Патриа о муэрте

Владимир МАМОНТОВ

04.02.2014

Уставши от казенных берез, балалаек и троек, советские интеллигентные люди искали своему нежному, как птенец горихвостки, русскому-прерусскому патриотизму какую-нибудь незатасканную разновидность. Взыскивали подлинности. И, кстати, находили: когда от «Калинки-малинки» хотелось уже выть, они ехали на русский-прерусский Север. Где пели бабушки, да так, что слова не поймешь. Одна кручина, печалование да горюшко. Записавши их на пленку, бородатые дяди геологического вида и их сухопарые спутницы с финифтью на пальцах, создавали у себя на кухне прекрасные, без квасу и отрыжки, русские-прерусские заповедники. В них Пушкин с няней и зайцем, Бродский под копирку, тихая Нерль, и Сирин, и таусень, и берегиня. И Алконост. Куда ж без него?

Так и жили. На Кубе Фидель пятый час выступает, патриа, говорит, о муэрте, Родина, говорит, или смерть. Ну, наша война кончилась давно. За стенкой Василий Аксенов «Затоваренную бочкотару» пишет, далече, подле Люберец колбасная электричка гудит, у глушилки на Хорошевке профилактика, из приемника пробивается ламповый, бархатный Диззи Гиллеспи. А ты вернулся из Юрьева-Польского, и на ладонях у тебя горят нестираемые отпечатки каменной вышивки — русского-прерусского Георгиевского собора. Хорошо! Некоторые, в особенности те самые сухопарые девушки без возраста, от полноты чувств даже принимали тайное, горячее, как ночное дыхание, православие, и вглядывались в темный лик Христа с бездонной, томительной горечью невозможного обладания.

Но вот оковы тяжкие пали. Советский Союз, который был опорой, почвой и средой всему на свете, даже тому, что с ним спорило и ненавидело, развалился. Гонимая православная церковь заселилась обратно в бывшие картофелехранилища, где интеллигенция привыкла подрабатывать каждую зиму на переборке. Персональный Христос был грубо отнят у трепетной страдалицы. Ему размашисто, с русским-прерусским, березовым, балалаечным прибренькиванием стали кланяться все кому не лень — бандиты, чиновники, депутаты и другие неинтеллигентные люди. Кинулась интеллигенция туда, кинулась сюда — а повсюду занято. Президент Бердяева цитирует, ночами огонь в Кремле не гасит — Ильина читает. Купола горят золотом. Покрова на Нерли свежепобелен, удобная дорожка к нему проложена, через желдорпути мост велик переброшен. Вэлкам! Тут святой огонь из палестин везут, тут Солженицыну, первейшему гулагооткрывателю, должное воздают. Гостелеканалы кино по Гроссману снимают, на Садовом памятник русскому-прерусскому поэту Бродскому стоит, а в МХТ свободно и широко, словно Волга в нижнем течении, идет полная антисоветчина, как мечталось, как снилось, как чаялось в укромных кухонных снах. 

Ну, не подлость ли?  Не оскорбление ли лучших чувств? И тогда постаревшая, сухопаренькая, согбенная по-старушечьи, но снутри несгибаемая отечественная интеллигенция отбросила всяческую таусень и  придумала себе патриотизм нового типа: невидимый. Малоосязаемый. Быстрорастворимый. Он есть, но его нет. Он, может, и живет в детях, тещах, улицах, деревцах (только не березах, умоляю), арбатских булыжниках. Может, он пыль библиотек интеллигенции. А может, марганцовка ее домашних аптек. Цитварное глистогонное семя из детских кошмаров. Но его присутствие ничем нельзя выдать. Его надо таить, сжав кулачки.  Вот так взять и сказать: я патриот, я люблю свою Родину, Россию —  нельзя. Ибо этим ты невольно помогаешь «кровавому режиму»,  ремонтирующему церкви, устанавливающему памятники Бродскому, терпеливо допускающему поношенья во мхатах, коим несть уже числа — и всё такое. 

Этот странный, быстрорастворимый патриотизм, скорее, благорасположен к танцующим в храме, чем осуждает их. Он склонен уравнивать Советский Союз с гитлеровской Германией, объявлять совком всё, даже мотороллер Vespa, реинкарнированный в «Вятку». 

Но это, как оказалось, цветочки: на смену идет железное племя. Из него давно изгнали всех глистов сомнения. Оно прямо спрашивает: а не надо ли было в Великую Отечественную сдать Ленинград? Что скажете, как вас там, Гранины? Как вас там, Адамовичи? Не многовато ли жертв принесено ради того самого совка, что толком не умел ботинка сшить, а только и умел, что защитить себя, урочища свои, кипящую редкоземельную магму свою, скважины свои, броневые и огненные печи свои невероятною человеческой ценой? И глядят ясными глазками, твердо зная: вот эти их глазки, вот эти вот ноготки, коленки, животики, вот эти вот электроны, что спешат от нейрона к нейрону в их свеженьком, молодом мозгу, и есть самое ценное, что рождалось в подлунном мире. 

А как иначе? У них были и есть прекрасные учителя, которые, конечно, так прямо мысли свои не формулировали, а по молодости вообще пели «До свидания, мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад». Помню свои впечатления от фильма «Не самый удачный день»: какой внятный, шестидесятнический зазор прозвучал в этом «постарайтесь» по сравнению с реальной историей мальчика Матросова и мальчика Гастелло. Как много мы с тех пор поняли — про войну, про мальчиков, про блокаду, про себя.

Но кто же мог подумать, что это «постарайтесь», это трогательное, человеческое измерение страдания, подвига, жертвы, благодарности так чудовищно, так ядовито разовьется в ком-то? Страшный парадокс мирной, безопасной, свободной и сытой жизни, за которую погибли лениградские блокадники, — в том, что она породила пугающее количество неблагодарных недорослей. В них укромный, а после невидимый, благорастворенный патриотизм вовсе не ночевал. Молодой отпрыск древа отечественной интеллигенции не рубит дедовской саблей мещанский быт. Он избавился от лицемерия, от прекраснодушия, от совестливого народничества, от пушкинской русскости-прерусскости — и выступает во всей своей отвратительно-притягательной наготе: он есть самоценность, соль, пуп и прочая земли. 

Я не знаю, что с этим делать, чем помочь, я же не интеллигенция. Я и квас люблю. Особенно наутро, после сингл-молта. И береза у меня во дворе растет. Что еще? Постановил не стесняться и говорить правду: странное дело, но я Родину люблю, всю, какая есть. Да! Чуть не забыл: внук ходит в какой-то фольклорный ансамбль, где выучил страшно смешную русскую-прерусскую песню про свинью и блины. И еще мы у питерских друзей попросили блокадную ленточку, что там в годовщину раздавали. Обещали прислать.