскорее вернуться к показу сложившегося в пьесе жестокого любовного многоугольника. Мучительный и безуспешный поиск Константином своего писательского стиля в последнем акте выброшен вообще и заменен печальной игрой на пианино.

Если говорить о подборе актеров, то он тоже не вполне удачен. Хоул (Треплев) был бы хорош в роли разве что Мартина Идена — он слишком напоминает парня из американской глубинки. Аннетт Бенинг слишком немолода, и ее заявление о том, что она могла бы сыграть пятнадцатилетнюю девочку, выглядит уже не понятным самообольщением немолодой красавицы, а пугающим неадекватом. Это тоже могло бы быть обыграно как воплощение всего отжившего в искусстве, если бы искусство с его проблемами не занимало в фильме так мало места.

Обращение сценариста с чеховским текстом довольно уважительное для современной адаптации, Карам препарирует его, меняя куски местами, а некоторые и вовсе выкидывает, а действие закольцовывает, начиная фильм с четвертого акта, но каких-то особо грубых и вопиющих искажений нет. Просто при англоязычной адаптации сценаристу и режиссеру нужно было приложить чуть больше усилий и глубже вникнуть в саму атмосферу произведения, да и всего чеховского творчества, чтобы живой дух его не улетучился в процессе. В пьесе такого уровня таланта все выверено и сбалансировано, как в живом организме, любое слишком размашистое вмешательство может оказаться губительным. 

Если подытожить, то экранизация с ее избытком солнца, пейзажных и интерьерных красивостей, со слишком размашистой и крупной лепкой характеров и мизансцен, так же похожа на чеховскую «Чайку», как даже не чучело чайки на живую птицу, а как тщательно сделанная из пластмассы статуэтка пернатого. Вроде бы и пропорции соблюдены, и цвета не превращены в кричаще-попугайские, а все-таки обмануться и принять копию за оригинал трудно. Это особенно заметно в сравнении с советской экранизацией Юлия Карасика с Аллой Демидовой в главной роли. В ней чеховская сдержанность и неяркость, теснота места действия создают ту верную атмосферу и верный тон, которые в первую очередь заслуживают передачи. При этом «Чайку» Майкла Майера нельзя назвать провалом. Просто экранизаторам следовало быть бережнее и вдумчивее, если бы они хотели донести до англоязычного зрителя не только букву чеховской драматургии.