«Что я в жизни поспешной больше жизни любил?»

Михаил БУДАРАГИН

02.04.2017

Памяти Евгения Евтушенко

В США на 85-м году жизни скончался Евгений Евтушенко. Последнего из плеяды поэтов-шестидесятников, собиравших некогда целые стадионы, похоронят 11 апреля в подмосковном Переделкино. Прощание состоится в тот же день в столичном Доме литераторов.

«Жить и жить бы на свете, / Но, наверно, нельзя», — написал полвека назад в стране, которой давно уж нет, Евгений Евтушенко, не зная тогда, что земного пути ему выпадет еще очень много. Ушли товарищи — Роберт Рождественский, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский (они теперь — в школьной программе по литературе), сменился политический строй, стихи перестали интересовать массового читателя, но автор слов о том, что «поэт в России больше, чем поэт», все жил…

Умер он в почтенном возрасте, в Оклахоме, попросив, как стало известно, упокоения в подмосковном Переделкине, рядом с Борисом Пастернаком, которому многим обязан.

Существование в полуэмиграции именно в случае с Евтушенко выглядело, конечно, странно. Его самый известный поэтический оппонент, Иосиф Бродский, был Венеции или Риму, Америке или Британии органичен, а Евгений Александрович, пообещавший, что «если будет Россия, / значит, буду и я», на Западе звучал не очень. Ему не хватало «всечеловечности», клятв в верности, следования догматам. В России поэт, оставшийся последним живым символом «оттепели», выступал с удовольствием, но нельзя сказать, что его слава гремела. Нет, где-то что-то говорил, ходил в кепи, читал стихи — чаще «из старого», оттуда, из времени, когда о «споре физиков с лириками» дискутировали всерьез. В 2017-м обсуждают все больше блогеров, что на «Ютубе».

Судьба Евтушенко при этом не была трудной: советская власть его не трогала, российская — и подавно. Его не изгоняли и даже не запрещали, и поэтому надеть костюм жертвы (он очень идет русским поэтам) не довелось: на фоне того же Бродского или Василия Аксенова — какие уж вериги. Но и «уйти молодым» не вышло. И что делать? Выступать в тех передачах, куда приглашали, высказываться по актуальной повестке, когда звонили журналисты, раздавать интервью? Тысячам людей, пишущим стихи, и не снилось подобное признание, однако дерзание Евгения Александровича состояло в другом.

Он, автор главной, чеканной, риторической формулы о том, что русский поэт сам себе не равен, мог бы остаться душеприказчиком советских 60-х. Евтушенко еще успел застать Анну Ахматову на пике ее величия — не поэтического, не человеческого, но исторического: к ней сходились нити Серебряного века, она была последней инстанцией правды об эпохе, от которой не осталось почти ничего. Время желтой кофты и «Бродячей собаки» стало мостом между Советским Союзом и царской Россией, ведь и Блок, и Маяковский, и Горький, современники Анны Андреевны, знали о «хрусте французской булки» не понаслышке.

«Оттепель» закончилась слишком быстро, ее затмила «перестройка», но к нулевым стиляги, громкоголосые поэты, пустая — без рекламы, автомобилей во дворах и толп в метро — Москва явились вдруг чем-то очень милым, воздушным, винтажным. Разрешенная фронда тоже попала в список. А Евтушенко, увы, не сумел взять на себя то самое «больше», о котором так убедительно написал. Именно это его и спасло.

Ему удалось не стать тяжеловесным, тугим, покрытым позолотой ментором, вещающим истину по любому случаю. Он иногда старался таким казаться, но получалось так себе. Было слишком заметно, что Евгений Александрович — по-прежнему тот юноша, который читает «идут белые снеги» и сам боится собственных слов, говорит о «Бабьем Яре» и не очень верит, что вот этот голос — его, а не чей-то чужой. Евтушенко остался последним поэтом «оттепели», так и не сумев ее пережить, изменившись, перерастя себя (у Ахматовой — получилось, и она заплатила огромную, невозможную цену за превращение из «царскосельской веселой грешницы» в наставника и хранителя традиции).

Евтушенко всегда было двадцать, и это — залог того, что пусть малая, но важная, значимая часть его наследия останется с нами. Поэт-ребенок, которому так трудно быть серьезным, — хорошая вакансия для мрачной русской литературы, где хватает пророков, учителей, первооткрывателей бездн и путешественников в ад. Взгляд лирика на мир взрослых, устроенный так неправильно и так странно, — вот что останется от автора стихотворения, где «В шумных улицах, в белом порханьи / Люди, ходим мы рядом с людьми, / Перемешаны наши дыханья, / Перепутаны наши следы».

Белые снеги прошли. Теперь о Евтушенко можно сказать именно то, что сам он так честно и по-юношески написал о Маяковском: «Ему бы — / при всем его голосе, / внешности — / дать бы при жизни / хоть чуточку нежности. / Люди живые — / они утруждают. / Нежностью / только за смерть награждают».

Наградим же и мы.


Фото на анонсе: Виктор Ахломов, «Известия»