Участь ворона

Андрей ПОЛОНСКИЙ, поэт

20.08.2020

До коронавируса мы надеялись растянуть нашу физическую жизнь по возможности до бесконечности. Новая убийственная зараза вернула нам феномен человеческой смертности.

В пушкинской «Капитанской дочке» Пугачев рассказывает Гриневу сказку про Ворона и Орла. Ворон говорит Орлу, что живет на свете триста лет, потому что безопасно кормится падалью. Ну, уж нет, отвечает Орел, лучше пить горячую кровь тридцать лет, чем жить триста и довольствоваться мертвечиной...

Современное общество в отличие от Пугачева, очевидно, выбрало бы безопасную участь Ворона. Наш выбор давно сделан. Последние сто лет мы только тем и занимались, что считали годы жизни и поднимали продолжительность собственного физического бытия.

Однако приход коронавируса угрожает обнулить наши трудолюбивые усилия. И дело даже не в пугающих больничных сводках. При чтении коронавирусных новостей не оставляет ощущение, что сама корона — явление не столько медицинское, сколько социально-культурное, историческое. Угрожая обиходу и привычкам современного общества, она обнаруживает, в какую эпоху мы живем и что собой представляем.

В своей привычке к «безопасности, гарантиям и правам» мы прошли слишком длинный путь. В итоге модернизация обернулась изменениями чуть ли не в самой природе человека, в базовой структуре личности. Мы перестали дорожить той бесценной конечностью жизни, которая одна только и способна сделать ее осмысленной. В индуистской практике бессмертные боги не считались слишком уж удачным перерождением. Ведь они не способны к спасению, а потому могут оказаться на вполне незавидном месте колеса сансары. Эта ограниченность и иллюзорность божественного бессмертия напоминала о страсти конечности, о том труде жизни, который единственный и заслуживает подлинной награды. Сколько бы мы ни говорили о необычайно возросшей ценности человеческой жизни, это не отменяет древнейшего из вопросов — в чем эта ценность? Но развернуть сознание в эту сомнительную область опасно. Сегодня длительность телесного существования ценна сама по себе —это принимается как аксиома.

В докоронавирусную эпоху ожидание продленного существования, стремящегося к бесконечности, витало в воздухе. Собственно к этому все шло. В сознании обывателя легко укладывалось понимание, какой степенью свободы следует пожертвовать, чтобы оказаться в относительной безопасности. С началом нового века, вместе с политкорректностью, торжеством меньшинств и обрушением башен-близнецов, эта жертва становилась все более массовой и привычной, а главное — естественной и обязательной. В новой интерпретации вечность получает чисто языческое значение — долго-долго, без видимого конца. Но и без смысла.

Европейское человечество навсегда попрощалось с двумя состязавшимися со времен Античности и сжившимися друг с другом традициями —гедонизмом и стоицизмом. Первая — об удовольствии здесь и сейчас. Вторая — о мужестве принять свою участь во всей ее трагической полноте. Во имя перспективы длящегося биологического существования, «голой жизни», — по определению Джорджо Агамбена, — нам предложено расстаться и с тем и с другим. Ведь радоваться, согласно Эпикуру, и с улыбкой принимать любые удары судьбы, согласно Марку Аврелию, можно было только ввиду близости смерти и полного приятия или отрицания неотвратимости. Именно смерть в понимании европейской цивилизации властно требовала от жизни красоты, достоинства и смысла. «Голая жизнь» как простое биологическое существование, провозглашаемое как окончательная ценность, есть, в сущности, лихорадочный бег от смерти, у которого нет иного смысла, чем он сам. Это бег не к содержанию, а прочь от него. Ведь стоик ли, гедонист, христианин — все эти герои «старого мира» всегда стояли к смерти лицом.

И вдруг появилась совершенно новая, возникающая из хаоса непознанного иррациональная угроза, которая язвит всех — вне зависимости от богатства, власти, отношения к золотому миллиарду и возможностей тратить миллионы на собственное лечение. Никакой избирательности! А ведь мы так старались!
Смерть от коронавируса по-хозяйски вторгается в каждый дом. Она глядит на нас с рекламных плакатов, с экранов телевизоров и компьютеров, со страниц печатных СМИ.

Однако еще столетие тому назад каждая простуда могла закончиться печально. Тяжело болели и умирали взрослые и дети, мужчины и женщины. Но сам этот факт не заставлял людей сторониться друг друга и подчинять свою жизнь идее «не заболеть». Жизнь шла своим чередом, и риск заразиться — как мы хорошо знаем из литературы — никому не мешал влюбиться в человека, больного чахоткой. Никому и в голову не пришло бы считать «убийством» случайный чих на улице.

Новая болезнь, у которой пока нет общепринятого лечения, погружает мир в ситуацию «до антибиотиков», когда любая инфлюэнца несла угрозу.
Но мы теперь другие.