24.12.2012
Шлёндорф: Первый раз я был в Москве с «Молодым Терлессом» в 1967 году — помню показ в Доме кино. Сорок пять лет назад! Сейчас ваш город нравится мне гораздо больше, хотя и тогда произвел огромное впечатление. Я повторяю в каждом интервью: жду новой волны культурного ренессанса, которая должна прийти из России и накрыть собой всю Европу. Очень надеюсь, что смогу это еще увидеть.
культура: Вы впервые услышали историю Ги Моке в возрасте семнадцати лет. И снова вернулись к ней 55 лет спустя.
Шлёндорф: Слишком поздно...
культура: Кто для Вас Ги Моке?
Шлёндорф: Для Франции он персонаж героического мифа. Его неоднократно использовали в политических целях — сначала коммунисты, затем Саркози. Это ужасно. Моей задачей было вернуть мифу человеческую составляющую. Для меня Моке, конечно, жертва. Живой человек, а не политическое знамя. Я очень люблю этого мальчика и в каком-то смысле отождествляю себя с ним. Его мужество не имеет идеологии. Хотя «мужество» в данном случае неверное слово — как и все, он тоже боялся умирать.
культура: Много лет назад Луи Маль заглянул за фасад героического мифа, сняв картину о юноше, который добровольно становится коллаборационистом, — «Лакомб Люсьен».
Шлёндорф: Я ее продюсировал.
культура: Мне кажется, эти фильмы можно рассматривать как своеобразную дилогию.
Шлёндорф: Да, эти два мальчика очень похожи.
культура: Вы вынашивали эту историю всю жизнь?
Шлёндорф: Нет. Просто с возрастом мы всегда вспоминаем о том, что было самым важным в детстве.
культура: Почему фильм называется «Море на рассвете» (в русском прокате — «Штиль»)?
Шлёндорф: Потому что нужно было дать какое-то название (смеется). Нет, конечно. Море на рассвете — это состояние Франции в 1941 году. Расстрел Ги Моке и еще ста пятидесяти человек в ответ на убийство немецкого коменданта Нанта послужил толчком к началу Сопротивления. Море разбушевалось. Название я позаимствовал из стихотворения Робера Десноса. Есть еще одна причина — мне хотелось отдать должное своему учителю. Первая картина Жан-Пьера Мельвиля называлась «Молчание моря». Это драма о немецком офицере, который во время войны живет в доме французской семьи. Те вынуждены его терпеть, однако отказываются разговаривать с оккупантом. Я использовал ту же метафору: море как состояние народа.
культура: Мировая война и фашизм — тема Ваших лучших картин. Об этом и «Молодой Терлесс», и «Жестяной барабан», и «Огр». Но если раньше Вы предпочитали иносказательную форму, то в «Девятом дне» и «Штиле» используете язык реализма.
Шлёндорф: Временная дистанция меняет все. Когда мы были ближе к войне, пытались найти объяснения, понять, как такое вообще могло произойти. «Девятый день» и «Штиль» — это, скорее, метафизическое созерцание человеческой природы. Война может быть Второй мировой или последней римской. В этих картинах конкретное историческое событие — пространство для раздумий о человеке.
культура: Несколько поколений немцев выросли с чувством вины за то, в чем не принимали участия. Сколько должно пройти времени, чтобы боль ушла окончательно?
Шлёндорф: Время проходит, но тема не исчезает. Думаю, спустя еще сто лет будут делать фильмы о войнах в Европе. Сейчас мы живем в период мирного сосуществования. Но как только начинается какой-нибудь экономический кризис, снова возникают национализм и нетерпимость. И сегодня тема войны, как ни странно, остается актуальной. Я сделал «Штиль», чтобы напомнить всем, на чем основывается мир в современной Европе. Худшие вещи происходят именно тогда, когда люди слепо исполняют приказы. Человек не вправе забывать о личной ответственности. Хотя это происходит повсюду, каждый день — так уж устроен мир. Но именно такие истории демонстрируют нам, к чему приводит нежелание брать ответственность на себя.
культура: В семидесятых Вас упрекали в симпатиях к РАФ, западногерманской террористической организации. В каком-то смысле «Штиль» тоже ведь о терроризме.
Шлёндорф: Сопротивление и терроризм в немецком языке — синонимы. Оправдать терроризм невозможно, но мы должны понимать: он существует и, значит, на то есть причины. Движение Сопротивления никак не повлияло на стратегическое положение Франции. Десятки тысяч, если можно так сказать, погибли ни за что. Это не было чьим-то указанием: бороться и умирать — индивидуальное решение каждого. И именно Сопротивление сохранило Франции достоинство. Я не знаю, вероятно, то же самое сегодня можно сказать о палестинцах, например. У РАФ тоже была причина, очень ясная и понятная для нашего поколения. Но это, конечно, не оправдывает тот финал, к которому они пришли. В молодости я был гораздо большим идеологом. А сегодня вернулся к старому доброму гуманизму.