На месте Карабаха мог бы быть Крым

Евгений ХАКНАЗАРОВ, искусствовед

19.11.2020

Ситуация с Карабахом показывает, что однажды происходит, если спорные и неоднозначные территории находятся под юрисдикцией слабого государства, которое не может ни защитить, ни интегрировать их.

События в Нагорном Карабахе стали для меня новым основанием, чтобы еще раз оценить присоединение Крыма к России. Многие из нашей интеллигенции до сих пор не могут признать российской принадлежности полуострова. Они выкладывают в сетях свои старые крымские фотографии со словами: уж никогда не увижу этих райских мест вновь. Однако те же люди довольно остро реагируют на азербайджанских военных, разбивающих крест в древней армянской святыне в Шуше. Когда же объясняешь им, что и в Крыму могло быть то же самое (и еще похлеще!), и приводишь в качестве аргумента абсолютную тождественность ситуаций, получаешь ответ: «Это совсем другое дело. В Крыму никого не убивали!»

Не убивали — правда. Потому что не дали такой возможности. Мне как коренному жителю полуострова это особенно хорошо видно и понятно.

В этом году исполнилось 150 лет как польский прапрадед моей бабушки (не знаю, как определить родство точнее) приехал на полуостров прокладывать грядущую Лозово-Севастопольскую железную дорогу и осел в Крыму. Приблизительно в это же время, после раскрепощения, представители другой ветви моей семьи перебрались в Крым из Воронежской губернии. Они стали крымчанами задолго до появления там Украины. И, вполне естественно, говорили на русском и — не свободно, но все же — на крымско-татарском, который до войны преподавали в школах Крымской АССР.

Вполне естественно, что приход в странном 1954-м на полуостров украинского языка был воспринят как казус. Как забавное недоразумение. Но скоро все пришло в норму: табличка на «державной мове» со здания школы, где учились четыре поколения моей семьи, была демонтирована самими преподавателями, а украинский остался только на маршрутных досках городских автобусов (параллельно с русским, но демонстративно более крупным шрифтом), на прижившейся по причине забавности вывеске «Подарунки» на магазине сувениров, да на страницах юмористического журнала «Перець», на детской страничке которого я узнал, что на свете существуют особые, украиноязычные коты, которые говорят «няв», а вовсе не «мяу». Журнал этот выписывал второй муж моей бабушки, убежденный украинец из Полтавской области. Для конца семидесятых факт его подписки на украиноязычную прессу в Крыму выглядел диковинным до чрезвычайности, почти фрондой. Почтальонши дивились.

В школу я отправился, уже овладев украинским по сатирическому журналу и считая это знание само собой разумеющимся. Но именно в школьные годы все изменилось и появилось самое неприятное для любого нормального человека — принуждение. Я не мог понять, почему в моей «французской» школе больше часов украинского, чем французского и русского. А в старших классах русский язык вовсе ушел из расписания, в то время как украинский нам навязывали шесть раз в неделю — это, напомню, в конце еще вполне советских восьмидесятых. Почему во время министерской проверки школы киевской комиссией отменили спаренные уроки любимых русской и французской литератур, поставили шестым и седьмым уроком второй смены внеочередную украинскую (как сейчас помню: обсуждали что-то до невероятности заунывное из наследия писателя Ивана Франко, это их классик), а после — нас еще задержали, и толстая тетка, пахнущая борщом и модными тогда Climat, битый час говорила нам, какое счастье изучать «соловьину мову». Меня, как записного отличника, вызвали с тем, чтобы я от имени школы разделил мнение киевской проверяющей. Я, конечно, сказал диаметрально противоположное. Простите меня с небес, наш любимый директор, Нелли Ивановна, вам тогда досталось! Закончу лирическую часть воспоминаниями о том, как в Симферопольском университете нам настойчиво рекомендовали выбирать темы курсовых, связанные со взаимодействием и взаимным обогащением украинского и французского языков, а в итоге выдали украинские бланки дипломов, заполненные от руки по-русски. То-то смеху было.

