Крестовый поход на юх

Владимир МАМОНТОВ

28.09.2013

Честно говоря, я теряюсь, когда меня спрашивают о будущем бумажной прессы, вреде и пользе интернета, а также втягивают в дискуссии о свободе слова. Сам факт, что есть люди, которые всерьез могут добиваться от других ответов на подобные вопросы, свидетельствует, что спрашивающие отстали от повестки дня очень сильно. Если не безнадежно.

Есть ли свобода слова? Ну, разумеется, свобода есть. А слова? Как сказать. Ныне в совершенно свободном доступе находятся высказывания, литпроизведения, диалоги, рисунки, коллажи, фотографии, фильмы, мультики, жабы, инсталляции, для описания которых у меня, по крайней мере на страницах газеты «Культура», нет слов. Нырните в безбрежный океан интернета (о, господи, откуда только берутся такие формулировки в бедной моей голове) с пригорка где-нибудь подле Луркморья. Обвязавшись спасательными кругами с парохода «Тургеневская девушка». И вы поймете, что это не вода уже. Это мощный кислотно-щелочной раствор (в реале такого не сыщешь), левое мыло, флуд и г...ностудень, с обломками усопших двачей, где плавает малолетняя школота и созывают на сходки великовозрастные оппозиционеры. Где феечка фапает на прон, а кто не понял — идет на юх (по-моему, я внес свой вклад в обход жесткой модерации данного слова в любой последовательности букв, коей люди, спрашивающие о будущем бумажной прессы, пытаются запретить, и прекратить его использование).

Ах, вы не этого хотели, когда под одеялом читали «Лолиту»? Требовали не вырезать из Тарковского горящую корову? Смеялись над действительно смешным списком фильмов Голливуда, когда-то запрещенных цензурой? Хотели вы... Мало ли у кого какие хотелки. Хотите вы того или нет, в Кремле вы или на Капитолийском холме, в Юрьеве-Польском или в Таллахасси, а уже образовалась, функционирует и неуклонно расширяется радиоактивная и притягательная зона той самой свободы, неподвластная цензурированию, фильтрации, окорачиванию и держимордированию. То есть, можно, разумеется, достаточно жестко отмодерировать тот или иной ресурс. Например, когда речь идет о сайтах для детей. А также поставить родительский фильтр — и ваша феечка какое-то время не прокрадется на прон (если неудержимо захочет — все равно прокрадется). Можно даже поступить как в Китае — построить великую интернет-стену. Но по большому счету плотина уже прорвана, мир изменился. Благодаря интернету широкое свободное, ненаказуемое и слабоосуждаемое хождение приобрело то, что еще вчера пряталось по закоулкам. В темных подвалах. Имело место на междусобойчиках. Упаковывалось в непрозрачный пакет. Закрывалось под замок родительских библиотек. Считалось грязным и неприличным. И это головогрудое достижение цивилизации, это дитя Свободы, так целомудренно изображенной Делакруа, невозможно уже ни объехать, ни обойти. Все дозволено. Хочу — и точка.

Странно, но это с нами происходит не в первый раз. Больше того — с нами, людьми, это происходит постоянно. Бродя по выставке прерафаэлитов, оставленной в осенней Москве на продленку, я абсолютно явственно ощутил гул тогдашнего, еще вполне викторианского, но неотступно надвигающегося землетрясения. В этих чувственных лицах и линиях, в мертвых Офелиях, в безнадежно пробудившихся стыдливостях и толпах одноликих возлюбленных виделись мне мелкие, но неодолимые трещины породы, еще вчера казавшейся скальной.

Ужо вам! Пройдет время, Оскар Уайльд напишет свою пьесу, книгопечатание (тогдашний интернет) разнесет отраву по библиотекам, родители сами с тайным рвением прочтут, за детишками не доглядят. Потные ручки барышень перелистнут греховные странички — и семь покрывал Саломеи будут неотвратимо сорваны. Не сразу, чрез тернии и вопли «тупоголовых ханжей», но будут. Будут! Когда по мотивам одноименной пьесы Рихард Штраус написал свою вагнеровски мощную, громкую и нервную оперу, сопрано, призванная петь Саломею, отказалась от роли. Неприлично! Петь, танцевать даже условно голой, да еще целовать в губы голову Иоанна Крестителя — увольте, не могу. Нынешние поют и танцуют в данной партии голыми безусловно (когда находят стройную оперную певицу, она оказывается нестыдливой финкой), зрители, сплошь не школота, аплодируют: ах, ну это же искусство, это же вам не в Зоологическом музее перформансы устраивать. А черта, отделяющая непотребство от катарсиса все отдаляется, все более размывается. Глядь, еще вчера был пряный и пестрый, как павлин с черно-белого рисунка Бердслея, Виктюк. А нынче уже Моисеев. Вчера боролись за постановку страшно прогрессивной «Дорогой Елены Сергеевны», чтоб актрисе можно было сыграть десятиклассницу по-перестроечному, без верхней одежды — сегодня в обмороке от сериала «Школа». Все дозволено. Хочу — и точка.

Дивно вот что: пока идет борьба за свободу, мы получаем хотя бы волнующие образцы разнообразного искусства, полные внутренней преобразующей энергии. В дело идет лучшее в нас. Как только свобода обретена, мы обнаруживаем, что плоды ее едки, подозрительно похожи на наши тайные пристрастия и фобии, а лучшее уже истрачено порохом и картечью самой битвы; спето, сыграно, написано, изображено, снято на целлулоид и цифру.

В панике пытаемся мы крестовым походом идти на «пошлость» и «безнравственность», ужасаемся и запрещаем то, что парадоксальным образом выпестовали сами. Вспоминаем, что погрязший в чем-то похожем Рим смели варвары, не знавшие даже глиняных табличек, не то что бумажной прессы. А вспоминать надо — если уж не поздно — слова, приписываемые многим мудрецам: «Воспитайте себя — дети неизбежно вырастут похожими на вас».