20.05.2021

Выбирая самых влиятельных культурных персонажей последнего, завершенного XX столетия, специалисты преимущественно предпочитают «образы великих переломов» и назначают в герои века то глубоко травмированного ветерана Первой мировой из романов «потерянного поколения», то персонажа кафкианского «Процесса», ставшего жертвой абсурдного левиафана системы, то даже рассказчика из романа и экранизации «Бойцовского клуба». В качестве альтернативы встречаются, напротив, злодеи — от Дракулы (роман известность получил благодаря экранизациям в 1920-е) до Дарта Вейдера.

Любопытно, кстати, что почти все назначаемые «персонажи века» являются в том или ином смысле анонимами, людьми толпы. То они демонстративно не носят имен. То носят, но, как персонаж «Мертвой зоны» Кинга, еще одного типичного романа XX столетия,— имеют имя толпы, вроде «Джонни Смит». То на них обезличивающий шлем, то на них чужой облик, то чужое лицо, как на Фантомасе.

Так вот: рискнем предположить, что если бы специалисты взялись изыскивать не что-нибудь оригинальное, а именно востребованное, то их выбор, возможно, пал бы на очень неожиданного персонажа.

По факту едва ли не самым влиятельным и востребованным культурным героем XX века стал дворецкий Дживс из 50-летней «несерьезной» саги Пелама Гренвилла Вудхауза — персонаж, за которого автору простили вообще все, включая даже абсолютно запретное для второй половины XX века сотрудничество с нацистами.

Популярность этого, «служебного» как бы, персонажа всегда была фоновой — и поэтому мало кто заметил, что он к концу ХХ и началу ХХI века превратился в настоящего культурного героя (в классическом смысле — в полубога, побеждающего хаос и устанавливающего космос, преобразовывающего бытие и устанавливающего/восстанавливающего законы среди беззакония).

Дживс Вудхауза — это аффектированная норма и аффектированное же знание. В сущности, он выступал в саге Вудхауза демиургом, резонером, отцовской фигурой и агентом здравого смысла, но в первую очередь культурным героем, наводящим порядок. Функцией Дживса изначально было принятие на себя очередной запутанной, основанной на глупостях и предрассудках проблемы инфантила, доставшегося ему на попечение, после чего гениальный («цитирующий Гомера, читающий Шекспира, Достоевского и великих русских») дворецкий перехватывал раз за разом джойстик и проходил со своим подопечным все самые сложные уровни.

Уровень признательности Дживсу от благодарного человечества выразился не только в количестве экранизаций, переводов и переизданий комической эпопеи, но и в увековечении его памяти уже в цифровом веке. Не случайно один из первых крупных поисковиков Ask.com изначально назывался Askjeeves.com — «Спросите у Дживса». А размеру и подробности статьи в «Википедии» о Дживсе, личности, никогда не существовавшей, может позавидовать большинство тех, кто действительно жил.

Смеем предположить, что востребованность такого рода культурного героя в XXI веке не уменьшилась, а возросла — благодаря тому, что сегодня запрос на инстанцию (человека, робота, организацию, идеологию), которая однозначно распределит для современника вопросы «что должно и чего не должно, как поступать и от чего воздержаться», куда выше, чем в минувшем столетии.

Минувшее столетие создавало, если смотреть из нашего века, зашкаливающе самостоятельные личности, смело бравшиеся преобразовывать мир, и для того, чтобы оттенить скромную гениальность такой самостоятельной личности-преобразователя Дживса, тому же Вудхаузу понадобился аффектированный взрослый ребенок, «кидалт», сорванец с лицензией на пьянство Вустер.

Но вот в чем вся штука: этот самый Дживс, в общем, действовал в мире, так сказать, «вечной культуры». Вечных ценностей, вечных человеческих слабостей, целей и устремлений. В мире, где все люди в конечном итоге женятся, выходят замуж, рожают детей, соблюдают приличия, заводят хобби, стремятся к богатству и власти, отбывают свое на церковных службах, оставляют и получают наследства и живут, в общих чертах повторяя биографии своих отцов и матерей, как те повторяли биографии своих.

