Снятие пробы: литературные новинки прошлого года. Продолжение
23.03.2020
Продолжаем дегустацию книг, начатую в прошлом месяце:
Гузель Яхина «Дети мои» (3-е место Национальной литературной премии «Большая Книга» за 2019 год).
Поглощено с интересом — 100 страниц
При экспонировании героя нам сообщают следующее: «…голос Бах имел тихий, телосложение чахлое, а внешность — столь непримечательную, что и сказать о ней было решительно нечего. Как, впрочем, и обо всей его жизни в целом».
Тем не менее автор берется за дело. При этом честно предупреждает нас о том, что несколько сотен страниц будет говорить, возможно, ни о чем. Отважный заход. Такое не может не вызвать уважения.
Стартовый парадокс, впрочем, до известной степени снимается, если вспомнить начало «Волшебной горы» Томаса Манна: «В самый разгар лета один ничем не примечательный молодой человек отправился из Гамбурга… в Давос».
С учетом немецкой темы — вполне себе генетические связи. Немецкого в романе действительно много. В принципе, немецкое там все. Там даже великая русская река пару раз бесхитростно называется Volga. А городок на этой самой Fluss населяют простолюдины с именами Бах, Вагнер, Дюрер, Гендель, Гримм, Фромм, Гаусс, Гауф, Кох, Бёлль. Ни много ни мало. В принципе, это все равно что придумать русскую деревушку в Германии, разместив там крестьян с фамилиями Толстой, Тургенев, Чайковский, Левитан, Менделеев.
С какой целью автор озадачилась назвать статистов великими именами — из первых ста страниц непонятно. Но, скорее всего, не только для того, чтобы потом весь этот «цвет» европейской культуры был уничтожен безжалостной русской силой. Такой вариант был бы слишком примитивным для уважаемого автора. Потому что в итоге идиллический городок разорен. Красными или белыми — не уточняется, но Гражданская война прошлась по нему основательно.
Зачин романа устроен в эпическом и слегка скорбном ключе, похожем на интонации бурлацкой песни — земля здесь горька и изрыта, берег громоздится, волна отливает, деревни лепятся, северное море дышит из-за гор. Монументальное письмо (хотя, возможно, отчасти из набора «Собери сам»), близкое сердцу всякого поклонника Рокуэлла Кента и Николая Рериха. А также — любителей классического фэнтези с непременным Земноморьем и Темными Горами. Дракон в этой вселенной не появляется, но деревушку за кадром все-таки разоряет. В образе невидимой солдатни он оставляет после себя следы ужасающей скотобойни и кучу смерзшихся трупов нерожденных телят, которых вырезали из обреченных коров перед забоем. Все как положено. Все ингредиенты на месте. Будет даже групповое изнасилование, но тоже за кадром. Вежливо и пристойно.
За кадром в романе вообще происходит много важных вещей. Этот прием автор использует уверенно и умело. Основная любовная линия довольно долго развивается именно так. Герой не видит свою возлюбленную. Они общаются через ширму. Хороший сказочный ход, как в тех историях, где принцесса заперта в башне или в туловище тролля, и все, чем довольствуется пылкий рыцарь, — лишь ангельский голос. По поводу внешности герой и читатель на протяжении десятков страниц теряются в догадках, отчего интерес, естественно, возрастает. Эти страницы заполнены сообщением о том, как сильно волнуется герой. Больше там, кажется, ничего нет. Но автор честно предупреждал на старте о непримечательности своего героя, поэтому спокойно читаем.
Сказочный мир, в котором герой однажды попадает даже в заколдованный лес, отсылает нас к основному приему фильма «Жизнь прекрасна». Там тоже война как бы не происходит. Однако с эпохой авторы того фильма работают более детерминированно. Алгоритм их взаимодействия с темой позволяет зрителю сразу понять, что происходит, какая это война, кто враги и так далее. Решив этот вопрос, Роберто Бениньи может на него уже не отвлекаться и позволить себе работу над основной задачей. В книге «Дети мои» читатель, напротив, должен быть очень внимателен. Один раз упоминается факт объединения Германии в империю, и один раз мельком говорится о мировой войне. Больше никаких маркеров эпохи в романе нет. Действие очень медленно разворачивается в пространстве, вырванном из исторических, политических и всех остальных контекстов. Оно происходит нигде и никогда. Известия о том, что, видимо, началась Гражданская война, доходят до нас как сквозь вату.
Ощущение складывается такое, будто ты заболел, уши у тебя заложило, по телу жар, а тебе что-то говорят, говорят, но, кроме негромкого, временами приятного «бу-бу-бу», разобрать почти ничего невозможно. Впрочем, с притчей, наверное, так и должно быть.
