Ольга АНДРЕЕВА, журналист

13.04.2020

Новое поколение, выросшее на гаджетах и соцсетях, не просто сбросило с корабля современности старую литературу, оно относится к новому антропологическому виду.

Они другие. Это невозможно не почувствовать. Но в чем их главное отличие от нас? Где проходит водораздел?

Пару лет назад, приняв в сентябре новую порцию юных первокурсников-журналистов, я решила провести небольшой эксперимент. Мне попалось исследование одной социологической компании о том, как работодатели видят молодого выпускника. Оказалось, что в целом так же, как и я. Они хором отмечали удивительное нежелание молодых людей реально сопоставлять ситуацию на рынке труда и собственные возможности. Запрос со стороны вчерашних студентов основывался строго на их личных потребностях. Картина мира юных специалистов не имела ничего общего с жизнью, и никакого желания расстаться с этой картиной они не испытывали. С их точки зрения, меняться должна была сама реальность, а не они.

Тогда я предложила студентам написать небольшое эссе, где бы они могли реабилитировать репутацию поколения и объяснить, почему работодатели не правы, не видя их очевидных преимуществ над работниками старшего поколения. Глаза первокурсников хищно блеснули, но результат оказался скуден. Все сто человек упрямо повторяли одно и то же: их главное преимущество перед старшим поколением состоит в совершенно ином способе обработки и восприятия информации. Однако никто не мог объяснить, в чем именно он состоит и какие выгоды сулит. Параллельно поражала их полная зашоренность и неспособность услышать тех, кто вне их собственного мира. Они предпочитали существовать исключительно в том ментальном консенсусе, который сложился между ними и Сетью.

Разгадывая тайну этого загадочного консенсуса, я поняла, что мы сегодня вынуждены существовать в мире, поделенном строго на две части. Говорить, что одна больше другой, все равно что сравнивать килограмм ваты и килограмм золота. Тут важен принцип разделения. Похоже, что мы имеем дело с одновременным сосуществованием двух принципиально разных антропологических проектов, порождающих и разный литературный опыт. Любая попытка написать художественный текст наталкивается на необходимость следовать внутренним законам литературы, отчетливо сформулировать которые человечество пытается уже тысячи лет. В сущности, литература есть мост между «я-целое» и «я-часть», представляя собой наиболее полный и интуитивно узнаваемый опыт социальной и культурной антропологии.

Современное положение дел в русской литературе отмечено подозрительным дуализмом, репрезентирующим ситуацию расколотой антропологии, при которой одна часть писателей и читателей естественным образом остается в культурном контексте и ощущает собственное историческое неодиночество, а вторая принципиально изменила собственное представление о природе человека. Первые продолжают кропотливо исследовать человеческую жизнь и душу, удлиняя цепочку антропологического опыта, вторые переживают примерно тот же кризис, который обрушился на русскую культуру в начале 20-х годов прошлого века.

Тогда революционное желание проткнуть скучное полотно истории и выйти за пределы времени породило тотальную мечту о своеобразном преображении человеческого рода. Впрочем, энтузиазм 20-х быстро сошел на нет. Платоновский Котлован обнаружил, что речь, произнесенная на новоязе революции, теряет человеческое содержание и затягивает в воронку безвременья. В итоге новая антропология пережила плавный возврат от революционного авангардизма к христианскому человеколюбию, что в конце концов не столько разорвало, сколько укрепило ее связи с предшествующей культурой.

Сегодня революционный энтузиазм 20-х годов прошлого века вернулся в новом облике, но с той же задачей – преодолеть груз традиции и отрясти прах старого мира с подошв кроссовок. Впрочем, если прогрессоры 20-х годов рвались разрушить рамки буржуазного индивидуализма, то 90-е и нулевые годы предложили расстаться с коллективизмом, вернуться назад и прильнуть к той европейской традиции, которая исторически прошла мимо нас. Новая русская словесность изо всех сил учится соответствовать, что неизбежно ставит ее в ситуацию ведомого.

Тот загадочный консенсус, который складывается сейчас между молодыми людьми и сетевым представлением о человеке, во многом опирается на данные популярной психологии последних десятилетий. Традиционная литература привыкла относиться к человеку как к чуду и, углубляясь в него, обнаруживать до сих пор неведомый космос. Новый литературный подход к личности предполагает не столько исследование героя, сколько обнаружение соответствий с предзаданными внешними параметрами. Новый человек оказывается распят между понятиями личностных границ собственного Я и коммуникативными нормами в общении с Другим. Способы этой коммуникации настолько неочевидны, что любое вылезание за рамки личности или попытка жизненной активности превращается в учебник клинической психологии, а то и психиатрии.

Человеческое существование разделилось на старый, известный и скучный набор истин в той его части, которая отвечает за внешний мир, и либо причесанную постмодерном добродетель индивидуалистического бытия, либо полный хаос, постигаемый только в контексте Международной классификации психических болезней. Роман Анны Козловой «F20», получивший в 2017 году премию «Национальный бестселлер», как раз про это. Напомню, что F20 — это номер шизофрении в той самой классификации. Открытие, которое делает Козлова, поражает инфантилизмом — жизнь тяжела, и как жить, непонятно. Примерно о том же и роман Марии Степановой «Памяти памяти», получивший премию «Большая книга» в 2018 году. Лев Оборин в статье о романе демонстрирует честный каминг-аут подобной литературы, обнажая ее тотальную вторичность и предсказуемость: «Большинство из тех, кто уже написал о «Памяти памяти», — пишет Оборин, — не проходят мимо завершающего вторую часть разговора Степановой с вашингтонским историком-архивистом: «А-а, сказал он, это одна из этих книг — когда автор путешествует по миру в поисках собственных корней, таких теперь много. Да, сказала я, будет еще одна». Этот диалог, в котором автор поневоле оказывается на этической высоте, сам ставит перед нами этический вопрос — ведь таких книг, как «Памяти памяти», в новейшей русской литературе еще не было, она не «еще одна», а «только одна». Этическая высота, впрочем, кажется довольно сомнительной, если учесть, что главная мысль этой попытки воспоминаний настолько постмодернистски вторична, что запросто укладывается в нехитрый вывод: удержать прошлое невозможно, мы живем в окружении тотальной смерти.

Метания между вторичным пессимизмом и вторичным же хаосом исподволь предлагают нам отойти от утомительной этики русской традиции и обернуться к неведомым полям новой эстетики. Но, как повторяли нам теоретики литературы со времен Аристотеля, форма и содержание, хоть ты тресни, всегда едины. Заимствуя содержание, новая антропология неизбежно заимствует и форму и оказывается в смешном положении вечного повторения банальностей. Точка нашей сегодняшней литературной истории отмечена борьбой двух антропологий, одна из которых обременена опытом и пониманием человека, другая настойчиво объявляет себя свободной от оного. Очевидно, что это борьба не на равных. Она свидетельствует не столько о новом содержании культуры, сколько о болезненной разобщенности общества. Кто победит в этой борьбе, конечно, можно предсказать, но эта победа так или иначе изменит обоих участников процесса. Литература, существующая уже несколько тысячелетий, никогда не молодеет, но всегда меняется.