09.09.2021

8 сентября исполнилось 80 лет с того момента, как была установлена полная блокада Ленинграда. Для меня это отчасти личная дата: моя семья по женской линии из Петербурга. Молодежь в начале 20-х годов прошлого века уехала в Москву, а старики остались и встретили первую блокадную зиму.

Они выжили в самые страшные, самые тяжелые блокадные месяцы. Иждивенцы в ноябре 1941-го получали 200 граммов хлеба в день, в декабре — 200 граммов, в январе 1942-го — 250. Такие же нормы были у служащих, только в январе им прибавили 50 граммов. Моим родным повезло, они не умерли от голода и эвакуировались.

Вернуться в Ленинград удалось далеко не всем эвакуированным, скорее, даже меньшинству из них, но моим родным повезло и тут. А у сестры прабабушки (в семье ее звали «тетя Сонечка») не нашлось того, кто мог бы вызвать ее обратно. Уезжая из эвакуации, с ней прощались, дружно рыдая. А она держалась очень спокойно и ровно и торопила на вокзал ближайшую родню с чемоданами, узлами и кульками с выращенной в эвакуации крупой сорго. Семье бабушки пришлось голодать, но спасло сорго. Тетя Сонечка умерла в доме престарелых в Барнауле.

Если бы в 1941-м фон Леебу удалось взять Ленинград, им всем вряд ли удалось бы выжить, а значит, не было бы и меня, и многих других людей, да, возможно, и нашего государства. В замечательной книге Никиты Ломагина «Неизвестная блокада» описана жизнь в оккупированных районах Ленинградской области. Там тоже умирали от голода (к тому же людей расстреливали). Слова Гитлера о том, что жителей Ленинграда и Москвы надо уморить, были не риторикой, а приказом.

В 1941–1942-м шла речь о выживании народа. Сейчас, когда Германия благополучна и миролюбива, это как-то забылось. В застольных беседах кое-кто договаривается и до того, что в случае поражения СССР нам сейчас, возможно, жилось бы куда лучше, на хороших машинах бы ездили, пили баварское пиво. Это бред живущих своим желудком и не помнящих прошлого безграмотных людей. Но Ломагин писал, что в блокадном Ленинграде была группа подростков, рисовавших на стенах свастики, — вычислить и поймать их удалось только в 1944-м.

Глупым детям казалось, что за линией фронта есть еда, и ее много, но там была только смерть. А установившие блокаду немцы рассчитывали на восстание, которое покончит с сопротивлением города, ведь вынести то, что они устроили, было невозможно. Ничего подобного не произошло, хотя настроения в Ленинграде были разные — опиравшийся на сводки НКВД Ломагин писал и об этом. Советская власть стояла крепко, действовала жестко, только так и можно было выиграть эту войну. Высосанные из пальца разговоры о том, надо ли было Ленинграду сдаваться, на самом деле отражают другое – давний спор о цене Победы. О том, правильно ли, теми ли методами воевал СССР: нельзя ли было победить лучше, легче, с меньшими жертвами?

То, что происходило в первые 20 лет существования Советского Союза, в промежуток между Гражданской и Великой Отечественной, едва ли может кому-то понравиться. А самое страшное, «чистка» Ленинграда после убийства Кирова, коллективизация и Большой террор уложились в каких-то 13 лет, — миллионы людей были разорены, сорваны с насиженных мест, посажены. Десятки миллионов насмерть испуганы.

Народ был взбудоражен, не лучшие времена переживали войска: дисциплина в РККА всегда была слабой. В 20-е — первой половине 30-х годов СССР строил армию нового типа, и подчиненные вполне могли «пропесочить» ротного командира на комсомольском собрании. Невысок был и уровень командования — об этом писал Андрей Смирнов в книге «Боевая выучка Красной Армии накануне репрессий». Командир до середины 30-х годов получал очень немного, и в военные училища, как правило, поступали малообразованные или вовсе необразованные дети крестьян, у которых не было лучшего выбора.

Это цитата из его же книги «Крах 1941 — репрессии ни при чем! «Обезглавил» ли Сталин Красную Армию?»:

«Теоретически офицером артиллерии или инженерных войск в ХХ в. не может стать человек, не окончивший ни одного класса общеобразовательной школы — а среди принятых в 1929 г. в инженерные и артиллерийские школы РККА таких было соответственно 8,3 % и 16,5 %».

Производить математические вычисления они часто не умели и к выпуску. Офицеров царского времени из РККА в основном убрали во время «чисток». Толком поставить задачу, правильно сформулировать приказ в 1941–1942-м могли далеко не все командиры.

Но победить было необходимо — альтернативой этому было порабощение, разрушение государства, всеобщее уничтожение. «Меч был вражьих тупей» написал Бродский в стихотворении «На смерть Жукова». Неумение, недостаток материальных средств войны заменяла воля, а ее оборотной стороной была жестокость.

До революции семья прабабушки жила в Петергофе. У них было несколько небольших домов на углу Оранжерейной (эта улица сохранилась до сих пор) и Морской — летом их сдавали дачникам. В Петергофе были часты великосветские гулянья, однажды бабушка видела на них царскую семью. Родители отправляли ее к немцу-булочнику, доброму толстяку, говорившему: Guten Tag mein Kind, «добрый день, дитя мое» — и в придачу к хлебу бесплатно давал ей сладкий розанчик. В семейных преданиях эта жизнь сохранилась как потерянный рай, — потом была революция, и пришлось, бросив все, то ли уехать, то ли бежать в Петроград. Возможно, это было связано с Кронштадтским мятежом, когда был убит мальчишка, бабушкин брат, — после этого прабабушка, человек глубоко религиозный, вытащила во двор и сожгла иконы.

Память о дореволюционном рае пережила бабушку, человека глубоко советского и по-советски богемного, не дорожившего старыми семейными вещами. Но прошлое все равно было живо. В нем запекали буженину на зиму, всем родом отмечали Пасху (пасечница каким-то чудом пережила Великую Отечественную), а сыновей после совершеннолетия отправляли в путешествие за границу, хоть и на последние деньги… Это частная, семейная память, но есть и коллективная, народная — и в ней тоже живет образ безмятежно счастливого прошлого. С ним окончательно покончила Великая Отечественная война: сохранившиеся вещи были проданы, остатки библиотек сгорели в «буржуйках». А как бы хотелось вернуться назад, в мир, где не было коллективизаций, конфискаций и расстрелов!

Отсюда, наверное, и попытки представить войну иной, более человечной, милостивой к людям. Уж слишком ужасны блокада Ленинграда, с трупами на улицах и каннибализмом (612 арестованных в феврале 1942-го), киевский и вяземский «котлы» и ставшие лагерями смерти «шталаги».

Но совершить путешествие в прошлое нельзя, другой истории у нас нет. А та, что есть, прекрасна воплощенной в ней народной волей, тем, что в войну удалось вынести невыносимое и сделать невозможное. Прабабушкин Петергоф погиб: уходя в 1941-м, его поджигали наши, потом поджигали и взрывали немцы — не осталось и следов той жизни. Давно исчезли семейные могилы. Но семейная память долговечнее и, в конечном счете, ценнее домов и вещей.

А еще драгоценнее народная память о войне и блокаде.