Двадцатое столетие, вопреки видимости, не успело разнести вдребезги эту человеческую вечность — оно всего лишь играло с возможностями ее демократизации. Оно гадало, зачастую экспериментально: можно ли дать власть всем? Можно ли выделить из рода людского настоящих людей, которые наследуют мир, а остальных пустить в расход? Можно ли создать сверхчеловека? Можно ли властвовать над всеми людьми на основании одного общего алгоритма?

Все это казалось крайне революционным, но было в действительности всего лишь мелкой рябью на омуте настоящих перемен. Настоящие же перемены происходили в глубине социумов, управляемых экспериментирующими (или, напротив, консервативными и ретроидеалистичными) режимами. Постепенно, почти незаметно для большинства внешних наблюдателей:

• исчезала коллективная самоидентификация — сменяясь «коллективной идентичностью, приватизируемой индивидом», то есть деградируя от «мы, жители Кубинского Квартала, требуем осадить инспектора, который мешает нам проводить фестиваль румбы» до «я, идентифицирующий себя помимо прочего как кубинец, ощущаю угнетение со стороны белых коллег по дизайн-бюро в форме культурной апроприации ими румбы»;

• растворялись становые формы самоорганизации людей — от семей до профсоюзов;

• истаивали сами массовые социальные ситуации — на смену «миллиону работников Форда», сосредоточенным в городах одной страны, пришли условные «80 000 работников Форда», распыленные при том по разным географическим припискам.

Наконец, терминальная, ультимативная, конечная перемена случилась с такой сферой человеческой культурной жизни, как информация.

В некоторый момент такие ее разные воплощения, как книжка в твердой обложке, пресс-служба правительства, рекламная пауза, балагур-диджей из магнитолы, научный рецензируемый журнал и истошный антинаучный бред душевнобольных, а заодно обсуждение всего этого случайными толпами случайных людей, слились в одно гигантское головоногое и повисли над миром непрерывно шевелящейся исполинской массой, меняющей форму, цвет, лица и конечности.

Все это уничтожение прежней вечности и прежнего космоса (то есть иерархий общепринятых предпочтений, ценностей и явлений) готовилось, конечно, в двадцатом веке, но по-настоящему сдетонировало лишь в двадцать первом.

Все, что было очевидным 100 лет назад, перестало быть очевидным сегодня.

Тогда все собирались повторить путь своих родителей, жениться и нарожать детей — сегодня в передовых странах от 45 до 55 процентов людей в возрасте до 32 лет продолжают жить с родителями, а воспроизводство населения в большинстве государств упало ниже уровня простого замещения, кое-где (в благополучных странах!) приведя уже к арифметическому вымиранию.

Тогда все понимали необходимость отстаивать какие-нибудь службы в церкви (или отсиживать партсобрания) — сегодня церкви, партии и профсоюзы могут поспорить друг с другом, кто теряет своих адептов быстрее.

В XX столетии, времени тоталитарных и централизованных «культуропроводов», антипрививочников, плоскоземельцев и просто язычников было куда меньше, чем в гипервентилируемом обрывками и ошметками культуры XXI столетии.

Из этого мы можем сделать рискованный, но логичный вывод: всякая настоящая культура немного тоталитарна — в том смысле, что она иерархична. Всякая культура больше напоминает кристалл, чем газ.

И человек культурный — в первую очередь человек ограничений, направленных вовнутрь и вовне, чем человек бескрайней, не сдерживаемой свободы.

И есть основания полагать, что в ближайшее время самым востребованным культурным героем в жизни несколько одичавших индивидуумов станет некий новый строгий дворецкий. Тот, что объяснит, что прилично и неприлично носить, как отличить знания от бредового конфетти, какие слова непристойно употреблять даже на расстоянии в две тысячи километров и анонимно, какими знаниями позорно пренебрегать и каких суеверий следует стыдиться.

И тем самым восстановит космос культуры из хаоса свободы.

Материал опубликован в  № 1 печатного номера газеты «Культура» от 28 января 2021 года в рамках темы номера «Культурный человек XXI века: каким он должен быть?».