14.12.2020

Если небо грохнется оземь, Гафт вместе со своим героем только аккуратно стряхнет пыль с костюма. Ибо все уже было, все еще будет, и вообще полный Экклезиаст.

В память он врезался моментально: нос единицей, костлявость, пронизывающий «черный глаз», мерцающий всей скорбью мира. Плюс какая-та вечная двойственность — вроде бы злобный герой, а чудится в нем что-то правильное, мягкое, мудрое; вроде бы благородный господин, а доверять нельзя, предаст. Однако в Гафте никогда не было подлости и мелочности. Наоборот. Все его герои, в театре ли, в кино, а теперь выясняется, что и сам он в жизни, излучали при этой двойственности парадоксальную твердость. Даже если взорвется мир, а небо внезапно, по заказу Престидижитатора Аполлона Митрофановича Сатанеева из «Чародеев» грохнется оземь, Гафт вместе со своим героем только аккуратно собьет пыль с костюма. Ибо все уже было, все еще будет, и вообще полный Экклезиаст.

Мальчик вырос в интеллигентной московской семье с прошедшим войну папой-юристом. Из чего следует, что в театральный вуз он поступал тайком: бессмысленная же профессия. И да, в комиссиях сидели не дураки, в 1957 году он окончил Школу-студию МХАТ у педагогов старой закалки Санкт-Петербургского Императорского театрального училища. Искало ли молодое дарование театр по плечу, или просто отличалось неуживчивым характером, но после недолгих романов почти со всеми московскими театрами — имени Моссовета, на Малой Бронной, Сатиры, Ленкомом, работой с Валентином Плучеком и Анатолием Эфросом, Гафт получил шанс: в 1969-м Олег Ефремов, поздравив коллегу после удачного Фигаро, пригласил его в «Современник».

Что такое «Современник» той поры — писано-переписано. Очаг вольнодумства, легенда, главный московский магнит, сгусток талантов. Хороший театр тогда был семьей, а уж «Современник» с молодыми Ефремовым, Волчек, Квашой, Козаковым тем более. Нет, конечно, и серпентарием тоже, куда ж без этого, но, во-первых, все-таки семьей, с заботой о пропитании, стариках, выгодных гастролях, комиссионках, подработкой на озвучке. Часто семьей и в буквальном смысле, с общими бывшими и детьми. Играли много и очертя голову. Если коротко, Гафт поднялся от Соленого до Вершинина в «Трех сестрах». Изменяли, по большому счету, только с кино.

Но как изменяли! С кино у Гафта отношения сложились не то чтоб сразу, хотя в итоге у него более сотни ролей в фильмах и сериалах. Все-таки очень нетипичная внешность — ни герой, ни злодей. Однако злодеями он снимался в эпизодах, автоматически притягивая внимание, как в «Семнадцати мгновениях весны». Но тут же буффонада «Здравствуйте, я ваша тетя» с отменным шутовством на грани фола. К девяностым оба опыта пригодились ему в роли задумчивого пахана в «Ворах в законе», слишком культурного для своих дел и слишком скучающего, чтоб эти дела себе не придумать. Но не эти роли оказались главными.

Всенародно любимыми стали чиновники Гафта: лучшие друзья младшего научного сотрудника из СССР, подлецы и демиурги, знающие пути «наверх» и часто сами этим «верхом» бывшие. Тут в списке уже помянутый Сатанеев из НИИ ЧаВо «Чародеев», зануды «Небес обетованных» и «Старых кляч» и земной, до боли понятный чиновник Одиноков Главного управления свободного времени из «Забытой мелодии для флейты». А самый лучший — гениальный председатель правления гаражного кооператива «Фауна» Валентин Сидорин из «Гаража» 1979 года, растасканный на цитаты и вошедший во все тесты по определению советского культурного кода. Едкая мина Гафта — это ода сгинувшему, как Атлантида, миру советских НИИ с их суетой, продуктовыми заказами, наивными интригами и одуряющим бездельем. То есть памятник кривоватой, но далеко не худшей части ушедшей эпохи.

Гафт писал прозу — «Сад забытых воспоминаний» (1999), «Красные фонари» (2007) — и стихи. Поколение моих родителей назубок помнит «Мамаша, успокойтесь, он не хулиган» на смерть Высоцкого с его «Чтоб мы не унижались за гроши, чтоб мы не жили, мать, по-идиотски». Но именно эпиграммы прославили Гафта-писателя, навечно приклеившись к адресатам и уйдя в народ. Скорбь по человеческой дури и ирония автора по отношению ко всему людскому роду сгущаются в них до уксусной эссенции, притом они дивно, хирургически точны. Чего стоит ода таланту Дорониной — «как будто «Шанели» накапали в щи». Икона высокодуховного актерства Иннокентий Смоктуновский получил от него «Нет, он совсем не полоумный, / С театра в театр неся свой крест. / Всегда выигрывает в сумме / От этой перемены мест». Отечественная экранизация «Трех мушкетеров» удостоилась «Пока-пока-покакали / На старого Дюма. / Нигде еще не видели / Подобного дерьма». Лучшие эпиграммы Гафта дико остроумны, часто злы, всегда едки. Притом коллеги уверены, что злым он не был — только жизнелюбивым остроумцем, регулярно получающим в ответ на эпиграммы публичное «фу» от героев и милые телеграммы с призывом «не гафткай!».

Гафт ведь не просто актерствовал, он, как большой артист, заставлял думать. Любопытнейшие находки есть в списке театральных ролей Гафта с его диапазоном без границ. Генрих IV в одноименной пьесе Пиранделло уживается с Людовиком XIV в «Кабале святош» Булгакова, чеховские безмолвный Фирс и неотразимый красавец Вершинин — с гоголевским Городничим. Потерянный гомо советикус Рахлин из «Кот домашний средней пушистости» Войновича и Горина соседствует с рафинированным профессором Хиггинсом из «Пигмалиона», и между этими работами разница один-пять сезонов. Стоит ли удивляться, что сыгранный им в кино в 70 лет первосвященник Каиафа в «Мастере и Маргарите» Бортко естественен так, будто Гафт только и занимался всю жизнь служением Богу.