Сергей КОРОБКОВ

20.07.2015

В Большом театре России представили новую сценическую версию оперы Жоржа Бизе «Кармен».

Постановка вышла дебютной — и для музыкального руководителя Тугана Сохиева, ранее продирижировавшего в Большом только концертным исполнением «Орлеанской девы» Чайковского, и для худрука РАМТа Алексея Бородина, прежде замеченного на территории оперы лишь однажды (во второй половине 90‑х он срежиссировал для Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко оперу Верди «Отелло»). Тем не менее их работу можно принять за художественную декларацию новейшей истории главной сцены страны.

Последняя опера Бизе, написанная на сюжет Мериме, хоть и провалилась на премьере в театре Opéra Comique в 1875 году, почти с ходу разошлась на цитаты. Только ленивый не знает, что «у любви, как у пташки, крылья».

Пройти по укатанной дороге стереотипов в сопровождении кастаньетных переборов и пафосных надрывов медных труб Большой театр, конечно, не захотел, доказав, что почитание «большого стиля» и пиетет к академической классике вовсе не исключают поисков современного языка и авторских интерпретаций. Бородин и Сохиев жаждут настоящей жизни и непредсказуемых поступков, чем, возможно, разочаровывают тех, для кого «свойства страсти» привычно выводятся жирным пунктиром и расписываются масляными красками. Туган Сохиев видит в музыке Бизе совсем иную живопись — акварельную и импрессионистическую, где любовь управляет счастьем и болью, свободой и смирением, экстазом и отчаянием и ненароком разрушает установленный задолго до нее порядок жизни. И если прежде поэтическая стихия музыки почти всегда скрывалась за сверкающей оболочкой сюжета о табачнице и тореадоре, за выдуманной Испанией, к каковой первоисточник не имеет отношения, за заезженными цитатами, входящими нынче в топы мобильных рингтонов, то нынешний спектакль повествует о том, как рождается и умирает любовь.

По сути, уникальное прочтение партитуры (таких давно не доводилось слышать в стенах Большого) спровоцировано замыслом режиссера-интеллектуала Бородина, позволившего себе заглянуть в историю о Кармен не с парадного входа, а с задворок, где и обитала у Мериме цыганка в драных чулках. В концепте Бородина отсвечивают зарницы Серебряного века и слышатся рефлексии Блока («Всё — музыка и свет: нет счастья, нет измен… / Мелодией одной звучат печаль и радость…») и Цветаевой («Спят трещотки и псы соседовы, — / Ни повозок, ни голосов. / О, возлюбленный, не выведывай, / Для чего развожу засов»). Героиня спектакля — не роковая обольстительница, не дикая лань и не оперная дива, Бородин «собирает» в ней и то, и другое, и третье. И, кажется, намеренно провоцирует зрителя на догадки: поди разберись, чего хочет женщина, какой у нее запах, что у нее на сердце и что на уме.

Лучше всего намеченная режиссером игра удается самой юной из трех исполнительниц титульной роли — Юлии Мазуровой. В отличие от Агунды Кулаевой и Вардуи Абрамян, спевших соответственно первую и вторую премьеры, она ступает по мосткам исторической сцены Большого, как недавняя выпускница хореографической школы, не смирившаяся с дальними линиями кордебалета, «щупает» носками пуантов ближний к оркестру и залу пятачок. Там, где поют арии и дуэты в анфас, где взывают к небу и падают ниц, клонят головы на плечи любовников и умирают от неразделенной любви. Ее крохотная Кармен с необведенными глазами и ненапомаженной головой, с цветком акации взамен традиционной пунцовой розы в руках, с трепещущим сердцем — изменчивым и непослушным, — пробует понять мир и прислушаться к собственным чувствам. Режиссер специально останавливает действие в стоп-кадрах, наводя фокус на Кармен. Ведь когда в сердце пожар, то мир со всем своим содержимым становится декорацией, картинкой, «немой сценой» — и только.

Мир этой женщины — день и ночь, солнце и луна, знойное марево и ледяной ветер — все, что образует пространство сцены у сценографа Станислава Бенедиктова и художника по свету Дамира Исмагилова. От теплых импрессионистских гамм первых актов — до холодных супрематических оттенков финала. Рыжее солнце юга меняет цвет, выгорает и глядит в зал пустой глазницей, когда Хозе убивает Кармен. Тут — по Хемингуэю: цвет трагедии — белый.