То, что с лирикой покончено, я понял в декабре 1991-го, когда в дни всеукраинского референдума о независимости в пустующие крымские санатории перебросили украинских солдат, которые голосовали на территории полуострова. Они и дали те показатели, которыми любят щеголять сторонники украинского Крыма: мол, за независимость республики проголосовало 53 процента крымчан и 57 — севастопольцев. А мы-то, наивные, еще хлеба и колбасы давали голодным солдатикам, которых привезли к нам и заселили без довольствия: кормежка потерялась в пути, вот служивые и побирались. Кстати, даже эти нарисованные благодаря армии 53 и 57 процентов выглядели красноречиво на фоне более чем 90-процентных результатов того референдума в украинских областях.

Но Крым оставался самим собой, несмотря на украинское подчинение, — добрым, теплым, принимающим людей всех национальностей. Вернулись крымские татары, а вместе с ними и восточный колорит, которого так не хватало полуострову. Возникла пара напряженных ситуаций, но и все, потом — мир. Чего желать еще?

А была незадача: подавляющая часть двухмиллионного населения, включая крымских татар, общалась на русском. Наличие русскоязычного региона, в котором украинский не играл никакой практической роли, кроме официальных вывесок и судопроизводства, худо-бедно вписывалось в Украину эпохи Кучмы. Но «оранжевая» Украина такого терпеть не могла. Это противоречило самой ее сути.

Нарыв зрел и должен был вскрыться. Проблема иноязычного региона в составе унитарного государства могла быть решена демократическим путем, путем соблюдения в первую очередь прав жителей — из которых собственно крымчан, помнивших полуостров вне состава Украины, оставалось очень мало, но все равно все были вполне законными гражданами Украины, с паспортами — в отличие от прибалтийской практики. Яркий пример — Франция с тяготеющими к Германии Эльзасом и частью Лотарингии. Несмотря на кровавую Вторую мировую, немецкий оставался здесь в употреблении, административных ограничений по языку не было, а сейчас, в объединенном Евросоюзе, их и не может быть.

Но, как выяснилось, этот путь для Украины оказался неприемлем. Остались недемократические методы решения проблемы. Здесь мы от лирики переходим к цинизму. Крым как кость в горле? Нужно наплевать на права человека, сжать в кулак и перемолоть. Перевести все образование на украинский, выбить историческую память. Мировое сообщество поохает, но не более.

Но нужно, чтобы хватило сил и возможностей. У Украины этого, к счастью, не получилось. Если бы получилось, то закрытием русских школ дело не ограничилось. На что способны националисты, доходчиво показали майские события 2014 года в Одессе, которая, боюсь, уже навсегда останется не городом юмора и смеха, а пепелищем на месте кошмарного огненного человеческого жертвоприношения.

Украина оказалась слабым государством, и утрата Крыма в таких условиях была для нее неизбежной. Формально оставаясь в ее составе, полуостров мог бы упасть в американские руки, уже готовые к возведению военных баз в крымских городах. Свою карту могла бы разыграть и Турция. Заметьте, ровно то же происходит сейчас вокруг Карабаха — и Эрдоган встрял там по уши, и Трамп уже заикается о вводе миротворцев. У Арцаха нет такой руки, которая отвела бы беду. Бог знает, в какой кровавый котел превратился бы Крым. Но успела прийти Россия.

Закончу снова лирикой. Бабушка часто повторяла моей маме: «Как же это несправедливо, что Крым не в России. Как же его можно было отдать. Но Россия вернется. Я не доживу, а ты — должна». Так и случилось. На старом кладбище нашего города на самой верхушке похоронены мои предки. Если усесться на камни (родные простят!), то прямо под ногами будет дом, в котором мама и бабушка пережили оккупацию. Слева — слияние моря и степи, где родительский очаг. Правее — родная школа. Еще дальше виден синий Кара-Даг, у подножия которого весело пронеслась моя юность. Там и еще сзади — могилы родных и близких. Они все здесь. Куда мне деться от всего этого? Крым — это моя земля. Это наша земля.