Торжественный лад, избранный автором с самого начала, совершенно логично приводит к тому, что люди здесь не удивляются, а «приходят в недоумение». И не по какой-то там причине, а «потому как склонны были видеть» некую возможность недоумевать. В сочетании с фамилией Бах этот высокий стиль автоматически переводит весь текст в режим фуги. У притчи действительно есть что-то общее со звучанием органа, и автор смело использует возвышенную тональность для создания необычного эффекта.
Там, где читатель ждет простого сообщения о бесконфликтном характере героя, ему вещают: «Бах предпочитал не спорить: всякое выражение несогласия причиняло ему душевную боль». Любопытно, как в этом приеме на семантическом уровне не совпадают смысловые посылы с избранной стилистикой. Нам говорится, что этот Бах был человек совершенно незначительный, но, описывая его голос, автор выбирает окраску классической книжности: «Голос Бах имел тихий». Глагол «иметь», функционирующий в данном контексте как единица книжной лексики, которая призвана подчеркивать значительность описываемых предметов и событий, стоит в очевидной оппозиции к заявленной непримечательности героя. Неожиданный авторский ход с нарушением гармонии приводит к явному диссонансу между стилем и содержанием, и от этого текст обретает черты неожиданного и смелого новаторства.
То же самое наблюдаем в описании природы. Автор монументально сообщает о том, что горы летом были зелеными от покрывающей их растительности, а зимой — белыми от снега. То есть мы получаем совершенно тривиальную очевидную информацию, однако торжественная авторская подача являет собой занимательный контраст к заявленному отсутствию больших смыслов. Неожиданность подобного подхода подчеркивается и такими наивными просторечиями, как «аккурат», противоречащими даже собственно избранному стилю. Противоречие, или уместнее в нашем случае — контрадикторность, становится основным авторским приемом в конструировании текста.
Неискушенный читатель мог бы решить, что автор ошибся в выборе тональности, поскольку она не соответствует материалу, но остается еще возможность интерпретации всех этих противоречий в русле авторской иронии. К подобному приему прибегал, например, Гоголь, когда подтрунивал над Башмачкиным, используя витиеватые канцеляризмы в описании своего столь же незначительного героя. Стиль и предмет могут не сочетаться. Если авторские интенции сознательно направлялись на создание диссонанса, подход к органу не был совершен лишь для того, чтобы сыграть на нем «Чижик-пыжик». И тогда вся история, включая групповое изнасилование, читается в ироническом ключе Квентина Тарантино.
Именно авторской иронией можно объяснить один из основных приемов повествования, когда ключевая информация выводится за кадр, а текст наполняется избыточными сведениями о второстепенных и даже третьестепенных деталях. Анализируемый роман предлагает вдумчивому читателю практически энциклопедию малозначительных бытовых подробностей, среди которых находим кулинарные рецепты, секреты заваривания чая, особенности пошива костюмов, посадки арбузов и еще много всего в том же духе. При этом поиск основной конструкции требует от читателя поистине кропотливого труда. Автор иронично не уделяет почти никакого внимания причинам и сути происходящих событий. Образ рассказчика в романе можно сравнить с поэтически настроенным зоологом, вознамерившимся описать, к примеру, слона, однако вместо сообщения о том, что слон состоит из крупного тела весом в несколько тонн, четырех ног и большой головы с длинным хоботом, этот возвышенный ученый пускается вдруг в описание шерстинок в огромных ушах и насекомых, запутавшихся в шерстинках. Речь идет о каких-то птичках, которые прилетают выклевывать соломинки и насекомых, о том, как этот неописанный зверь смотрит вдаль, и какого цвета облака отражаются в его глазах, и какие неясные звуки до него долетают. Более того, иронично придуманный автором рассказчик даже не хочет называть слона слоном. Он придумывает собственное наименование — скажем, «руконосый исполин». Герой романа в рамках изобретательного авторского приема дает новые имена тому или иному календарному году: «Год голодных», «Год нерожденных телят» и так далее.
Вся эта сложно и тщательно выстроенная ирония приводит к любопытному и неожиданному эффекту — текст как будто не совпадает с самим собой, как мы не совпадаем, когда заболели. Вязкость повествования становится физически ощутимой. Густотой она напоминает кисель. Причем не тот, который вам надо есть, а тот, в котором вам надо плыть. На такое отважится далеко не каждый. Автору удалось приготовить новое, полное сюрпризов, интересное блюдо.
Вердикт: для сильных духом
Схожие блюда — борщ, поданный с эклером