29.06.2017

Не так давно был назван победитель премии «Национальный бестселлер»: награда досталась роману «F20» Анны Козловой. Название сразу отсылает к медицинской терминологии. В классификации психических болезней вынесенное в заглавие сочетание латинской буквы и цифры — довольно серьезная форма шизофрении: с голосами и галлюцинациями.

За прошедшие недели текст успели и похвалить — за «смелую метафору», и поругать — за избыток чернухи и очень плохой слог. Однако в суете торжеств книгу упорно преследует одно странное недоразумение. Дело в том, что она опасна. И об этом не говорит никто. Оставим в стороне художественную часть и не будем спорить о том, как вообще удостоен награды беспомощный текст, в котором пассаж «прекратив пить таблетки, Анютик уже вечером почувствовала улучшение» соседствует со словами о том, что «как только случалось что-то плохое и я ощущала в голове опасное бурление». То, о чем повествует «F20», куда хуже того, как он сделан. 

Текст, торопливо, со множеством физиологических (а то и просто грязных) подробностей описывающий чудовищную жизнь двух девочек в изуродованном мире (конечно, за повествование о нормальной реальности премий не дают), рассказывает о том, что между тяжелым недугом и нормой вообще нет никакой разницы. Ход предсказуемый. Весь XX век жадно эксплуатирует тему психического расстройства. «Болезнь культуры» — так называют шизофрению психиатры. Ее механизм очень напоминает суть метафоры. Больной видит не подлинный мир, а параллельную реальность. Незаметно для самого себя искусство начало возводить безумие в культ. Судьба Мопассана, Ницше и прочих творцов, закончивших жизнь в смирительных рубашках, заставляет рассматривать болезнь чуть ли не как разновидность таланта. Бред больного превращается в смелый образ, смещения смыслов — в абсурдистский прием. 

Козлова, беря за основу эту традицию, рассказывает о том, что реальная, настоящая, требующая лечения болезнь — дело житейское, модное, подростковое. Как прыщи. Мол, все люди разные, кто-то голоса слышит, что ж теперь, объявлять его «больным»? 

Проблема состоит в том, что шизофрения — не метафора. Страдающий этим недугом погружен в ад герметичности, его сознание теряет связь с реальностью, начиная с болезненной скоростью порождать собственный мир, враждебный реальности подлинной. Тогда происходит страшное. Фантазии замкнутого на себе разума становятся его единственной реальностью. Человек не может выйти за грань бреда. Увы, сознание — наша единственная связь с миром. Если оно больно, мы никогда не узнаем, что там на самом деле. 

Механизм метафоры совершенно иной. Он призван не исказить действительность, а разгадать тайну. Толстой, сравнивая глаза Катюши Масловой с мокрой смородиной, отлично понимает, что делает: он создает связи, осмысляет мир. Шизофреник — затуманивает. Образы, порожденные болезнью, — рулетка: разум лихорадочно перекладывает куски разбитого мира, как стекляшки в калейдоскопе. Это необратимый диктат разрушения. А потому любой врач скажет со всей ответственностью: шизофрения требует лечения.  

Прямо заявлять обратное — значит заставлять страдать обе стороны: и больных, и искусство. Шизофреники восхищают нестандартностью мышления и слишком долго остаются без медицинской помощи. А искусство оказывается отягощено мнимой многозначительностью. И роман Анны Козловой пытается доказать, что подобная ситуация — нормальна. Премия легитимизирует эти притязания. 

Но ведь именно культура всегда заставляла человека противопоставлять хаосу логику возвышенного и прекрасного, восстанавливая разрушенные связи, двигаясь вверх по лестнице эскалатора, который идет вниз. Катастрофа наступает, когда искусство перестает нуждаться в связях и принимает шизофреническую логику за единственно возможную. Тогда распад уже необратим.

В книге Козловой тоталитарная логика шизофрении перестает быть метафорой. Она утверждается как единственно возможная форма восприятия мира.

Роман, толком не прошедший через редактуру (катастрофическое количество небрежностей в тексте не выдерживает никакой критики), рассказывающий нам о том, что «шизофрения — это клево», написанный наспех и изданный сначала тиражом в 500 экземпляров, вдруг становится «национальным бестселлером». Странно не задать вопрос: «А почему?» Не потому ли, что западная литература эту же тему отработала десятилетия назад и теперь хочется продолжать ее на материале стран, которые еще не стали частью дивного нового мира всеобщей толерантности к болезни? 

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции