10.07.2019

125 лет назад, 12 июля 1894 года, в Одессе, на Молдаванке, в семье еврейского торговца родился Исаак Бабель.

В детстве он, помимо традиционных дисциплин, изучал древнееврейский язык, Библию и Талмуд. Отметим данный момент. Потом была учеба в Одесском коммерческом училище и Киевском коммерческом институте, где молодой человек начинает пробовать себя в литературе. Как ни странно, первые рассказы (несохранившиеся) он писал на французском, коим владел свободно. Вряд ли они, учитывая роль языка в дальнейшем творчестве Бабеля, являлись серьезными литературными удачами. Потом последовал переезд в Санкт-Петербург, публикации, оценка Горького и внимание царской полиции. Затем фронт, работа в ЧК, Наркомпросе, участие в продовольственных экспедициях и поворотная точка в карьере писателя — ​служба у Будённого в Первой конной армии и польский поход. Тогда-то и были созданы рассказы, составившие цикл «Конармия», там сформировался язык писателя.

Когда читаешь книги и стихи 1920-х и 1930-х годов, удивляешься, насколько они похожи по стилю, нерву, эмоции. Проза Бабеля («Конармия», «Одесские рассказы»), Вс. Иванова («Цветные ветра», «Партизанские повести»), Платонова («Чевенгур»), Фурманова («Чапаев»), Фадеева («Разгром»), поэзия Есенина, Маяковского, Николая Тихонова, Багрицкого, Павла Васильева…

Вот несколько выбранных почти наугад отрывков.

«Ай, — ​кричала она, катаясь по земле, — ​Мендель Погром и сыны мои, байстрюки мои… Что вы сделали со мной, байстрюки мои, куда вы дели мои волосы, мое тело, где они, мои зубы, где моя молодость…» (И. Бабель, «Одесские рассказы»).

Локти резали ветер, за полем — ​лог,
Человек добежал, почернел, лег.
Лег у огня, прохрипел: «Коня!»
И стало холодно у огня.

(Н. Тихонов, «Баллада о синем пакете»)

«Бей дрофу в голову! В крыло или в грудь ударишь — ​соскользнет пуля, и летит птица умирать в камыши» (Вс. Иванов, «Цветные ветра»).

Это очень разные отрывки, по многим статьям разные, но тем не менее все они — ​крупнозернистое, абразивное, царапающее Слово. От него бегут по спине мурашки, оно несет на себе неземной отсвет, оно едко, как кислота, снимающая ржавчину.

А вот отрывки из текстов совсем других авторов.

«В городе осталось запустение, и ворота развалились. А посреди земли, между народами, будет то же, что бывает при обивании маслин, при обирании винограда, когда кончена уборка».

«И вышел огонь из ствола ветвей ее, пожрал плоды ее и не осталось на ней ветвей крепких для скипетра властителя. Это плачевная песнь, и останется для плача».

Первый отрывок — ​из книги пророка Исайи, второй — ​из пророка Иезекииля. Чувствуете? То же зерно, тот же эффект, едкий, почти болезненный и очищающий. Ритм, насыщенность, сверхзадача.

А у Исаака Эммануиловича можно найти и вовсе едва ли не прямое цитирование. «И эти сыны с огрубелым лицем и с жестоким сердцем; к ним Я посылаю тебя» (пророк Иезекииль).

«Уходи, грубый сын, — ​сказал папаша Крик, завидев Лёвку». (И. Бабель).

Почему такая схожесть? Откуда? Первая исходная точка — ​это близкое знакомство революционных авторов с библейскими текстами. Закон Божий в царской России являлся обязательным для изучения в школах, а Бабель, как уже было сказано, штудировал древних пророков не только на русском языке, но и на древнееврейском. Вторая же предпосылка состоит в том, что многие литераторы тогда ощущали себя именно пророками, провозвестниками коммунизма — ​нового мира, нового неба. Не знаю, видел ли Исаак Эммануилович себя Иезекиилем, но Есенин, читавший и слушавший Библию с младых ногтей, точно чувствовал свое предназначение и свою задачу:

Не устрашуся гибели,
Ни копий, не стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

(С. Есенин, «Инония»)

Любой пророк всегда опирается на два столпа — ​он обещает смерть миру нынешнему, старому, многогрешному, и возвещает приход мира иного, небывалого. Через кровь, страдания, через большие муки.

«Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух…» (пророк Иезекииль).

«Я иное узрел пришествие,
Где не пляшет над правдой смерть».

(С. Есенин «Инония»).

«Интернационал, пане товарищ, это вы не знаете, с чем его кушают… — ​Его кушают с порохом, — ​ответил я старику, — ​и приправляют лучшей кровью…» (И. Бабель, «Конармия»).

Пророки революции, как и пророки библейские, жили в постоянном соприкосновении и со смертью, и с Царством Божием — ​они чувствовали и то, и другое, как нечто совсем близкое, как голод, боль, одежду, землю под ногами.

«И в тишине я услышал отдаленное дуновение стона. Дым потаенного убийства бродил вокруг нас». (И. Бабель, «Конармия»).

Русская революция — ​по крайней мере поначалу — ​несомненно носила мессианский характер. «Да здравствует мировая революция!» Мировая — ​ни больше ни меньше. И поход Первой конной в Польшу был ничем иным, как попыткой принести колоссальные перемены в Европу. И если бы получилось занять Варшаву, дальше настала бы очередь Германии, Франции, Испании… Для революции «нет ни эллина, ни иудея», она мессия.

Новое время требовало новых форм. Но нашли ее провозвестники революции в самом старом из того, что знали. Коммунизм — ​своего рода новая религия, подобно христианскому храму, построенному на месте языческого капища, — ​взял за основу риторику и стиль ветхозаветных пророков.

«Он умер, Пашка, ему нет больше судей в мире, и я ему последний судья из всех». «И я хочу Интернационала добрых людей, я хочу, чтобы каждую душу взяли на учет и дали бы ей паек по первой категории. Вот, душа, кушай, пожалуйста, имей от жизни свое удовольствие». (И. Бабель, «Конармия»).

И как жизнь древних пророков часто заканчивалась трагически, а порой и мученически (Исайя, Иезекииль, Амос), так и говорившие тем же языком советские литераторы погибли не своей смертью. Кто-то, не вынеся взятого или свалившегося на плечи груза, наложил на себя руки, кого-то размололи жернова истории: Есенин, Маяковский, Васильев, Фадеев. Исаака Бабеля арестовали и расстреляли.

Цитата из его «Конармии» как нельзя лучше описывает то время — ​время новых пророков: «Здесь все было свалено вместе — ​мандаты агитатора и памятки еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом. Узловатое железо ленинского черепа и тусклый шелк портретов Маймонида. Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений Шестого съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов. Печальным и скупым дождем падали они на меня — ​страницы «Песни песней» и револьверные патроны».

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции